В “МК” обратился хранитель Государственного музея-заповедника М.Ю.Лермонтова в Пятигорске Н.В.Маркелов, в свое время окончивший МГУ, ныне лауреат многих журналистских премий. Музей в Пятигорске отмечает свое 90-летие. К статье о поэте Николай Васильевич предложил редкие рисунки.
Общительным нравом Михаил Лермонтов никогда не отличался и с детских лет проявил себя как отъявленный индивидуалист. “Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас не мог предвидеть будущего замечательного поэта, — вспоминает его университетский товарищ Павел Вистенгоф, — имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же”.
В аудитории Лермонтов всегда садился в углу у окна и читал английскую книгу, не слушая профессорских лекций. Как-то раз Вистенгоф попытался узнать, что за книгу тот читает с таким напряженным вниманием. Как удар молнии сверкнули глаза Лермонтова. Трудно было выдержать этот неприветливый, пронизывающий взгляд.
— Для чего вам хочется это знать? Будет бесполезно, если я удовлетворю ваше любопытство. Содержание этой книги вас нисколько не может интересовать; вы тут ничего не поймете, если бы я даже и решился сообщить вам содержание ее, — ответил он резко и принял прежнюю свою позу.
Однажды его уверенный ответ по изящной словесности был прерван недовольным преподавателем.
— Я вам этого не читал, — воскликнул профессор Победоносцев. — Я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?
— Это правда, господин профессор, — отвечал заносчивый юнец, — того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.
Не окончив курса в Московском университете, Лермонтов поступил в юнкерскую школу в Петербурге. У юнкеров здесь шла особая подпольная жизнь: раскуривались трубки, тайком проносилось вино и велась игра в карты “по-крупному”. Любимым вечерним развлечением был “Нумидийский эскадрон”, в котором участвовал и Лермонтов. Несколько юнкеров, плотно взявши друг друга за руки, быстро скользили по паркету, сбивая с ног попадавшихся им навстречу новичков. К одному из них, оказавшему сопротивление “нумидийцам”, была применена особая мера воздействия — залп вареного картофеля в затылок.
Лермонтов был довольно силен, как вспоминает его товарищ Александр Меринский, в особенности имел большую силу в руках и любил состязаться в том с юнкером Карачинским, который известен был по всей школе как замечательный силач — он гнул шомполы и делал из них узлы, как из веревок. Однажды за этим занятием приятелей застукал директор школы генерал Шлиппенбах и тут же отправил обоих под арест.
Впоследствии, уже офицером, Лермонтов подвергался аресту еще несколько раз. Сначала — за стихи на смерть Пушкина: тогда он мог загреметь в солдаты, но дело кончилось переводом в драгунский полк на Кавказ. Потом — за дуэль с французиком де Барантом, когда поэт просидел на “губе” больше месяца. Генерал-аудиториат склонялся к разжалованию Лермонтова в рядовые, с лишением чинов и дворянства, но царь Николай, хотя и запретил дуэли, тут рассудил, что за поединок с французом “три четверти вины слагается”, и вновь отправил поэта на юг, правда, на этот раз в пехоту.
Служака из Лермонтова получился неважный. “Ученье и маневры, — признавался он, — производят только усталость”. За допущенные (то ли по небрежности, то ли намеренно) нарушения он еще дважды поплатился арестом. Как-то раз наш поэт появился на разводе с короткой, чуть ли не игрушечной саблей. Шеф гвардейского корпуса великий князь Михаил велел сабельку снять и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, а Лермонтова отправил на 15 суток гауптвахты. В другой раз поэт отличился неформенным шитьем на мундире.
Многие из однокашников Лермонтова дослужились до генеральских погон, а двое завершили свой ратный путь в звании генерал-фельдмаршала. Лермонтов же до конца жизни носил на эполетах три скромные звездочки старлея (в то время — поручика). Лермонтов к службе относился с беспечностью фаталиста. Последняя подорожная была выдана ему в Темир-Хан-Шуру (ныне г. Буйнакск в Дагестане), к стоянке Тенгинского пехотного полка. Но по дороге можно было свернуть и в сторону — в любимый с детства Пятигорск.
— Вот послушай, — обратился поэт к Столыпину, — бросаю полтинник: если упадет кверху орлом — едем в отряд; если решеткой — едем в Пятигорск. Согласен?
Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен. Выпала решетка...
Вступая на военную стезю, Лермонтов вполне отдавал себе отчет об ожидавших его опасностях. “Умереть с пулею в груди, — замечает он в одном из писем, — это лучше медленной агонии старика”. Невольное предсказание его исполнилось, к несчастью, слишком буквально.
