Сегодня восемь лет, как погиб Дима Холодов.
Год назад мы писали: “Надо — чтобы журналистов, знающих, из чего сложен фундамент генеральских особняков, больше не убивали. Чтобы элита в погонах перестала быть “элитой в законе”. Чтобы не насиловали и не душили девочек в “горячих точках” — оправдывая это высокой геополитической задачей...
Если суд по делу Холодова дойдет до логического конца — надежда останется.
Безнаказанность вдохновляет. Наказание — не вдохновит никого”.
Вдохновение после приговора посетило многих негодяев.
Павел Поповских дает интервью нечистоплотным газеткам на тему “как настоящие герои ведут себя в тюрьме” и “как нам обустроить Российскую армию”.
Морозов и Сорока, говорят, вернулись в родной 45-й полк спецназа ВДВ. Правда, на должности чуть ниже прежних.
Что с их бывшими подельниками — не знаю.
На двери у судьи Сердюкова сияет свежая табличка со словами “генерал-майор”, и сам он очень доволен жизнью.
С господином Сердюковым мы в последнее время встречались часто — ездили в его контору читать протокол судебного заседания.
Читали с валерьянкой и валидолом. Не потому, что весь процесс снова прошел перед глазами. А потому, что документ, где должен быть зафиксирован весь ход суда, документ, на основе которого следующая инстанция вынесет свой вердикт, — оказался фикцией.
Одни свидетельства там перевраны, другие — полностью изменены, из третьих — выкинуты куски.
А в целом все очень хорошо подогнано под оправдательный приговор судьи Сердюкова. То есть — не приговор на основе показаний, а показания на основе приговора.
Как ТАКОЕ стало возможным? Да очень просто.
Наши замечательные законы не предусматривают обязательной аудиозаписи процесса (не говоря уж о видео). Захочет судья — поставит магнитофон, не захочет — тоже славно...
После нескольких заседаний журналистов из зала выгнали — опять пустили лишь в самом конце. А остальным Сердюков строго-настрого запретил пользоваться диктофонами. По закону — имел право.
Помню, как у меня выворачивали сумку в “Матросской Тишине”: “А это что у вас?” — “Электронная записная книжка”. — “Выньте батарейки, вдруг там внутри диктофон!”
У судебных секретарей никаких продвинутых средств тоже не имелось — даже не стенографировали, просто строчили от руки. И получилось, что это единственная “официальная” запись.
А если в протоколе что-то неверно?
Тут по нашему замечательному закону предусмотрена интересная процедура. Все участники процесса могут потом почитать протокол и внести свои замечания: “Свидетель Н. на самом деле говорил то-то, но записано совсем по-другому”. А удовлетворяет или отклоняет эти замечания — кто бы вы думали? Сам судья! Интересно, какой судья признает, что документ подделан?..
Нет аудио-видео — поди докажи, что было не так, как настрочил секретарь и отредактировал старший. Правда, отличная система? Не мы первые с ней столкнулись, и, самое печальное, не мы последние. Летом вышел новый УПК, но в системе по-прежнему никаких изменений.
Вместо того чтобы, как положено по закону, дать нам протокол через три дня после приговора, в Московском окружном военном суде его готовили два с лишним месяца. Хотя на процессе были огромные, многомесячные перерывы — неужто нельзя было все сделать? Можно. Но приговора тогда еще не было. А показания ведь должны ему соответствовать...
Наконец протокол приготовили. Почему-то распечатку с компьютера. Где оригинал, который строчили секретари, — осталось неизвестным.
И вот стали мы ездить в суд, читать без малого две тыщи страниц. Копию нам тогда не дали — вероятно, не хотели, чтобы мы еще и дома внимательно вчитывались. Но за считанные дни, которые нам отвел судья Сердюков на освоение двух тыщ страниц, кое-что все-таки успели.
Мы записывали ход процесса очень тщательно. Помним каждый его день. И мы сравнили...
Вышло больше трехсот замечаний — от родителей Димы, их адвокатов, плюс мои. И тысяча триста шестнадцать — от прокуроров.
Диме не раз угрожали. И на следствии, и в суде об этом говорили очень многие свидетели. Но в протоколе их показания магическим образом изменились.
Известно, что в 94-м Дима после очередной острой статьи на несколько дней скрылся — уехал с мамой в Сергиев Посад. В приговоре судья Сердюков резюмировал: путешествие это было ни с чем таким особым не связано. А из протокола между тем ИСЧЕЗЛО свидетельство Зои Александровны Холодовой:
“Сын неожиданно сказал, что едет со мной в Загорск. Потом Дима мне объяснил, что на празднике “Московского комсомольца” 26 июня 1994 года к нему кто-то подходил и предупредил, чтобы он исчез на некоторое время. Я стала очень волноваться, расспрашивала его, но Дима замкнулся и не отвечал”.
Об этих показаниях помнят пять человек: сама Зоя Александровна, Димин папа Юрий Викторович, их адвокаты, я... А вот в Московском окружном военном суде — позабыли. Или — вычеркнули, потому, что так удобнее для “оправдаловки”?..
По словам сотрудницы “МК” Елены Бойченко, Дима сообщил ей: летом 94-го года он прятался, опасаясь, что из-за публикации его могут убить.
“В конце этого разговора Холодов сказал, что он пошутил и фактически ни от кого не прятался... В итоге я расценила этот разговор как шутку Холодова” — ПРИПИСАНО к показаниям в протоколе. Именно “приписано” — потому, что Бойченко ничего подобного не говорила!
Такой прием — обращение слов свидетеля в шутку — “литературные обработчики” протокола использовали очень часто.
Вот, к примеру, была такая свидетельница Мельникова. Она присутствовала на передаче Познера “Мы”, где министр обороны Грачев назвал Диму “врагом”.
“Высказывание Грачева в адрес Холодова было сделано им искренне. Он сказал, что внешние враги его — исламские фундаменталисты. В зале было много мусульман. Раздался ропот, а затем Грачев добавил, что внутренний его враг — это Дима Холодов”, — значится в нескольких наших конспектах. А вот как это выглядит в протоколе: “Высказывание Грачева в адрес Холодова было сделано им в шутливой форме, и после этих слов все присутствующие в зале рассмеялись”.
Откуда взялась эта “шутливая форма”? Впервые мы услышали о ней в приговоре судьи Сердюкова и очень удивились. Теперь удивится и свидетельница Мельникова.
Пришел в суд свидетель Маркелов. Свидетель очень важный — он одним из первых указал следователям на особый отряд 45-го полка спецназа ВДВ; он видел, как Морозов собирал мину-ловушку в “дипломате”.
В начале допроса судья Сердюков устроил интересный эксперимент. Он скомандовал Маркелову: “Кругом!” — и заставил его перечислить предметы, находящиеся на судейском столе. Проверил, так сказать, свидетельскую память.
Маркелов без запинки все назвал — вплоть до цвета обложки блокнота, которым пользовался судья, и стакана с чаем, “отпитым наполовину”.
Очевидно, потому, что память оказалась слишком хорошей, в протоколе об этом эксперименте — ни слова... Как и о том, что Сердюков вдруг попросил Маркелова задрать куртку: нет ли, мол, у свидетеля звукозаписывающей аппаратуры? Ее, конечно, не оказалось.
Только потом мы поняли, почему судья боялся такой аппаратуры как огня...
Но все это мелочи по сравнению с другими сеансами “протокольной магии”.
На процессе часто заходила речь об алиби подсудимого Барковского. Он все пытался доказать, что в день убийства Димы был в Рязани. Заходил якобы в родное воздушно-десантное училище. Но вот беда: сотрудники училища это подтверждать не спешили.
Свидетель по фамилии Герус заявил, что Барковского в этот день не видел и видеть не мог.
И что же записано в протоколе? Черным по белому: “Я, возможно, видел Барковского 17 октября 1994 года”...
Самым “страшным” свидетелем для Барковского, впрочем, был другой человек — сотрудник ФСК Мурашкин, который во время встречи с Димой заметил слежку. А потом опознал в следившем Барковского.
“Человек, который следил за Холодовым, сейчас находится на скамье подсудимых. Это точно он”, — говорил свидетель на процессе. А в протоколе значится: “Возможно, это был другой человек, но он был похож на Барковского”. Почувствуйте разницу...
А вот как видоизменились показания свидетеля Лагутина, выступление которого мы, наивные, назвали тогда в “МК” сенсацией. По версии обработчиков протокола, никакой сенсации не было. Так — пшик, очередная шутка.
Вот что мы слышали из уст Лагутина:
“Дима мне говорил, что Поповских набивается на знакомство с ним. Он говорил, что Поповских его убьет по приказу Грачева...”
Из протокола это улетучилось. Зато появилось кое-что новенькое.
“Я воспринял информацию Холодова несерьезно, все это Холодов придумал и сам сомневался в правдивости своего сообщения... Холодов не говорил, что его хотят убить, это я уже придумал...”
Высок полет фантазии авторов протокола. Не каждый додумается выдумывать придумки!
Но истинными шедеврами, пожалуй, можно назвать две протокольные темы. Одна касается осмотра месте происшествия, а вторая — экс-министра обороны Грачева.
Журналисты “МК” Саша Хинштейн и Леша Оверчук после взрыва попали в понятые. Вместе со следователями осматривали два кабинета — того, где был убит Дима, и еще одного, напротив. По правилам понятые должны были сначала проследить “от и до” за осмотром первой комнаты, и только потом — второй.
Но в протоколы осмотра следователи занесли интересные временные данные. Условно говоря, один кабинет Хинштейн и Оверчук “наблюдали” с 14.00 до 15.30, а другой — с 15.00 до 16.30.
Пересечение по времени — полчаса!
На процессе оба свидетеля заявили: это просто описка, на самом деле все было как положено.
А в представленном нам литературном труде значится: осматривали кабинеты одновременно, иногда отлучались, что там изымали следователи, не видели... Искажено абсолютно все!
Я продемонстрировала Саше Хинштейну касающийся его отрывок из протокола. Он схватился за голову: “Ну как же так можно перевирать! Я ведь говорил совсем другое!” Извини, Саша, судье виднее, что ДОЛЖЕН говорить свидетель.
И напоследок — о бывшем министре обороны.
Его экс-коллега Ачалов говорил о Грачеве в суде весьма резко. Но на бумаге все это смягчилось и приобрело, так сказать, акварельную размытость.
“По вине Грачева в Чечне до сих пор имеются неопознанные трупы” — это из протокола выкинуто.
Вместо слов “Я не исключаю, что Грачев мог заказать убийство Холодова”, вставлено: “Не думаю, что Грачев дал приказ убить Холодова...”
Вставлен и пассаж: “Мне не известно, чтобы Грачев дал команду Поповских “разобраться” с Холодовым, а даже если такая команда была, то Поповских не выполнил бы ее”.
На самом деле Ачалов заявил совсем другое: “Поповских солдат и выполнял приказы!”
Несмотря на трепетное отношение судьи к Пал Сергеичу Грачеву, поправили и собственные показания экс-министра. Правда, исключительно Пал Сергеичу на пользу.
Самых интересных слов Грачева мы в протоколе, как ни искали, не нашли.
А заявил он вот что:
“Я говорил, что десантники, в подразделениях которых крутится Холодов и пишет о них хорошо, не могут заткнуть рот и переломать ноги этому писаке. Я подтверждаю свои слова о том, что если кто-то из моих подчиненных воспринял мои слова в отношении Холодова как приказ убить, то это его проблемы, а не проблемы министра обороны”.
Понимаете? Грачев по сути признался, что просил “заткнуть рот и переломать ноги” журналисту. Признался, что это могли понять как “приказ убить”. Но ключевое свидетельство стерто чьим-то “ластиком”...
Я привела лишь несколько примеров из сотен.
Переврано, дописано, сокращено... Повторю: не приговор на основе показаний, а показания на основе приговора. “Подогнанные” под приговор.
“Такого ужаса мы за всю свою практику не видели”, — сказали адвокаты Диминых родителей.
Пока мы не получили ответа на наши замечания от судьи Сердюкова. Ждем. Но вряд ли дождемся чего-то более существенного, чем замена слова “синонематический” на “синонимический” и фамилии “Аверчук” на “Оверчук”.
Дело уже, говорят, ушло в следующую инстанцию — Военную коллегию Верховного суда.
Сердюков работает в военном суде, и коллегия — военная. Судили по делу Холодова тоже военных. Как обронил, по слухам, в кругу друзей господин Сердюков — “хороших ребят”.
Интересно, почему у нас людей в погонах судят люди в погонах? Почему нет специальных судов для врачей, строителей, бухгалтеров? Везде ведь своя профессиональная специфика...
Впрочем, судья Сердюков, похоже, — не только военный, но и писатель. Фантаст. Которому мог бы позавидовать сам Рэй Брэдбери.
