Я, скорее всего, не стал бы писать эту статью, если бы не решение депутатов Мосгордумы передать право решать судьбу памятников на референдумах самим москвичам.
Вот ведь какой демократизм! Когда вздувают оплату за телефон или тепло, мнение избирателей депутатам не нужно и референдумов не проводят. Когда восстанавливали храм Христа Спасителя, депутаты тоже референдум не устраивали. А вот о памятнике Дзержинскому депутатам позарез понадобилось узнать мнение горожан.
Я бы еще понял, если бы депутаты Мосгордумы устроили поименное голосование и выяснилось, что раскол мнений 50 на 50 и остается обратиться к горожанам. Но мнения каждого депутата избиратели не узнали. Остается предположить, что перед нами мелочная “хитроумность”: желание уйти от фиксации личной позиции, (чтобы не портить отношения). Другими словами, элементарная трусость.
Коль скоро “маневр” московских депутатов на самом деле может привести к расходу миллионов рублей и без того напряженного бюджета на референдум москвичей, я и счел необходимым предложить москвичам для их размышлений и свое мнение.
1. Спорные версии
Чем аргументируют сейчас необходимость восстановления памятника?
Есть ссылка на опросы москвичей. Но ведь когда снимали памятник, опросов не проводили. Так что сравнивать не с чем. Еще существенно то, что наш мэр не принадлежит к политическим флюгерам. Его опросами не убедить. Когда надо — он будет на них опираться. Когда не надо — у него есть воля и мужество идти “против ветра”.
Ссылка на долго скрываемую симпатию к коммунистическому режиму тоже несостоятельна. Юрий Михайлович написал немало книг и статей, излагая свои демократические взгляды и, главное, вся его практическая деятельность в версию “скрытых симпатий” не укладывается.
В 1996 году вышла моя книга “От...” и “До...” (Россия: путь к социал-демократии). В этой книге на стр. 189 я писал: “И народ начал сам крушить тоталитаризм в доступных ему местах: сносил памятники. Я был решительно против этого порыва. Но понять его было можно, хотя надо было сдержать”.
В том же 1996 году вышла книга Ю.М.Лужкова “Мы дети твои, Москва”. На стр. 272 он писал: “Железный Феликс” стал символом политического насилия, от которого стонут неупокоенные души миллионов”. На стр. 275 — цитирую — “Осуществилась моя давняя мечта: собрать вместе всех бронзовых и гранитных советских вождей”. Чтобы дети узнавали, “что ж это была за эпоха, когда “народна власть” хотела увековечить себя в памяти потомков такими вот монументами”. Как видим, Юрий Михайлович был радикальнее меня — и я ему верю.
Еще нелепее объяснение в том духе, что некие демократы перед приближающимся реваншем коммунистов хотят обзавестись “страховым полисом”.
Но реванш коммунистов нереален. И лидеры, и аппарат КПРФ настолько уже “вросли” в олигархически-бюрократический строй, настолько “обарахлились”, что любая “социализация” несет им опасностей не меньше, чем олигархам.
Например, недавно я с изумлением узнал, что один из лидеров КПРФ т. Зоркальцев уже ряд лет избирается президентом Межпарламентской Ассамблеи Православия. С его православными усилиями вряд ли знакомы те члены КПРФ, которые еще сохранили марксистско-ленинскую атеистическую идеологию. Вряд ли о ней знают и те избиратели, которые, не являясь православными, голосовали за КПРФ.
Еще одна версия: на Лужкова “надавили”. Все мы — и в Москве, и в России — за прошедшие десятилетия убедились, что Юрий Михайлович — как всякий крупный политик — может с кем-то объединяться, солидаризироваться, осуществлять совместные акции, даже маневрировать. Но слово “надавили” — это не о нем.
Говорят об архитектуре Лубянской площади. Но ведь это — дело вкуса. Мне, например, очень нравился памятник, который был на ней до Дзержинского (этот прекрасный фонтан сейчас, кажется, перенесли к зданию Академии наук, и его большинство москвичей — не говоря уже о гостях столицы — просто никогда не видели).
Конечно, есть ветераны КГБ и МВД, партаппарата и госаппарата. Есть люди по-своему искренне идейно ангажированные. Есть люди, материально заинтересованные в реванше государственного социализма. Но если сравнивать 50% высказавшихся за восстановление памятника с процентом голосовавших за КПРФ и учесть, что и в КПРФ немало тех, кто хотел бы подвести черту под советским прошлым и, следовательно, не приветствующих возвращение памятника — то приходится признать, что в опросе сказали “за” многие из тех, кто вовсе не солидарен с КПРФ.
Остается искать настоящие причины. И искать, адресуясь не только и не столько к мэру, сколько ко всей управляющей нами бюрократии и особенно к правящему слою этой бюрократии.
2. Когда власть ищет подпорки в прошлом?
Восстановление памятника прошлого — довольно известная в политической науке акция. Суть ее — власть пытается найти в прошлом дополнительную опору для себя.
Возьму один типичный пример. Когда Сталин вспомнил о “мужественных образах наших великих предков”? Когда немцы стояли в каких-нибудь 50 километрах от Кремля. Сталин был коммунистом, интернационалистом. И заставить его говорить о патриотизме, тем более предков из эксплуататорских классов, — могла только крайняя нужда.
И за помощью к православной церкви Сталин обратился в это же тяжелое время и по той же причине. Патриаршим местоблюстителем (патриарха не было) был митрополит Сергий (Иван Николаевич Страгородский). Именно он с огромной прозорливостью первый назвал войну с Гитлером не классовой, а национальной, Отечественной. Его пригласили выступить по радио. В студии у него попросили текст выступления. Он ответил: я свои проповеди никогда не читаю по бумажке. Был страшный переполох, звонили “наверх”. И получили разрешение. Насколько мне известно, это было первое политическое заявление по советскому радио, не просмотренное цензурой. Что поделаешь — была и крайняя нужда, была и слабость власти.
А какая нужда, какая слабость власти заставляют правящий слой российской бюрократии сегодня искать опоры в прошлом? У того же Дзержинского?
Ведь, на первый взгляд, все хорошо. Есть резервы валюты. Есть неплохой темп экономического роста. Есть урожай. Победные сводки о росте популярности. Даже рапорты об укрощении подмосковных болот славными спасателями.
Да, все это есть. Но есть и другое. Во-первых, очевиден временный, ситуационный, преходящий характер успехов. Во-вторых, есть пробуксовка на фоне этих успехов.
Пробуксовка в Чечне. Войне конца не видно.
Пробуксовка с долгосрочной перспективой экономики. Убедительной программы возрождения экономики России как одной из великих держав XXI века нет. В результате добываемое за экспорт сырья золото растрачивается на текущие мероприятия, а не на перспективу.
Пробуксовка в государственной машине. Конституция 93-го года явно изжила себя. И в национальном устройстве (в нем не нашлось места для Белоруссии). И в механизме выборов. Власть избирается в лучшем случае двадцатью процентами граждан, нередко еще меньшим процентом. А в последнее время итоги выборов стали определять не граждане, а избирательные комиссии, суды, Кремль.
Вертикаль власти системой на местах не овладела. Поддерживаемый ею кандидат побеждает с перевесом в 1-2%.
Основная причина всех бед — попытка российской бюрократии править в одиночку, хотя во всем мире постиндустриальный строй едет на “тройке” — бюрократия, капиталисты и средний слой.
Наша бюрократия из времен того же Дзержинского уроков не извлекла. А урок очевиден: если даже сверхорганизованная, ориентированная на перспективу, сплоченная идейно советская бюрократия “в одиночку” не справилась с руководством страны, то чего ждать от раздробленных по партиям “команд” четырех-восьмилетних “сезонников”?
Российский капитализм сегодня — как и до революции 1917 года, как и в начале революции, — с задачей руководства страной не справился.
Выход есть: не жалея сил и средств, строить главную опору постиндустриального государства — средний класс. Делиться с ним правом на власть.
Но нынешний правящий слой бюрократии к этому не готов. В то же время этот слой боится потерять лидерство внутри бюрократии и опасается, что сама бюрократия “свалит” его во время очередных выборов. Поэтому даже 5%, даже 2%, даже 1% голосов приобретают исключительное значение. Вот откуда растут идеи возврата гимна, памятника Дзержинскому и т.д. и т.п.
Говорят о маневре политтехнологов Кремля. Их очень беспокоит то, что Кремль все чаще видят “крайним” — на самом левом, экстремистском, милитаристском, консервативном крае политического спектра России. Акция с возвращением памятника смещает Кремль в центр, сделает его “умеренным”, а “крайними” станут другие: теряя старых союзников и не приобретая новых. Поэтому я не удивлюсь, если Кремль займет “среднюю” позицию.
Видя постоянно снижающуюся популярность российских верхов, “политтехнологи” решили вступить на путь “захвата” какой-то части левого электората, дисциплинированно появляющегося на выборах. Хотя бы используя акцию с памятником Дзержинскому.
Но ведь это сомнительный путь. Гораздо логичнее искать способы вернуть к урнам те 50—60% граждан, которые не ходят на выборы.
Не опасность почти нереального реванша коммунистов стоит за памятником Дзержинскому, а совершенно реальная слабость нынешней, сконцентрировавшей все в своих руках бюрократии. Слабость власти — вот что должно нас в первую очередь волновать в этой истории.
3. Глас народа
Итак, власти срочно нужны подпорки — как дереву, корни которого слабеют. Среди возможных подпорок — исторические деятели советской эпохи. И логичен вопрос: с кого начать?
Сталин, говоря о “великих предках”, назвал Невского и Донского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова. В список не попали ни Петр I с его Полтавой, ни завоеватели Кавказа и Средней Азии. Сталин отбирал имена очень тщательно.
Ну а чем руководствовались лидеры нашей современной бюрократии, выбирая Дзержинского? Почему, скажем, не взяли одного из создателей Красной Армии — Фрунзе?
Я не буду касаться “внутренней” дискуссии в российских верхах. А вот публично они ссылаются на данные опросов общественного мнения. В Москве, говорят, почти половина опрошенных высказалась за возвращение памятника Дзержинскому. Почему?
Я уверен, что в памяти народа остался и расстрел царской семьи, и расстрел Николая Гумилева, и бесконечный список, говоря словами Лужкова, “неупокоенных миллионов”. Но действовали еще несколько факторов.
За десятилетия после Дзержинского страна увидела, палачей какого масштаба способны выдвинуть партия и госбезопасность: Ягода, Ежов, Берия. На их фоне Дзержинский стал выглядеть и более умеренным, и лично более честным. Конечно, он расправлялся с помещиками, с капиталистами, с православным и иным духовенством, с дореволюционной интеллигенцией. Но до масс простого народа он в основном не дошел. Скажем, над крестьянством Тамбовщины глумились части Красной Армии во главе с Тухачевским, Антоновым-Овсеенко и другими (кстати, за победы над русским крестьянством получил свой первый орден Красного Знамени и Георгий Жуков). И в Средней Азии целиком вырезала целые кишлаки Красная Армия, а не ЧК. Поэтому первый фактор, сказавшийся на итогах опроса по Дзержинскому, — его образ на фоне его преемников.
Второй фактор — тоже “фоновый”. За 10 лет российских реформ наш народ видел много расхитителей, прихватизаторов, беззастенчивых и беспредельных стяжателей, коррупционеров, бессовестных деятелей, оплевывавших свои же собственные заявления и обещания. На фоне таких деятелей прошедшего десятилетия деятели советского прошлого — даже при всех их преступлениях — теряют ореол исключительности и выступают в ином свете. Рядовой гражданин, честный сам с собой, рассуждает так: “Если я, имея право демократического выбора и в условиях относительной свободы, не смог предотвратить приход к власти недостойных лидеров, фактически смирился с ними, — то какое же я имею право применять к политическим лидерам советской эпохи другие критерии? Они что, обязаны быть святыми, а нынешним все дозволено?!” Вот этот-то комплекс стыда заставляет гражданина снизить свои требования к деятелям прошлого.
Есть еще один фактор — обида. Просто так признать свои ошибки русский человек не может: он должен вместе с признанием ошибок разбить или хотя бы оплевать то, чему только что поклонялся, чуть ли не облизывал. Так было еще в древности, когда не просто принимали христианство, но и дотла сжигали все изображения Перуна и других богов. Так было при свержении царизма. Так было, кстати, и в 1991 году, когда крушили советские памятники, включая того же Дзержинского.
Поэтому готовность возвратить Дзержинского — это оценка и взявшихся за реформы номенклатурщиков из КПСС, и разного рода “младореформаторов”, и вообще деятелей из правых, и олигархов.
Нетрудно понять, что такого рода основания для народной реакции на идею возврата памятника Дзержинскому не позволяют этой реакции стать той опорой, которую хотела бы иметь нынешняя власть.
4. Слово “памятник” происходит от слова “память”
Почему в августе 1991 года я высказывался против сноса советских памятников?
Памятники — это часть исторической памяти народа. Даже человеку сохранить память гораздо легче, имея фотографии, сувениры, письма, подарки, в конце концов надгробия на кладбище. При этом память нужна полная — и о хорошем, и о плохом.
Поэтому стремление избавиться от памятников — это самое примитивное представление о путях преодоления прошлого. По схеме: “с глаз долой — из сердца вон”. Парижане, как известно, до основания снесли Бастилию по этой же схеме преодоления прошлого. Не вышло. Террор с помощью “национальной бритвы” — гильотины — в годы Французской революции буквально затмил все, что творилось раньше в этой самой Бастилии...
Так от прошлого не избавиться. Оно — в каждой клетке каждого из нас. И приемлем только рецепт замечательного русского человека и писателя — Антона Павловича Чехова, который признал, что он “по капле выдавливал из себя раба”.
И любые памятники прошлого — в том числе и лидерам той эпохи — помогают, я уверен, этому “выдавливанию из себя раба”.
Вот почему для меня и существен аргумент Андрона Кончаловского о недопустимости забывать историю и уж тем более перекраивать ее. Непрерывно переписывать в духе книги Орвела...
Но это подход абстрактный. А в августе 91-го года была конкретно-историческая ситуация.
Я был — как легко понять из моих рассуждений — категорически против сноса памятников. Но массы людей на улицах были исключительно возбуждены. Было две группы. Большинство и меньшинство. Что волновало большинство?
Наверху — судя по телепередачам — после свержения ГКЧП шел какой-то дележ власти. Осязаемых итогов победы народной революции для народных масс не было. Не было подлинного и опять-таки осязаемого разрыва с прошлым. В такой ситуации снос памятников стал единственно доступным массам способом подтвердить свою победу.
К тому же в Москве вышли на улицу многие из тех, кто вольно или невольно активного участия в критические дни августовской революции не принял. Теперь они буквально пылали желанием “показать свою приверженность демократии”.
Но — несмотря на возбуждение — это большинство могло ограничиться памятником.
Но было и меньшинство. Оно тоже включало две группы. Первая — это доносчики КГБ. Они дрожали от страха, что станут известны их “записки”. И им страстно хотелось учинить разгром, сжечь дотла все учреждения КГБ, прежде всего центральное.
Так было, кстати, в 1917 году, когда в первых рядах громивших жандармерии шли те, кому было выгодно уничтожение всех архивов царизма.
Вот и теперь — по имевшимся у меня в мэрии сведениям — среди собравшихся на площади Дзержинского было достаточно “чекистской агентуры”. Их интересовал не памятник, а разгром здания КГБ.
Вторая часть меньшинства — жертвы КГБ. Их чувства можно было понять. Они тоже вряд ли могли удовлетвориться сносом памятника. Их интересовал разгром КГБ.
Проблема — считал я — состояла в том, чтобы не дать меньшинству повести за собой большинство на штурм здания КГБ. Я видел в то время свою первую задачу — свергнуть режим КПСС (и КГБ в том числе). Но я считал важной и вторую задачу: сделать это бескровно. Спасти Россию от кровавого варианта революции. Еще одного кровавого путча в XX веке Россия бы просто не выдержала.
Я думал: что произойдет, если массы пойдут на штурм КГБ? Это ведь не какая-то пустая Бастилия времен Французской революции. Здание полно профессионально обученных и вооруженных современной техникой офицеров. Если начнется штурм — они, видимо, уйдут по подземным коммуникациям. Это только возбудит страсти. Начнется штурм других зданий — прокуратур, райкомов, райсоветов, зданий политуправлений армии и т.д. Не исключен и венгерский вариант 1956 года, когда, добыв списки домашних адресов сотрудников госбезопасности, за ними устроили настоящую охоту по квартирам по всему Будапешту.
Ну а если работники КГБ окажут сопротивление? Штурм они скорее всего отобьют. Но масса погибших москвичей создаст ситуацию, когда я как мэр обязан буду бросить на последователей ГКЧП вооруженные силы. Возможно, придется просить маршала Шапошникова нанести с вертолетов ракетный удар по зданию.
В итоге — кровь с обеих сторон. Кровь тех, кто должен строить новую Россию.
Теперь, наглядевшись на события прошедшего десятилетия, я уже не стопроцентно, но все же и сейчас по преимуществу уверен, что мое стремление избежать штурма, который стал бы источником для погромов по всей стране, было правильным.
Как мэр я мог запретить снос памятника. Но тогда я должен был выйти на площадь, заявив, что монумент — это не главный враг. Смысл такого заявления был бы один: главный враг — рядом. И тогда начался бы штурм зданий КГБ. Мне сообщали, что первые атаки, правда, небольших групп, уже были.
И тогда я решил “пожертвовать” монументом Феликсу и согласился со сносом. Заодно попросил отвлечь часть толпы к зданиям ЦК и МГК. Там, по моим сведениям, все были готовы к полной капитуляции и кровью не пахло.
Снос памятника, к счастью, “впитал” энергию большинства и одну из главных задач — не дать августовской революции вступить в кровавую фазу — предотвратил. Так было в 1991 году.
А вот теперь я категорически против возвращения памятника. Почему?
Первое. Я согласен с А.Макаревичем, что фундамент памятника Дзержинскому сам стал историческим памятником. Памятником — чуть ли не единственным — того ненавистного бюрократии времени, когда народ сам вышел на улицу и сам решил судьбу старого строя. Другими словами, посмел сам определить, какая из групп бюрократии станет главной. Преступление, с точки зрения аппарата, неслыханное. И фундамент — жгучее напоминание об этом “святотатстве” с точки зрения аппарата.
Фундамент памятника Дзержинскому стал новым историческим памятником — памятником победы революции 1989—1991 годов, памятником народному характеру августовской победы.
На сохранившемся постаменте надо сделать два барельефа: и об установлении памятника, и о его снятии. И, возможно, назвать площадь именем Дзержинского. Есть же в Париже площадь Бастилии, хотя самой Бастилии нет и в помине уже более двухсот лет.
Во-вторых, возвращение памятника в ситуации, когда 50 процентов высказались “за”, а 50 — “против”, будет только возбудителем напряжения и в городе, и во всей России. Возвращение памятника одних “вдохновит” на борьбу за новые “возвраты”, зато других мобилизует на жесткий отпор.
Россия, столь остро нуждающаяся в консолидации, вступит в новый этап конфронтации.
И, наконец, в-третьих. Для почитателей Дзержинского уже есть памятник на его могиле возле Мавзолея.
А скульптуру Вучетича надо разместить в специальном музее — музее скульптур советской эпохи. В нем выставить и спасенные памятники, и добавить памятники “врагам народа” — Троцкому, Бухарину, Ежову, Берии, а также Молотову, Кагановичу, Хрущеву, Брежневу, Андропову и т.д. Словом, всем коллегам и соратникам тех, чьи скульптуры имеются. Кстати, наш Международный университет несколько лет назад предлагал в нашем загородном кампусе место для этого, но наше предложение проигнорировали. Видимо, берегли памятники для времен “настоящей” реставрации.
Когда-нибудь мы дозреем до идеи Франко, который воздвиг общий монумент всем жертвам гражданской войны в Испании. Но и у нас по большому счету и те и другие, и правые и левые, и белые и красные действовали одними и теми же методами войны и террора и заслужили общий памятник. Как старт для новой жизни России.
Подводя итоги, хочу сказать, что памятник Дзержинскому нужен. Но не менее нужен и его пьедестал как памятник народной революции 1989—1991 годов.
И если встать наконец на путь уважения истории, ставшей “неудобной”, — это все еще барахтанье в старом болоте. А новой России нужны новые подходы. Во всем. В том числе и в отношении к прошлому. Только в этом случае у нас будет новое будущее.
Итак, перед нами два исторических памятника. Оба — безусловно исторические. Один — великой эпохе диктатуры пролетариата. Другой — великой народной революции, свергнувшей эту диктатуру.
Поэтому тот, кто аргументирует возврат памятника Дзержинскому во имя необходимости уважать историю, явно лукавит. Почему один исторический памятник надо сделать более важным? Почему одним надо пожертвовать ради другого? Почему начинать заботу об исторических памятниках надо с восстановления памятника диктатуре, а не с сохранения памятника о ее свержении?
Мне ясна позиция тех, кто оправдывает диктатуру и ненавидит все связанное с ее свержением. Но о чем думают лидеры современной России?
Они, видимо, забыли, что только свержение диктатуры позволило им сделать карьеру лидеров. Не будь августа 91-го, они остались бы “на подхвате”, “аппаратными крысами”, вечными “шестерками”, в лучшем случае третьестепенными заместителями, которых держат для того, чтобы было на кого сваливать черную работу.
Есть и чисто человеческая сторона. Насколько надо утратить хотя бы элементарную человеческую благодарность к тому, что тебе в твоей жизни радикально помогло? Что ждать от лидеров с такой памятью даже о собственной карьере?
И, наконец, каким надо быть недальновидным, чтобы не видеть, что для вернувшихся к власти наследников старой системы любой лидер послесоветской эпохи — заранее преступник, требующий суда и расправы.
Надо обладать политическим невежеством и не изучать даже самые основы истории компартии, чтобы вообразить, что она кому-то когда-то что-то прощала. Напротив, эта история воспевает нетерпимость и переполнена сюжетами о “попутчиках”, которых сначала использовали, а затем пускали под нож. Особенно если требовалось найти виновных в неудачах правящей партии.
Так что выбор между двумя историческими памятниками — это выбор судьбы. Никто в условиях демократии не имеет права отнимать у человека — в том числе и у лидера — право выбора. Но хотелось бы, чтобы этот выбор делался с ясной головой и при наличии полной информации.
