Впрочем, это пасторальное занятие не избавило Александра Глебовича ни от максимализма, ни от парадоксальности мышления. Он называет политиков онанистами, но не спешит расставаться с думским мандатом. Ненавидит всеми фибрами своей души родной Петербург, но продолжает там жить. Дружит с Березовским, но за большие деньги не отказался бы “принять заказ” на беглого олигарха...
Встреча наша тоже проходила в парадоксальных условиях — офис у Невзорова, как говорят, неплохой, но перед интервью он куда-то задевал ключи, и нам пришлось говорить на улице, на полуразвалившейся скамейке. Посетовав, что для полноты антуража не хватает только “пузыря”, Александр Глебович начал излагать свои мысли, даже не дожидаясь первого вопроса.
Мигалка в нагрузку
— Как выяснилось, в России нужен только один человек, который занимается политикой. И этот человек появился — Владимир Владимирович Путин. Да, был, конечно, Ельцин, абсолютно гениальный. Даже я начинаю ценить его, сейчас, когда растворилась пелена революционной злобы, когда ушли годы, затянулись раны октября девяносто третьего. Только сейчас я начинаю понимать, какого сказочного таланта, дара божьего был человек. Он мог бы быть великолепным актером и писателем, но судьба втиснула его в серый костюм секретаря горкома, обкома, и он пошел по этому пути. И все равно этот безумный талант рвался наружу, как трещат сейчас плотины под Прагой!
— А Путин, по-вашему, лишен дара божьего?
— К счастью, Путин не настолько талантлив. Я думаю, что еще одного такого бедствия, как талантливый человек на престоле, России пережить не удастся. Во всяком случае, в ближайшее время. Все злодеи, все кровопроливцы, все сумасшедшие переставители с ног на голову — это, к сожалению, талантливые люди. А везде, где есть не очень талантливые, но систематизированные и трезвые управленцы, мы имеем великолепную политику. Либо имитацию политики, как сейчас в России. Страна не управляется, но что-то происходит, и нам нравится, потому что Путин точно указал всем степень свободы, которая дана и которой мы можем безопасно для себя пользоваться. Поэтому разговоры о политике сейчас мучительно скучны и невыносимы и мне, и любому другому здравомыслящему человеку.
— Неужели?
— Да, конечно. Все равно мы мальчишки на пороге публичного дома, а сидеть и дрочить, рассуждая, как бы ты сделал это там, внутри, не по мне. Но есть дядя, который пришел и все делает.
Все эти Явлинские, Зюгановы — это все дрочащие пацаны. И сидеть в этой толпе онанистов мне не хочется, более того — это просто унизительно.
— Но вы, Александр Глебович, извините, депутат Госдумы!
— В Думе делать абсолютно нечего. На принципиальных заседаниях я появляюсь, но в основном для галочки, потому что прекрасно знаю, что не изменю ситуации. И это тот же самый онанизм, только онанистов 450. Впрочем, я выполняю некоторые просьбы людей, с которыми я сдружился на Охотном Ряду и которые относятся ко мне совершенно иначе, нежели все остальные.
— А избиратели что же? Они ж вам себя представлять доверили! Вот как вы, например, голосовали по закону о ввозе ОЯТ в Россию?
— Посмотрите в отчете Госдумы, там все это должно быть. Мне же этот разговор не настолько интересен, чтобы я поддерживал его. Я голосую, либо руководствуясь мнением людей, меня избравших, либо когда меня о чем-то просят, например, из президентской администрации. Я в таких случаях обязательно торгуюсь, меняя свой голос на котельную в каком-нибудь мерзнущем поселке Ленинградской области.
— Очень благородно, конечно. Значит, вы уверены, что законодательной инициативой изменить жизнь своих избирателей не сможете?
— Абсолютно.
— А с кем в Думе дружбу водите?
— С Васей Шандыбиным. У меня своеобразный круг друзей. Например, когда мой друг Березовский собирался отрекаться и сдавать мандат, кто, вы думаете, сидел у него кабинете и отговаривал его?
— Вы и Шандыбин?
— Да. Я, Шандыбин и Рома Абрамович. А вообще Дума сера, туда попало множество людей, никогда не видевших ни одного своего избирателя.
— Какие у вас сейчас отношения с Березовским?
— Дружеские. Но у нас сейчас разные интересы — его интересует политика, меня нет, поэтому мы крайне мало общаемся.
— Стали бы вы работать против Березовского?
— Я же наемник: рожу накрасили, в джунгли сбросили, и я побежал, из автомата постреливая. Но я наемник, который имеет право выбирать жертву, я заслужил это право. Против Бориса я бы работать не стал. Так, например, охотясь на Примакова, я стрелял не по нему, а целился в зеркало машины, о чем ему позже и рассказал. Есть симпатичные мне люди, против которых работать бы не хотелось. Тот же Шойгу хотя бы. Хотя все это вопрос цены.
— И сколько стоил бы Шойгу? Меньше, чем Березовский?
— Сколько вы могли бы предложить? Боюсь, что вы неплатежеспособны для ведения подобных переговоров.
— Александр Глебович, а зачем вам сирена на машине?
— Мигалка полагается депутатам Госдумы, ее дают с федеральными трехцветными номерами.
— Поотнимали же все. Или вас об этом не предупредили?
— Ни фига не поотнимали.
— Поотнимали-поотнимали, был скандал по этому поводу...
— Ой, вы не следите за событиями, был скандал, потом его замяли и всем все вернули. Вы будете смеяться, но это практически единственное, чем я пользуюсь из атрибутов депутатской власти.
— Может, не позориться и снять?
— Можно и снять. Но на крыше останется царапина и ржавое пятно. Обратной дороги нет, поэтому все остается как есть.
— Если вам не нужна депутатская зарплата, то на что вы живете?
— Бизнесом не занимаюсь, если не считать таковым подготовку лошадей для Голливуда. Занимаюсь политическим консультированием.
— Кого консультируете?
— Опять же не скажу. Этот вопрос касается двух людей, а я привык отвечать только за себя. Да и не настолько я богат, откровенно говоря.
— Тем не менее передвигаетесь на пятисотом “мерсе”!
— Да, грешен...
Родине не обязан
— Вашему родному городу скоро стукнет триста лет. Как праздновать будете?
— А я, между прочим, совсем не радуюсь трехсотлетию, это очень мерзкая дата. Либо юбилей не будет иметь никакого результата. Либо это будет так “фогмально пгазднично” (Тут Александр Глебович презабавно скартавил. — Авт.). Либо же трехсотлетие сыграет роль жуткой лупы, через которую вся страна сможет поразглядывать этот засранный Петербург. А это уже гораздо опаснее, потому что все мифы о Питере при разглядывании немедленно рушатся. Во-первых, выясняется, что мы никакой не город, то есть говорить, что городу исполняется триста лет — это абсолютная возмутительная ложь. Мы не город, мы — декорация, в свое время выстроенная для кривляний Петра Алексеевича с его реформами. Затем эта декорация работала в великолепной постановке 1825 года с декабристами, затем ее приватизировал Федор Михайлович Достоевский, затем ее использовали для смерти Кирова... Ведь посмотрите, прилично выстроены только фасады, а все остальное — жуткая смесь из ничтожных людей, ржавой гнили, полуосыпавшихся потолков, грязи, где-то между всем этим бегают черномасочные стайки собровцев, которые всех кладут на пол.
— Что же, без трехсотлетия лучше было бы?
— Да, все было бы замечательно, жизнь проистекала бы своим нормальным петербургским порядком. Интеллигентный дворник в монокле греб бы в совочек типичный питерский мусор: какашки белых шпицев, стреляные гильзы от вчерашнего покушения, рваные эрмитажные билетики. В это время мимо проносились бы вице-губернаторы, спешащие в перекрестье чьей-нибудь оптики, чтобы успеть на свое покушение ровно в восемь. Все было бы нормально, а тут Петербургу навязали совершенно другой ритм воровства, совершенно другой ритм коррупции, совершенно другой ритм разрухи.
— Вы Питер вообще любите?
— Это невозможно любить. Чтобы любить эту разруху, эту нищету, эту неустроенность, эти сумасшедшие несчастья, нужно быть патологическим существом. Ведь нормальные города из чего делаются?
— Из чего?
— Из стонов первых брачных ночей, из скрипов старых кроватей, из пуповин, закопанных под порогом, из смолы на стенах, которая пролилась во время штурма тысяча триста какого-то года, из звона булыжников, которым 600—800 лет. А этот сделан, блин, из указов, кирпичей и костей, а теперь еще и помоек.
— То есть Петербург должен быть разрушен?
— Зачем же? Питер — место проживания хоть и убогих, неблагополучных, но в то же время очень хороших людей.
— Если учесть все сказанное вами, то почему вы до сих пор живете в Петербурге?
— Мне безразлично, где жить. В своем жилище я устраиваю свой мир, мало зависящий от внешнего. А Россия для меня вся одинакова, менять шило на мыло я не хочу.
— Но есть хоть какие-то места, к которым вы питаете симпатию?
— Конечно, правда, находятся они не в России. Есть, например, во Франции прекрасное местечко Шантильи — это так называемый музей живых лошадей. Моя Мекка. Это для меня главное место на земле.
— Да вы не патриот, господин Невзоров.
— Да, я не патриот. Я достаточно рано начал играть в эту игру и вправе устать от нее, вправе перестать себя уговаривать, что дерьмо пахнет благовониями.
— А как же дым отечества, который сладок и приятен?
— А я не знаю, что автор данного утверждения нюхал в этот момент. Вполне возможно, что это был надушенный платок. Судя по всему, он плохо себе представлял, что такое дым отечества.
— Есть ли у вас обязанности перед родиной?
— Ни малейшей, ни единой обязанности. Родина — вообще, я считаю, скотина. Играть долго в безответную любовь я не могу. Может, есть люди, которые в состоянии сидеть на лавочке и смотреть на любимую девушку, довольствуясь тем, что могут иногда подобрать чей-нибудь презерватив, выброшенный из ее окна, который будут хранить как талисман. Я для страны сделал достаточно много, я не говорю о том, что я был первым из людей с камерами, которые вошли в Грозный, когда его брали наши войска, я шел с генералом Рохлиным. На мне было практически все идеологическое обеспечение первой чеченской войны, как вы помните. Так эти суки даже орден мой зажилили! Тот орден Мужества, который в госпитале в горящем Грозном мне выписал Рохлин.
— Как — “зажилили”?
— В Министерстве обороны сказали, что не награждают гражданских, а гражданские сказали, что они не награждают тех, кто был с военными...
Актеры трепещут
— Вы смотрели фильм “Олигарх” Лунгина, на который, как говорят, дал денег ваш друг Березовский?
— Нет. И даже не хочу. Я вообще считаю, что как Японии после войны запретили иметь армию, так России надо было запретить снимать кино. Просто так взять обязательство не производить художественного кинематографа хотя бы пятнадцать лет.
— Отчего это?
— Очень плохо. Все, что я вижу, — очень плохо. Я не знаю, почему это происходит, но я не могу смотреть такое кино.
— И что вы пытались посмотреть?
— Видел я немного, но мне хватило. Кусочек серии “Ментов”, кусочек “Вора”, кусочек “Сибирского цирюльника”. С актерами беда, которую в ближайшее время поправить будет невозможно, поэтому нужно закрыть театры, закрыть прием в театральные вузы, запретить все вплоть до самодеятельности на новогодних елках. Я вижу актеров, воспитанных в рамках совершенно другой школы, чем это принято во всем мире.
— Так, может, не нужно равняться на весь мир?
— Замечательно. И “Жигули” тогда тоже очень хорошо, давайте их выпускать дальше. Машина, которая разительно отличается от западных аналогов, по крайней мере, у нас свое лицо в четвертой модели. Пусть такое лицо будет и у всего российского кино.
— А ведь вы, Александр Глебович, сами кино сняли — “Чистилище”. Как же вынесли весь ужас работы с русскими актерами?
— Я не рассматриваю “Чистилище” как кинематографический акт. Для меня главное было, чтобы “Чистилище” прогремело, и это произошло. Я не снимал фильм, я реконструировал свои воспоминания и актеров подбирал по внешнему сходству с реальными прототипами персонажей.
— На кого, интересно, были похожи Нагиев с Ростом?
— Нагиев талантливейший актер, а Роста просто за компанию прихватили.
Говорящая лошадь
— Александр Глебович, неужели в вашей голове больше не зреют глобальные замыслы, чтобы страна, как обычно, содрогнулась?
— Не зреют. Когда я не депутат, я занимаюсь лошадьми. Учусь во Франции и являюсь лучшим в России специалистом по классическому дрессажу. Готовлю для киностудии “Парамаунт пикчерс” лошадей. Они сейчас снимают какой-то исторический фильм о Средневековье в Чехословакии, я вынужден много времени проводить там. Мне поставили задачу — подготовить лошадей так, чтобы они соответствовали средневековым представлениям о езде.
— Некоторые мои знакомые барышни отмечают, что вы в последнее время похудели...
— Это правда, все дело в лошадях. Я более не употребляю в пищу мяса.
— При чем тут лошади?
— Если вашей целью является углубленная работа с лошадью, то нельзя есть никакого мяса. От вашего пота и дыхания не должно ни в коем случае пахнуть смертью и чьим-то съеденным мясом. Все дело в доверии, вы должны максимально скрывать свою природу хищника, особенно в вопросе запахов, которые любая лошадь легко вычисляет. Смогли бы вы доверять тому, кто регулярно питается человечиной?
— Достигли больших успехов в дрессаже?
— Определенных — да, но пока этого слишком мало. Те две лошади, которых я сделал, не дают мне никакого права называться мастером. Хотя я постоянно учусь. Одно время даже жил в индейском племени в Америке — племени шайенов. Очень интересные люди, те, кто не спился. Они называли меня Ташунко Ишши, что значит Говорящая Лошадь.
— Но все-таки неужели удержитесь от участия в пиаре во время предвыборных кампаний?
— Мне пока хватает денег. Существует мнение, что я долгое время сидел на золотой цепи у олигархов. Так вот, я ушел и прихватил цепь с собой!
