Первая попытка ввернуть в строгий текст непривычное, назатертое словцо... В школьном сочинении, которое нам, третьеклассникам, задали на дом, требовалось передать впечатления от картины Перова “Тройка”: впрягшиеся в постромки дети тащат вдоль улицы заледенелую бочку с водой. Подбирая характеристику одежды персонажей, я посчитал неверным сообщать, что девочка обута в огромные, не по размеру ботинки. Это бы не передало (и в малой степени) облика и сути. (Теперь бы сказал: не отразило бы экспрессии художника — но подобные термины были мне неведомы.) Все же я стал искать подходящий эпитет. Боты? Штиблеты? Сапоги? Нет, нет и нет! Все не годилось! Но я нашел! То, что казалось наиболее близким. И спросил у мамы: имею ли право назвать огромные, непомерные мокро/ледо?/ступы “бутсами”? Мама задумалась и ответила утвердительно. И я написал: “На девочке огромные бутсы”. Гордясь в трудах найденной неожиданной краской, расцветившей унылое повествование, сдал сочинение учителю. И получил... В общем, мои усилия не были оценены по достоинству. Слово “бутсы” было подчеркнуто красным карандашом. Именно за употребление этого слова мне снизили общий балл, хотя ошибок в работе не обнаружили.
Почему запомнилось? Почему именно это запомнилось? Потому что уже тогда обратил внимание (а мне дали понять): не надо выпендриваться, выделяться, надо — как все. Выглядеть. Излагать мысли. Думать. Одеваться. Тускло, заезжено, серо... Не стремясь к выразительности — даже в пустяках и мелочах. На протяжении жизни вечные надзиратели (не только учителя) пытаются пригасить всех. И в ерунде, и тем более в крупном. Вопрос в том, как ты сам к этому отнесешься. Воспримешь урок или отринешь его, зная заранее, что по головке за это не погладят и как минимум занизят оценку.
И еще о ботинках.
Задолго до школьной поры мне купили ботинки из какого-то загадочного, приятного на ощупь материала, похожего на замшу, плюш, может быть, нубук, хотя такого термина еще не существовало. Коричневого цвета. Кажется, они были чешские. Я очень ими гордился. Весьма быстро они от постоянного шлендранья по окрестным дворам износились, прохудились — почему-то с боков и поверхности. Мама понесла их в мастерскую. Я увязался за ней. Там, в нашем присутствии, сделали заплатки: ярко-вишневого цвета. Мама спрашивала: нельзя ли поставить коричневый цвет, ей отвечали: нет! На что или на кого стали похожи мои любимцы после починки? Возможно, на изготовленные из шкуры экзотического пятнистого жирафа индейские мокасины. (О таких я читал у Сетона Томпсона.) Не хватало только расшить их бусами. Это был почти прообраз будущей камуфляжной одежды — которую сплошь и рядом носят теперь, только она выдержана в черно-зеленых разводах. Почему именно того жуткого оттенка материал для починки наличествовал в мастерской? Не знаю. Тогда все было в дефиците, даже заплатки. Я стеснялся носить чудовищные гибридные страшилища. А ведь совсем недавно гордился ими. Так, походя и во всем, и уродовали нашу жизнь...
Факт, по-видимому, конца 50-х. Отмена, запрет бибиканья в столице. До того улицы ежесекундно оглашались громкими звуками клаксонов: каждый водитель сигналил, предупреждая пешеходов о своем приближении, требуя дороги у коллег-шоферов и, возможно, просто от переизбытка чувств — мол, сижу за баранкой, как это здорово, душа поет, пусть и моя “Победа” или “Волга” споет вместе со мной... И вдруг — спущенный сверху приказ, обет молчания.
Хорошо помню, какой эффект это нововведение произвело на домашних. Помню ужасную тишину, которая воцарилась в комнате, когда папа принес кошмарное известие. Как же так? Не будут бибикать? Всех передавят? Они что же, будут как бы подкрадываться и давить? Сгустившийся кошмар не забыть никогда. Ему было объяснение: в раннем детстве я угодил под машину. Надо было суметь! В тихих арбатских переулочках. Впрочем, как уже рассказывал раньше, напротив нашего дворика в Еропкинском изредка распахивала тяжелые металлические ворота резиденция Хрущева. В такие дни движение становилось оживленным. Шофер вовремя успел затормозить и лишь слабо толкнул меня, выбежавшего на проезжую часть, бампером в сугроб. Кажется, даже не осталось синяков. Но тема транспорта с той поры в семье звучала болезненно. И тут — не слух, а указ: машинам запрещено издавать предупредительные сигналы! В целях борьбы с шумом? Или равняясь на европейские страны?
Примыкающее к ужасному светлое воспоминание. Эстакаду на Крымском Валу (она и сейчас связывает Остоженку и Комсомольский проспект, начинаясь от Провиантских складов) строили долго. Кажется, это была первая подобная архитектурная смелость в Москве. Развязка на уровне мировых стандартов! Когда ее возведение было завершено, по ней открылось — допреж автомобильного — (наверняка санкционированное) пешее народное гулянье. Бетонная переправа через Садовое кольцо была ярко освещена. Сияла иллюминация! Папа и мама вели меня за руки. Люди перемещались по широченной мостовой — не опасаясь, что какая-нибудь шальная машина вторгнется в ликующие ряды. Было много милиционеров. Полное, уверенное ощущение счастья и предчувствие грядущей правильной, удобной, технически совершенной и именно ради человека улучшаемой жизни — вот что я тогда испытывал. Невозможно было представить, что обуревавшие восторги меня обманывали!
