Наступил август. В Москве снова появились шахтеры. Немного, человек тридцать. Сегодня они сидели у дверей Министерства топлива и энергетики, завтра оседлают Горбатый мост у Белого дома. Ничего особенного, но почему-то стало тревожно.
В августе 98-го, если вспомните, шахтеры тоже стучали касками. И всерьез их никто не воспринимал. Впрочем, тогда понять горняков было можно: на тот год пришелся пик структурной реформы в угольной отрасли. Закрылось 140 предприятий и было уволено 127 тысяч человек...
Задержки зарплат и пенсий достигли объема национального бедствия. А тут еще цены на нефть обвалились — и выяснилось, что правительство назанимало гораздо больше, чем могло отдать. И грянул дефолт. С инфляцией, зависшими в банках вкладами, безудержным ростом цен...
Сейчас вроде бы все тихо. Пенсии и зарплаты худо-бедно выплачиваются. Цены на нефть растут, народ понес деньги в банк. Да и золото-валютный резерв страны таков, что хоть сегодня расплачивайся по долгам. То есть реальных предпосылок для любых забастовочных телодвижений вроде бы нет. Но стоило шахтерам появиться в Москве — и сразу вспомнился август 98-го. То ли нервные наши граждане, то ли пуганые. А и в самом деле — неприятно...
Первые годы правления Ельцина социально активная масса горняков использовалась властями в качестве дополнительного рычага влияния на оппозицию. В обмен на поддержку власти щедро субсидировали социальные программы угольщиков (рядовым шахтерам от этого, правда, мало что доставалось). А когда в 96-м посчитали, то прослезились. На социальную поддержку горняков было потрачено почти десять миллиардов долларов — лишь “угольные займы” Всемирного банка составили порядка 4—5 миллиардов. Эти деньги были, грубо говоря, проедены и пропиты. И стало ясно, что нужно немедленно что-то делать.
Пришлось начинать реформу на деле. Европа потратила на это 30—35 лет. У нас же посчитали: надо вписаться в 15. Тем не менее за реформу в реальности взялись лишь в 1997 году.
Правительству нужно отдать должное: Комплексная программа реструктуризации угольной промышленности до сих пор является наиболее целостной и последовательной из реформаторских потуг последнего времени. Не вдаваясь в подробности, скажем, что с 1997 года число занятых в отрасли сократилось вдвое (до 500 тысяч). В прошлом же году наконец появились некоторые предприятия, которые начали демонстрировать хорошие рыночные позиции, то есть уголь добывать стало выгодно. Несмотря на то что в 2001 году отрасль влетела в очередной кризис — на этот раз перепроизводства.
Короче, в 1998 году дефолт был связан с угольной проблемой лишь косвенно. Но сама акция шахтеров у Белого дома стала символической. Теперь профсоюз горняков выступает не за зарплату, а выдвигает требования чисто политические: требует “увеличения угольной составляющей в энергетике страны” и введения системы государственного регулирования добычи и сбыта, плюс — снижения железнодорожных тарифов.
Первое требование фактически уже выполнено. Угольная составляющая повышена в этом году почти в два раза. А по второму и третьему пункту никаких встречных шагов в принципе не может быть, поскольку это идет вразрез со всей реформой энергетики. Так зачем нужно было выдвигать заведомо невыполнимые требования, если в угольной промышленности, как мы видим из реальных цифр, реформа идет и без того ударными темпами, особенно на фоне других отраслей? Не имеем ли мы дело с банальным политическим наездом на правительство и президента? Мол, всякое может случиться...
А что может случиться? Формально никаких предпосылок для экономического кризиса в стране нет. Наоборот — есть все предпосылки для проведения серьезных экономических реформ. Действительно, если судить по конъюнктуре, то у нашей страны еще никогда не было такого набора благоприятных внешних и внутренних условий, как за последние три года — начиная от высоких цен на нефть до внутренней стабильности. Если уж что-то менять в экономике, то только сейчас. И, по крайней мере, на словах так все и происходит. Президент ставит амбициозные планы, министры бодро рапортуют. Даже Дума активно занялась законотворчеством.
И тем не менее... ничего не происходит. Реформы не идут, экономика добивает последние внутренние ресурсы. В любой момент та тоненькая нить, на которой висит наша “стабильность”, может оборваться. И не только из-за падения цен на нефть или еще каких-нибудь внешних факторов. А, скажем, из-за усталости или разочарования. И в самом деле: сколько лет можно ждать светлого будущего? Семьдесят лет — при коммунистах, десять — при реформаторах, третий год — при нынешнем президенте... А жизнь легче не становится. Реальная платежеспособность населения (а это главный фактор экономики, ради чего и затеяна, собственно, реформа) снизилась. Цены в магазинах, несмотря на победные реляции Госкомстата, упорно лезут вверх. И... ничего не происходит. Стоим. И даже не стоим, а куда-то мягко погружаемся. Все отлично, кругом марши, — а куда-то засасывает, и воздуха уже не хватает. И от этого тревожно. А тут еще эти, чумазые, на мосту стучат...
