Фильм Сергея Ливнева “Серп и молот” с Алексеем Серебряковым в главной роли получил приз “Киношока” в 1994 году, оброс множеством слухов, но на экраны так и не вышел. Слишком необычная тема — операции по перемене пола во времена Сталина. К тому же снято хоть и профессионально, но интонация создателей ускользает от точного определения — то ли иронизируют, то ли обнажают язвы режима, то ли эстетствуют на крови. В связи со скорым выходом фильма в кинопрокат в линии “МК-Другое кино” Алексей Серебряков (“Тесты для настоящих мужчин”, “Тонкая штучка”, “Империя под ударом”, “Бандитский Петербург”) дал интервью за несколько часов до отъезда в Сирию на съемки телесериала по Пикулю.
— В “Серпе и молоте” вы играете женщину, которой сделали операцию по перемене пола, превратили в ударника труда и увековечили в знаменитом монументе “Рабочий и колхозница” в мужском образе. Вы сразу согласились на такую необычную роль?
— Была довольно забавная ситуация. Сережа Ливнев предложил мне прочитать мужскую часть сценария. Потом сценарий много раз переделывали. Там ничего такого не было, поэтому я не мог понять, почему он меня так обихаживает. Я согласился, но сказал Сереже, что не вижу в сценарии ничего особо интересного. Тогда он объяснил: “Ты не понял, я хочу, чтобы ты сыграл в обеих частях — женщину и мужчину, до операции и после”.
— И куда женская часть роли подевалась?
— Было два варианта. Евдокию Кузнецову пытался играть я, а потом пыталась играть актриса. Оба варианта в окончательный монтаж не вошли.
— Почему?
— Технически мы долго пытались найти грим, при котором можно было убедить зрителя, что я женщина. Ни одно из предложенных решений Сережу не удовлетворило. И тогда он решил, что надо брать актрису. Женский блок с актрисой снимался на озере Селигер. Там же мы сняли небольшой эпизод из мужской части. И в этот момент Сережа понял, что не сможет смонтировать женское исполнение с моим. Разная психофизика вела к ничем не обоснованному изменению характера. Просто разные личности — разная энергетика и темпоритм. Она замечательная актриса, но по сравнению со мной крупновата. Она никак со мной не монтировалась, она более плавная и спокойная. А я крикливый, нервный. Поэтому пришлось переписывать сценарий. С учетом того, что меня можно брать только крупным или общим планом (иначе руки выдают и т.д.). Взяли паузу в два месяца. И придумали линию с закрытыми экспериментами ученых. Ведь тогда многие ученые занимались чем-то засекреченным.
— Обиды не было, когда хотели заменить вас на женщину?
— Было. Точнее, не обида, а некоторое недоумение. Ведь несколько месяцев ты ищешь, подбираешь грим, выстраиваешь что-то внутри себя. А потом тебя перед самыми съемками ставят перед фактом, что от моего участия решили отказаться. Но отчасти я понимал, что другого выхода нет.
— А чувство облегчения, что не придется бегать в юбке?
— Нет, никакого облегчения. Все равно болезненно переживался отказ. С другой стороны, я понимал, что жизнь все равно ценнее фильмов и вообще всего, что мы можем создать. Конечно, я мог бы поссориться, сказать: “Сережа, раз ты так поступил, то я знать тебя не хочу”. Но зачем терять человека из-за еще одного названия в своей фильмографии.
— Если говорить о жизни, то что дала вам работа над женской частью как личности?
— Очень многое. Ведь я посещал все эти комиссии, которые дают разрешение на операцию по перемене пола. Я разговаривал с людьми, которые ждут своей очереди. Они находятся в чудовищной ситуации. Это очень страшная вещь. Во всяком случае, некая скабрезная улыбка по отношению к таким людям с моего лица исчезла. Это можно рассматривать как угодно: как психическое отклонение, как болезнь или реальный обман природы. Но это, без сомнения, приносит людям этого рода огромные страдания и мучения. И не подключиться к ним, конечно, невозможно. Твои боли меркнут по сравнению с их болью.
— Такие комиссии заседают где-то здесь?
— Да, здесь в больницах... психиатрических.
— Психиатрических?
— Суть сводится не к тому, чтобы сделать операцию. Суть в том, чтобы изменить себе фамилию с “-ов” на “-ова”. И это проблема. Точнее, это и есть главная проблема. Потому что операцию можно сделать и подпольно. Но зачастую человек просто не осознает, на каком глубинном уровне связан с обществом.
— Комиссии дают “добро” на операцию?
— Да.
— Но сама операция проводится на Западе?
— Не обязательно. Такие операции делают и у нас.
— Вы общались только с теми, кто в очереди на операцию? Или с прооперированными тоже?
— Только с теми, кто ждет. Зачастую годами.
— А почему решение затягивают?
— Мотивация самая серьезная. Для того чтобы изменить пол, нужно обладать огромным количеством информации. Они изучают детство. Общаются с родителями, друзьями. Это долгий и кропотливый труд. Потому что есть реальные транссексуалы, а есть люди, которым так только кажется, в них говорит психическое отклонение, которое может быть вылечено. Мало того, есть случаи, когда люди, которым делали операцию, после этого заканчивали жизнь самоубийством, поняв, насколько они обманулись. Разобраться в этом очень тяжело. Я смотрю на женщину. Потом листаю дело, вижу фотографию мужика в армии, вижу фото в кругу семьи с женой и детьми. И она требует, чтобы ее легализовали как женщину. Начинаются проверки. Годами они длятся иногда для того, чтобы проверить, насколько человек уверен в своем решении.
— А другие критерии?
— Есть множество градаций, тестов, проверок. Например, транссексуал не видит себя со стороны во сне. А гомосексуалист, который хочет изменить пол ради друга, видит себя во сне со стороны.
— Врачи не рассказывали, как давно в России проводят такие операции?
— То, что у нас в фильме это происходит при Сталине, — фантазия. На самом деле таким операциям у нас в стране лет 30. Оживление в этой области наметилось к Олимпийским играм в 1980 году.
— При чем тут спорт?
— Прямой связи нет. Просто надо было в глазах Запада выглядеть цивилизованной страной.
— Столько труда. И все впустую?
— Мы отсняли материал со мной в парике, но после проявки оказалось, что наш грим, наши парики не производят должного впечатления. Все-таки на экране был мужчина в парике, а не женщина. Сереже пришлось опять все переделывать, но уже в монтажной. Я к этому процессу уже не подключался. А когда увидел окончательный результат, то даже хотел снять свое имя с титров. Я так и сказал Сереже: “Если бы ты не был моим другом, я бы попросил тебя вычеркнуть мое имя из титров”. Потому что при новом монтаже получилась совсем другая смысловая конструкция. И эту конструкцию я не играл. И когда я смотрел готовый фильм глазами профессионала, то к самому себе как исполнителю у меня неизбежно возникали претензии. Это была подстава меня как профессионала. Если бы я знал, что финальная конструкция иная, я бы играл по-другому, я иначе бы строил свое существование на экране. Но в то же время я признаю, что у него как автора есть свои права на фильм. Хотя мне кажется, что он немножко струсил, перестраховался, вырезав женскую часть.
— Чувство досады сохранилось до сих пор?
— Нет. Уже “Серп и молот” был для меня фильмом тридцатым. А уж теперь... После того как я поучаствовал в таком количестве проектов, которые иначе как халтурой назвать не могу, у меня изменилось отношение. Я поостыл по части художественных амбиций. Но когда мы проезжали мимо “Рабочего и колхозницы”, моя дочка указала на рабочего и сказала: “Папа”. Я сказал себе: “Значит, Леша, старался ты не зря”.
