Андрей Кончаловский наотрез отказался фотографироваться с призами. Как мы его ни убеждали. “Я же не футболист”, — говорит, и ни в какую. Гран-при фестиваля в Венеции, который он только что получил за свой новый фильм “Дом дураков”, так и остался за кадром. Андрей Сергеевич и Юлия Высоцкая, его жена, уже распаковали чемоданы и перевели дух после фестивальной суматохи. Теперь можно, никуда не торопясь, оценить: чем гордиться, чего бояться и на что рассчитывать в будущем. И потихоньку начинать отдавать долги... Два с половиной миллиона долларов как-никак.
— Насколько я знаю, очень редко случается, чтобы фестивальный зал вставал и хлопал.
Юля: Мы не присутствовали на показе, но нам рассказали, что даже журналисты в конце встали и долго аплодировали. А это — действительно практически единичный случай.
А.К: Такая реакция дает мне некую иллюзию и надежду, что фильм будет людей трогать, задевать. Может быть, бить. Но в любом случае он не оставит их равнодушными. Они будут обожжены, или ошарашены, или обижены, но что-то произойдет у них в душе. А ради этого и делается кино.
— Вас тоже обожгло общение с пациентами психбольницы?
— Нет. На площадке просто нет возможности эмоционально воспринимать окружающее — ну как война. Съемки кино — это война. Ты приезжаешь, думаешь: так хорошо, так плохо, где то, где другое, почему не нашли мне ту женщину, ту интересную... Ты не фиксируешь внимание на том, что беседуешь с пациентами психбольницы. Конечно, ты понимаешь, что они не очень здоровы, что с некоторыми нельзя общаться. Но идет отбор, работа, познание жизни через создание картины.
— Андрей Сергеевич, что вы привезли из Венеции кроме Гран-при?
— Во-первых, я привез еще две премии: премию ЮНИСЕФ и премию одной из общественных организаций Италии, она называется “Кино за мир”. Пустячок, но приятно. Приятно потому, что эта награда говорит не о качестве кино, а о той роли, которую оно сыграло в головах у зрителей. То есть не художественный, а социальный критерий имеет значение. Но и это не главное. Самое главное, что я привез, — те пять или, как утверждает Юля, десять минут овации, которую устроила мне публика. Это было фантастически!
А еще я привез с фестиваля: убеждение, что мировой кинематографический процесс тихо ускользает из Европы. Он перемещается — в Китай, в Японию, в Латинскую Америку, в Корею, в Ирак, может быть, и в Россию, если она не пойдет по пути Европы, не станет подражать ей. Мировой кинематограф все больше становится мультинациональным.
— Почему это для вас так важно?
— Это значит, что кинематографисты, если они хотят остаться живыми, должны питаться своими национальными корнями, а не неким общим фестивальным колоритом. Гранж, панк, постмодернизм — все эти слова пришли из Европы. А, например, корейское кино — там нет ничего такого, что говорило бы об усредненности. Начинаешь раздумывать: а что ты сам из себя представляешь как режиссер? У-у, да ведь есть режиссеры намного лучше, чем ты, и картины у них глубже. И перестаешь себя успокаивать: вот я получу первый приз, и, значит, я буду самый лучший. Да никогда ты не будешь самым лучшим!
— Как вы собираетесь отдавать долги — те 2,5 миллиона, которые заняли на фильм?
— Буду прокатывать картину в мире, в том числе и в России. Мне необходимо удачно прокатить ее, чтобы собрать какие-то деньги и отдать их банку, который мне очень помог. Это первый в нашей стране случай, когда банк дал деньги под залог интеллектуальной собственности, которой еще не существовало. И для меня очень важно отдать долг, потому что тогда я смогу занять еще.
— Когда “Дом дураков” увидят ваши соотечественники?
— Надеюсь, что в конце октября. Только это ведь не “Антикиллер”... Приятно, конечно, приводить в пример ближайшего родственника и наследника. “Антикиллер” из тех картин, которые понятно как позиционировать. Зритель любит определенность: я иду смотреть про бандитов и про стрельбу. Или: смотреть комедию. А тут человек приходит — ему то смешно, то грустно, потом страшно, потом опять смешно, потом жалко. И совершенно непонятно, какой жанр. Ведь одну и ту же историю можно рассказать по-разному, в том числе и мою. Достоевский написал роман о том, как человек убил старушку. Представляешь, как выглядела бы эта история, если бы ее писал Акунин или Сорокин? Убил топором, разрубил на части, потом съел мозг... Уйти можно далеко. А Достоевский пытался его понять. Попытка понять человека — это очень сложно и важно. Она заслуживает уважения, даже если она неудачная. Потому что именно это и является искусством.
— Как держалась на площадке неопытная актриса Юлия Высоцкая?
— Она неопытная в кино, но не в театре. Юля — профессиональная актриса, я знал это, но, пока не поработал с ней, не знал, что она в состоянии держать удар. Мы пробовали, репетировали, искали, отчаивались и шли дальше. Актеры похожи на охотничьих собак. Они бегут впереди на расстоянии, оглядываются — хозяин кивнул, они дальше побежали. Собака имеет чутье, она берет след, находит, хозяин говорит — не то. Она ищет снова и снова, пока не найдет то, что нужно. Процесс очень сложный, помочь в нем можно, но не всегда. Были и такие сцены, которые мы выбросили в корзину, — не все же получается. По крайней мере у меня лично никогда все не получается.
— Кто кому больше помогал: вы Юле или она вам?
А.К.: Как я могу сказать... Мы друг другу помогали. Это все равно, что...
Юля: Кто кому помог родить ребенка!
А.К.: Если бы снималась другая актриса — было бы другое кино. Каждый артист привносит что-то свое в мои картины. Я стремлюсь из них вынуть максимум того, что они могут.
Юля: Могу сказать, что я чувствовала себя очень счастливой. В Венеции с нами была женщина, которая в фильме танцевала фламенко. Она итальянка, единственная неиспанка, которая танцует фламенко на профессиональном уровне. Когда журналисты спросили меня, как вам работалось с Кончаловским, она стояла рядом, у нее засветились глаза, и она вдруг воскликнула: “Даже со мной! Даже со мной!.. У меня ведь и роли-то не было, я должна была ногами стучать. А я себя чувствовала звездой на съемочной площадке”. Потому что режиссер — химик. Он создает химическую реакцию, химичит, и вдруг раскрываются цветы любви. И цветут в душе, и кажется, что все на свете можешь.
— Брайан Адамс — довольно далекий от Россий персонаж. Как вы убедили его приехать сюда на два дня, чтоб сняться в маленькой роли в русском кино? Что им двигало?
— Не представляю. Полная загадка. Были и другие кандидатуры — Хулио Иглесиас, Стинг. Со Стингом я говорил, он даже дал свою песню, но потом сказал, что не хочет играть самого себя. А нужна была звезда — человек, который играл именно самого себя. Повезло мне, наверное. Брайан сказал: “Да, я поеду сниматься в фильме про Чечню. Но у меня есть всего три дня”. Я ему просто рассказал, чего я хочу, зачем он нужен, почему так важно, чтобы была звезда такого масштаба, которая ну ни сном ни духом не может появиться в сумасшедшем доме в Ингушетии. Гребенщиков или Розенбаум еще могли бы доехать, предположим. Но Брайан Адамс — уж совершенно невероятно. То есть он появляется как бы с неба, как инопланетянин.
— Он уже знает о результатах Венецианского фестиваля?
— Да, я от него только что e-mail получил: “Я горд быть частью твоей работы. С наилучшими пожеланиями, Брайан”.
— Как вы считаете: теперь, получив этот приз, вы догнали вашего оскароносного брата? И существует ли подобная конкуренция между вами?
— Она существовала когда-то. Но, думаю, сейчас мы достигли того возраста, когда это уже не является главным. Не в призах уже дело. Мой брат набрал массу, я набрал другую массу — я имею в виду энергетическую массу. Мы разные, мы взрослые люди. Нам уже лучше соревноваться в том, чтоб подольше прожить. У кого больше энергии и сил — такие вещи важнее. Хочется как можно больше снять кино... Но я еще своей лучшей картины явно не снял. Явно. И надеюсь, что сниму.
— Почему вы обходите вниманием российские фестивали?
— Я не обхожу. Когда мне сказали, что картина отобрана в Венецию, я просто не имел права показывать ее на другом фестивале. К тому же в политических и финансовых целях первый раз надо отдавать фильм на те фестивали, которые делают его продажным. А это Канны, Венеция и Берлин. Если фильм получает там премию, это дает возможность продавать его лучше. А я заинтересован, чтобы фильм окупил деньги тех людей, которые поверили мне. Мне же не подарили их, а дали в долг. Поэтому я подчиняюсь законам мирового кинорынка. А потом уже с удовольствием покажу свою картину на любом фестивале. Я, кстати, очень рад, что картина не попала в Канны. Там бы она ничего не получила, потому что был очень сильный фильм Романа Поланского. Нам просто повезло, что к Каннам она не была готова. Всего за три дня до Венецианского фестиваля я увидел готовый продукт.
— На что вы собираетесь занимать деньги в будущем?
— У меня очень много сюжетов. А уж на что дадут — не знаю. У меня есть автобиографический фильм — комедия, которую я сделал по двум своим книгам. Еще хочу снять фильм о великом художнике Врубеле. О Рахманинове сценарий уже написан — очень хороший. Марко Поло — огромный интересный сценарий. Кортес, “Завоевание Мексики”... Есть еще гигантский проект для детей — “Щелкунчик”, сказка типа “Бэтмана”, но никак не могу найти людей, которые поймут, что это огромная прибыль. Никто не может решиться, потому что картина дорогая. Но тут она стоит тридцать, а в Америке стоила бы сто пятьдесят миллионов долларов.
— А вы не хотите слегка отдохнуть после Венеции?
— Я уже так отдохнул! Так отдохнул — сказка! Мы два месяца жили в Италии, я писал сценарий, мы играли в теннис, жена на лошадях ездила. Сейчас мне не отдыхать, а работать надо. Я скоро начинаю снимать большой телесериал для канала “Культура”, называется “Культура — это судьба”. Сейчас мы едем в Китай, потом в Индию, в Латинскую Америку, в мусульманские страны — смотреть на мир с точки зрения того, как развиваются разные культуры и цивилизации. Надо снять до Нового года. На Новый год я, очевидно, буду снимать еще один фильм-римейк. Вот так. Останавливаться не хочу.
