Он не стандартный академик. Вряд ли он вписывается в представление обывателя о человеке с высшим научным званием. Всю жизнь он терпеть не мог официоз. Костюмы, галстуки (начиная с пионерского), парадные речи, всякие там партии. Кто-то сказал о нем: “Он всегда любил пописать против ветра!”.
Не уверен — человек он чистоплотный. Да, сочинял непристойные памфлеты, анекдоты, рисовал хулиганские картинки, даже в тюрьме немного посидел. Но все это не ради эпатажа, скорее от особенности натуры — и сотворить, и натворить…
Если же говорить о количестве призов хулиганствующего академика, то такого обилия международных Гран-при, медалей и дипломов нет сегодня ни у кого из художников. В мировой антологии искусств он помещен на одном развороте с Сальвадором Дали. Хотя, конечно же, настоящий художник определяется не подсчетом наград и званий. Будь он даже вице-президентом Российской академии художеств и президентом Международной Федерации художников ЮНЕСКО...
— Правда, что ваш знаменитый учитель Дейнека в расцвете своих творческих сил ездил в Италию расписывать резиденции и дворцы Муссолини?
— Да, что-то такое говорили… Но с деталями этой истории я не знаком. Врать не буду. Ты ведь и сам из семьи художников: знаешь, как рождаются байки... К примеру, о встрече композитора Хачатуряна и Дали. Якобы Дали встретил его в своем доме в огромном зале. Выехал к нему на коляске под “Танец с саблями”. Чушь! Никакого зала не было. Дом у художника был скромный. В доме-музее, в Фигейросе, зал есть. Но во времена их предполагаемой встречи музея еще не существовало.
— Я слышал версию, что дело было в парке. Дали выехал навстречу к Хачатуряну голый, на коне…
— Ну видишь… Лучше я расскажу, как на самом деле наши художники побывали в гостях у Пикассо.
— Интересно...
— В конце 20-х годов на Всемирной выставке в Париже Пикассо понравилась экспозиция советских конструктивистов и архитекторов: Татлина, Родченко, братьев Стенбергов, Весниных… Короче, пригласил он их к себе в гости. Наши все молодые, счастливые приоделись и отправились к нему домой. Встретила их жена Пикассо — Галя. Русская. Сам маэстро, было видно через приоткрытую дверь, возился в соседней комнате с огромной куклой. Купил ее за несколько миллионов. Кукла двигалась как живая. Немного погодя вышел к гостям. И вдруг побледнел, отпрянул в сторону.
Галя оказалась на редкость сообразительной. Она тут же спросила у ребят: проходили они по такой-то улице? И когда те закивали, с улыбкой обратилась к своему великому мужу. Тот выслушал ее и засмеялся. Оказалось, на одной из улиц наши заметили новую моду — мужчины заправляли галстуки под рубашку. Вот они тоже и заправили, не подозревая, что шли по улице педерастов. У тех был стиль такой.
— Пикассо вообразил, наверное, что у всех художников в России — “голубой” период.
— Он просто опупел! Но когда ситуация разъяснилась, все хохотали до упаду. Потом, как водится, выпили, разговорились, и в минуту откровения Пикассо повел их в маленькую комнату. “Я покажу вам, чем занимаюсь для себя, для души”. Тут уже удивились гости. Вся комната была увешана небольшими работами — великолепными пейзажами, натюрмортами, выполненными в абсолютно реалистической манере. Это были действительно великие картины, но Пикассо-то весь мир считал художником совсем другого направления...
Я не сравниваю себя с Пикассо, но у меня, помню, произошла похожая история. Все считали, что Дробицкий — формалист-абстракционист. И как-то академики пришли на мою выставку. И поразились: какой же он абстракционист? посмотрите, как он рисует!
— Но вроде как художнику сегодня необязательно владеть классическими навыками. Реализм нынче не в моде. На Западе его вообще считают позапрошлым веком.
— Вся эта философия так называемого западного новейшего искусства — болтовня. Художник должен уметь изобразить свои мысли. Не важно, кто он — абстракционист, реалист. Должен владеть языком живописи. А это прежде всего школа. Почему мы — академия во главе с Церетели — восстанавливаем наше образование? Потому что видим — мир катится черт-те куда. Заигрались с концептуализмом, формализмом! Приезжаем в зарубежные академии и видим, что профессора не умеют рисовать. И когда я подхожу к такому вот академику и практически одним росчерком делаю его портрет, у него глаза на лоб лезут. Он-то уже бутылку не в состоянии нарисовать!
— Ваше художественное образование начиналось на заводе “Красный пролетарий”?
— Работал там художником-оформителем. Но я даже похоронные плакаты оформлял не по трафарету, а с художественным изыском. Гвоздичками, ленточками. Было видно, что это моя работа. Индивидуальная. Смешно сейчас все это вспоминать...
Мне было 24 года. Через три месяца я уже работал в конструкторском бюро. Тогда начал создаваться отдел технической эстетики. Мой начальник, главный художник, посмотрел мои рисунки и решил меня испытать. Так я получил первый Гран-при. За дизайн станка МК-62.
— А что за история с портретом Фиделя Кастро?
— Написал его по памяти. По газетным снимкам. Фидель приезжал в Москву. И я на его визите заработал по тем временам громадную сумму. Но деньги получить было сложно, потому что никто не верил, что пацан, совсем зеленый, написал портрет. Три на пять метров. Громадного Фиделя шарахнул!
Причем таким способом — никто допереть не мог. Отец изобрел этот способ еще до войны. Берется сажа газовая, но как развести ее — секрет. А разводить надо мочой. В воде она не растворяется. Отцу когда-то за это изобретение крепко досталось. Он портреты Ленина и Сталина делал мочой. Представляешь? Но, как говориться, яблочко от яблоньки... Красок не было. Сшил четыре простыни, разбодяжил сажу, и все остались довольны. И деньги я получил. Не все, правда... Половину. Но для мальчишки — фантастическое богатство...
— Эдуард Николаевич, вам не бывает страшно?
— О каком именно страхе ты говоришь?
— Ответственности... Ведь с той вершины, на которой вы оказались, можно легко казнить художника одним словом или, наоборот, вознести на пьедестал. Вы определяете степень одаренности, таланта. Не боитесь ошибиться?
— Я никогда и никому не чинил препятствий. Одаренным — помогал и буду помогать.
— Но как распознать настоящего художника? Нет ведь такой формулы. Скольких считали сумасшедшими, бездарными. А после смерти памятники им ставили.
— Для гениев, естественно, никаких формул не существует. Но вот классическое определение художника есть. Причем от Достоевского. Настоящий художник — преступник. Он изучает и осваивает все, что свершалось до него, и делает хотя бы полшага вперед. Вот эти полшага и отделяют ремесленника от творца.
— Замечательно, но где же здесь преступление?
— Попробую объяснить по-другому. Во времена советской власти, по-моему, Губкин сказал: “За Уральским хребтом нефти нет”. И это был закон. Губкин был заслуженным человеком. Все ему поверили и приняли его утверждение за аксиому. И вот нашелся молодой геолог Салманов, который начал бурить скважину за Уральским хребтом. Его тут же исключили из партии. Посчитали преступником. А Салманов привез оттуда бидон нефти. И тут же стал Героем Социалистического Труда.
Такие же жесткие каноны существуют и в искусстве. И преступить грань дозволенного дано далеко не всякому. Даже психологически решиться на этот шаг.
И если ты гений, привнес в живопись что-то новое, достойное — терпи. Слава придет.
— Вам хорошо говорить, вы добились признания при жизни.
— А ты хотел бы меня похоронить, что ли?
— Боже упаси!
— Я своих регалий не выпрашивал. Я работал и зарабатывал. Но не тем, что продавал иностранцам свою живопись и графику за бутылку виски или джинсовый костюм. Я занимался оформительством — вроде как халтурил. Но был специалистом широкого профиля: занимался театральным плакатом, концертным плакатом, спортивным плакатом, разрабатывал дипломы, значки, даже почтовые марки и конверты. А в 68-м году за серию марок по водным видам спорта получил в Чехословакии золотую медаль. Я был профессионалом и соревновался с профессионалами. И в каждой области быстрыми скачками достигал самого верха.
— И вечно у вас возникали трения с властями...
— В 74-м я получил за один из своих плакатов Гран-при в Варшаве. Голова с прищепками на губах, на глазах и на ушах: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю — то есть смерть духовная страшнее, чем смерть физическая. Никто тогда не верил, что это сделал русский. Думали, поляк — фамилия больно на польскую похожа. А в СССР международных Гран-при не имел никто, кроме знаменитого нашего плакатиста Моора, получившего его больше полувека назад.
Первый секретарь горкома партии Гришин взбеленился: “Вы что, не поняли, это он нас, нашу страну изобразил. Прищепки-то советские!” Но я тогда раскопал, что прищепки придумали американцы еще в 1863 году. Однако Гришин не унимался: “Он всех вас облапошил. Обдурил!” Спасла меня только маленькая эмблемка “мейд ин Чили” внизу плаката. Хотя, конечно, плакат был против любой диктатуры — в Чили, в СССР — не важно.
— Тем не менее в тюрьме вам посидеть пришлось...
— Это позже. В середине 80-х. Уже хорошо была известна и моя живопись, и графика. И, конечно, анекдоты, стишки. Причем я никого не боялся, читал их и друзьям, и партийным бонзам. Они ржали. Когда меня все-таки посадили, не знали, что на меня повесить. Плели какую-то ахинею.
Вмешался бывший зам. Андропова: “Кого вы собрались сажать? Да знаете, что он там натворит на зоне? Национальным героем станет. Он на воле возглавляет горком художников. Один держит в руках половину диссидентов. А теперь представьте, кем он будет в лагере, этот профсоюзный лидер. Он вам такой профсоюз устроит! У вас по всем лагерям восстание начнется”.
Меня выпустили. А кое с кого тогда погоны слетели. Все не так-то просто в этой жизни. Самое удивительное, что стукнул на меня не какой-нибудь партийный деятель, а тот, кто сидел рядом, пил и жрал вместе со мной.
— Чему здесь удивляться — наследие нашего же режима.
— Да уж, наследие...
Общаться в его уютной мастерской было бы совсем замечательно. Если только отключить телефон, который резкими трелями то и дело напоминал о существовании внешнего мира. Хотя оттуда тоже поступали интересные новости.
Позвонил из Нью-Йорка Зураб Церетели. Сообщил, что утвердили проект его памятника жертвам Американской трагедии 11 сентября.
Потом какая-то знакомая поинтересовалась, не проиграл ли господин Дробицкий в карты 50 тысяч долларов? Ей, мол, во сне привиделось. Дробицкий усмехнулся: “Глупенькая, кому я могу проиграть? Кому мог, уж те сейчас далече...”
Я, понятно, не удержался и спросил: “Так вы еще и картежник?”
“Вообще, у меня странная биография. Мальчишкой я на лето отправлялся в Якутию. Мать вышла замуж за начальника местных лагерей. Не пионерских, понятно. Я на мотоцикле с люлькой привозил зэкам водку, сигареты, карты. Они меня научили играть. Я прошел профессиональную школу экстра-класса. Потом пригодилось... Выиграл как-то ящик коньяка у известного иллюзиониста, карточного фокусника”.
Я слушал о его карточном искусстве и неожиданно спохватился:
— А где же ваши знаменитые павлины, Эдуард Николаевич?
— Я их специально в другой комнате закрыл. Хочешь, иди посмотри... Как ни заявятся журналисты, сразу — где павлины? Здесь они, что им сделается? Купил на “Птичке” лет пятнадцать назад. Несутся, размножаются. Кстати, яйца вкусные. У меня этих павлинов до 15 штук разводилось. Друзьям дарил. Дуровой подарил. Она позвонила, говорит: “Эдик, у тебя они здоровые такие, хвосты по полтора метра”. Так я же их кормлю. И огурцы, и яблоки, и капуста, и груши, и витамины специальные.
Однажды в гости принц Омана с принцессой заезжал. Они павлинов увидели, аж завизжали от восторга. А потом я прилетел к ним в Оман, утром проснулся — по саду штук 300 бродит.
— Наверное, много остается впечатлений от путешествий, людей...
— Художника трудно чем-то поразить. Пока он не видит чего-то, стремится посмотреть. Посмотрит — и наступает, как правило, разочарование. Фантазии всегда ярче реальности.
Что меня удивило, так это одно племя на островах в Тихом океане. Все люди моей комплекции — высокие, худые. Нет там вообще полных — от детей до стариков. А у нас был в группе один поэт. Очень толстый. От головы он расширялся к заднице до неимоверных размеров. И все племя на него сбежалось смотреть.
А я поджарый, длинный, волосы до плеч. Вождь поэтому, видимо, обратился ко мне. Он сказал о поэте: “Мы его приведем в нормальный вид. Ему надо прыгать. Начинать с 15 прыжков, и каждый день увеличивать на 10. Довести до 600 прыжков в день. Потом постепенно снижать количество. И так 2 сеанса он пропрыгает и станет нормальным”. Все очень просто — дело в движении.
Я потом многим женщинам советовал эту методику. И результаты были налицо. Но не все выдерживали. Доходили до 150 и останавливались. Тяжело, а кому-то лень, наверное.
— Кстати, о женщинах в жизни художника мы с вами еще не говорили.
— А что о них говорить? Их надо... ублажать! Все в этом мире совершается мужчинами ради женщин. Вплоть до войн. А уж искусство — само собой, разумеется...
