Тридцать седьмой год

     В последнее время стало модно критиковать А.И.Солженицына. Однако Александр Исаевич заслужил самое главное для человека право — право на оценку историей, на оценку потомками. Но и мы можем отметить — в связи с темой заметок — его выдающийся вклад в анализ Большого террора.
     Он сделал тему Большого террора составной частью своего многотомного исследования — “Архипелаг ГУЛАГ”. Он показал органическую связь Большого террора со всей системой диктатуры пролетариата. Не нечто чрезвычайное, а этап, звено единого процесса.
     Солженицын развеял миф об исключительности масштабов репрессий 1937 года. То, что творилось в годы гражданской войны и коллективизации, — не менее, если не более массово.
     Осуждение КПСС Большого террора — подчеркивает Солженицын — было неполным, зачастую лживым. Но и те репрессированные большевики, которым посчастливилось вернуться из лагерей и тюрем, тоже делали все, чтобы уйти от подлинной оценки Большого террора. И палачи, и жертвы — иронически заметил Солженицын — “сейчас в общественных советах пенсионеров и следят за нашей нравственностью”.
     И, наконец, Александр Исаевич, сопоставляя жизнь в лагере зэка Ивана Денисовича с его гарантированной “пайкой” с жизнью “свободной” Матрены, с ее тремя котелками картошки: получше — для постояльца, средняя — для козы, а самые отбросы — для себя самой, — показал, что в социалистическом государстве жизнь по обе стороны проволочной ограды не очень-то отличалась. Если, конечно, не оценивать все с позиций тех, кто до лагеря пользовался номенклатурными кормушками.
     В то же время я не могу не сделать и несколько принципиальных замечаний.
     Первое. Правильно отмечая единство Большого террора со всей советской историей, Солженицын не выделяет переломного характера Большого террора, завершающего начатую в октябре 1917 года большевистскую революцию и открывающего эпоху государственного социализма.
     Второе. В Большом терроре (опять-таки как и во всей советской истории) Солженицын по преимуществу видит только разрушительную, деструктивную сторону. Об ограниченности такого подхода я уже как-то писал в рецензии на спектакль “Шарашка”, прекрасно поставленный Юрием Петровичем Любимовым в Таганке по талантливой книге Александра Исаевича “В круге первом”.
     Это подход — “сзади только пепел” — как ни странно, но совпадает у Солженицына с подходом авторов “шоковых реформ”. Они тоже в прошлом видели только то, что целиком надо разрушать — по словам известного гимна — “до основания”.
     В свою очередь, “шоковое” отношение к социалистическому наследству связано с той исходной идеей, что есть капитализм и есть социализм. Они — несопоставимы. А вот если принять положение, что есть еще и новый строй — постиндустриальное общество, во многом преодолевающее недостатки и капитализма, и социализма, и, соответственно, впитывающее позитивное от обоих “родителей” — то идея “разрушить до основания” становится, как минимум, спорной. Великая идея конвергентного, постиндустриального строя — одна из главных заслуг Андрея Дмитриевича Сахарова.
     По-моему, программа обустройства России Александра Исаевича, одна из лучших реформаторских схем, оказалась “не у дел” в том числе и потому, что она опиралась на богатый опыт дореволюционной России, но оставляла за бортом послереволюционный опыт.
     Кстати, сходную с Солженицыным позицию заняли и руководство, и весь аппарат КПСС. Они по-детски считали, что если они проиграли, то победил капитализм и пора капитулировать. Бывшие члены ЦК КПСС и сотрудники его аппарата “сдавали” целиком и без каких-либо попыток отбора все наследство социализма. А если бы они видели постиндустриальное общество в качестве будущего, то у них был бы вариант соответствующего курса реформ (что, собственно, пытается делать компартия Китая).

     Троцкий первым понял замысел Сталина — и план утверждения государственного социализма, и план Большого террора. Поэтому он стал наиболее опасным противником Сталина.
     В своем анализе Троцкий сосредотачивался на том, в чем сталинский социализм разрывался с ленинизмом, — на бюрократической сущности коммунистической партии и советского государства.
     Троцкий выявил и причину государственной бюрократии — в диктаторском характере государства, и основу ее господства — фактический захват всей собственности страны.
     Более чем современно звучат яркие оценки Троцкого в отношении реакции Запада на появление советской бюрократии: “нравственная гангрена советской бюрократии принимается ими за реабилитацию либерализма”, а “распущенность и вседозволенность” — за свободу. Мы тоже не раз видели такого рода “обман зрения” даже у солидных деятелей Запада в последнее десятилетие.
     Троцкий четко выявил и суть Большого террора: очиститься от бюрократии, сформировавшейся в ходе революции и гражданской войны — и поэтому ненужной для новой сталинской системы.
     В своей яркой критике государственного социализма и его бюрократии Троцкий допустил несколько ошибок.
     Во-первых, он долгое время считал сталинский режим чем-то случайным, результатом стечения обстоятельств, историческим казусом. Правда, с годами он начал понимать, что в СССР возникло нечто новое. В ответах на вопросы в комиссии Дьюи он сказал, что для характеристики нынешней стадии развития СССР “трудно найти строгую социологическую формулировку”, потому что “с такой социальной структурой мы встретились впервые в истории”.
     Во-вторых, Троцкий видел в сталинском социализме только разрушительные начала. Тут он очень близок А.И.Солженицыну. “Бюрократия, — писал Троцкий, — может поддерживать дольше свою власть, не иначе как подрывая все основы хозяйственного и культурного прогресса”. В другой работе он пишет о “бюрократии, отстаивающей свои права только террором”. Троцкий не хотел видеть ни созидательных усилий — хотя бы в части создания военной промышленности, ни определенной заботы о трудящихся.
     В-третьих, даже признав появление новой социальной структуры, Троцкий считал ее явлением временным, обреченным на очень быструю гибель.
     Действительно, в конечном счете — в исторической перспективе — это верно. Но что на значительном отрезке истории советская бюрократия сможет решать созидательные задачи — Троцкий не понял.
     И все же самая главная ошибка Троцкого — отсутствие альтернативы сталинскому социализму. Возврат к капитализму Троцкий отрицал. Сталинский социализм считал временным и бесперспективным. Выход видел в мировой революции.
     Троцкий не хотел задать вполне напрашивающиеся вопросы. Ну хорошо, социализм победит в группе развитых стран. Но ведь это — несколько сотен миллионов людей, вершина пирамиды. А что делать с миллиардами нищих в Индии, Китае, Африке? Делиться с ними? Дележ так понизит уровень жизни в развитых странах, что при демократических выборах сами трудящиеся прогонят троцкистов. Не делиться? В этом случае развитые страны, верхушка пирамиды, получат привилегии и станут чем-то похожим на советскую бюрократию. В этом случае неизбежно сопротивление в массовых слоях социальной пирамиды.
     Троцкий также не захотел видеть неразрешимые противоречия в возникающей после мировой революции пирамиде мирового социализма, как не захотели видеть в наше время неразрешимые противоречия пирамиды глобализма некоторые круги США.
     Троцкий писал: “Кто ищет физического покоя и душевного комфорта — пусть отойдет в сторону. Но все, для кого социализм не пустой звук, а содержание нравственной жизни, — вперед! Ни угрозы, ни преследования, ни насилия нас не остановят... Может быть, на наших костях, но истина восторжествует... Высшее счастье человека состоит не в эксплуатации настоящего, а в подготовке будущего”. Своей программе этот пламенный революционер остался верен до последнего вздоха. Его остановила только смерть от зверского и подлого удара ледоруба сталинского агента.
     Порой Троцкий понимал нереальность своей модели мировой революции, но связывал ее неосуществление не с объективными условиями, а с субъективными факторами: “мы”, “наше поколение”. “Если наше поколение оказалось слишком слабым для осуществления социализма на земле, мы передадим знамя незапятнанным нашим детям”.
     Возможно, Троцкий и видел тупики “мировой революции”. Но принять сталинский социализм он не мог. Поистине пророчески звучат слова Троцкого: “Если бюрократии удается, переделав формы собственности, выделить из себя новый правящий класс, этот последний найдет себе новых вождей... Сталин вряд ли услышит при этом слова благодарности за совершенную работу”.

     Проблему непригодности большевистской элиты периода подполья, революции, гражданской войны, уничтожения крестьянства для созидательного этапа развития глубоко и всесторонне исследовал Иван Александрович Ильин (1883—1954) — один из самых выдающихся теоретиков российской эмиграции.
     Творчество И.А.Ильина, включающее десятки книг и сотни статей, — особая огромная тема. Нас — в связи с анализом Большого террора — интересует его теория элиты общества.
     “Всякое государство организуется и строится своим ведущим слоем... Всегда и всюду правит меньшинство; в самой полной и последовательной демократии — большинство не правит, а только выдвигает свою “элиту” и дает ей общие, направляющие указания...”
     “Разразившаяся коммунистическая революция не только разрушила прошлое государство, прежнее хозяйство и прежнюю культуру России, но стремилась прежде всего смести прежний ведущий слой и поставить на его место новый”. Задача разрушительная была осуществлена. А вот “создание нового ведущего слоя — не могло удаться революционерам”. Почему?
     Ильин пишет, что с самого начала революция опиралась не на тех, кто привык к дисциплине и ответственности, а на тех, кто был способен “разлагать армию, захватывать чужое имущество, доносить и убивать”. Но никакое новое государство “не может быть построено такими людьми. Привычный правонарушитель остается правонарушителем и после того, как ему прикажут строить новую жизнь... Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась”.
     Ильин обобщает: “На этих основах сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запуганное и раболепно-льстивое перед лицом власти; пронырливое, жадное и вороватое в делах службы; произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное; привыкшее к политическому доносу и отвыкшее от собственного, предметного, ответственного суждения”. Он пишет: “Большевизм есть разложение духа и разнуздывание алчности... Формулы большевизма: “все немедленно мне” и “все средства хороши”. Именно поэтому на большевизм так легко отзываются все беспринципные карьеристы, все политические авантюристы, безыдейные честолюбцы, продажные люди, хулиганы и в особенности профессиональные преступники. Большевизм есть вторжение разбоя в политику и в то же время превращение внутренней и внешней политики в уголовщину”.
     Представив аргументированную и развернутую критику старой элиты советского строя, Ильин не сумел разглядеть особенностей той элиты, которую насаждал Сталин.
     Конечно, в бюрократии государственного социализма сохранились и все черты всякой бюрократии, которая выходит из-под контроля и начинает управлять собой сама. Разумеется, сталинская бюрократия не могла избавиться целиком от “родимых пятен” и “наследственных болезней” бюрократии революционной.
     Но в то же время сталинская бюрократия была несомненно более профессиональной. Она была более четко организована в административно-бюрократическом смысле. Она была нацелена на экономический подъем своей страны.
     При подходе Ильина трудно объяснить появление в советской элите Жуковых и Рокоссовских, Завенягиных и Ванниковых, Королевых и Туполевых, Курчатовых и Харитонов, Улановых и Эйзенштейнов — элитных звезд по всем лучшим мировым стандартам.
     Но в главном — в том, что советская элита окажется неспособной эффективно руководить страной после краха коммунистической партии и советской власти, — он оказался прав.
     Он писал: “Мы не знаем, когда и в каком порядке будет прекращена коммунистическая революция в России. Но мы знаем и понимаем, в чем будет состоять основная задача русского национального спасения... в выделении кверху лучших людей... Если отбор этих новых русских людей удастся и совершится быстро, то Россия восстановится и возродится в течение нескольких лет; если же нет — то Россия перейдет от революционных бедствий в долгий период послереволюционной деморализации, всяческого распада и международной зависимости”.
     И еще: “Когда крушение коммунистического строя станет совершившимся фактом... русский народ увидит себя без ведущего строя. Конечно, место этого слоя будет временно занято усидевшими и преходящими людьми, но присутствие их не разрешит вопроса”.
     При всем различии позиций трех выдающихся представителей российской интеллигенции бросается в глаза общее для всех трех положение: все они считают государственный социализм чем-то неестественным и поэтому обреченным на скорую гибель. Между тем бюрократический социализм продержался десятки лет, уже самой длительностью своего существования как бы оправдывая и себя, и давший ему стартовый выстрел Большой террор. Почему? Об этом — в следующей статье.