Шнитке когда-то было много. История их семьи вписывается в историю нашего государства: иммиграция немецких евреев в Советский Союз, работа, любовь, дети и, к сожалению, вневременные смерти.
И все было бы, как у всех... Но в этой семье появились дети, при рождении “поцелованные Богом”. Поцелуй этот мог бы остаться незамеченным, если бы воспитанием и образованием детей — интеллектуальным, духовным и нравственным, что было нетипично для советского времени, — родители не занимались более чем серьезно.
Историю семьи Шнитке рассказывает Екатерина Казеннова-Шнитке.
— Катя, начнем с тебя. Как ты попала в семью Шнитке?
— Я познакомилась с Витей Шнитке, когда мы оба были студентами Института иностранных языков. Витя учился сразу на двух факультетах: на немецком, только для того, чтобы получить диплом, поскольку на языке он говорил намного лучше, чем его преподаватели, — и на английском, где училась я, только в другой группе. Как-то на общей лекции мне его показали, но, если говорить честно, внешне он не произвел на меня никакого впечатления. Он не был ни красавцем, ни высоким, но вместе с тем в нем было что-то притягательное.
Когда наши группы стали заниматься у одного преподавателя, мы познакомились ближе, и так как наш факультет был на отшибе от основного здания института, в Сокольниках, то обычно после лекций вместе шли через Сокольнический парк до метро. Это было для него и для меня время узнавания и познавания друг друга. Наши беседы и прогулки, естественно, через некоторое время переросли в нечто большее — не в интимные, а скорее в лирические отношения. И вот однажды Витя пригласил меня к себе домой...
— К этому времени ты уже успела узнать, что Шнитке не только редкая фамилия, но и не совсем обычная семья?
— Да, конечно. Витя рассказывал, что его отец — выходец из Германии, немецкий еврей, а мать — из немцев Поволжья; что жива еще бабушка, которая была редактором многих учебников немецкого языка, ну и, конечно, что у Вити есть брат Альфред и сестра Ирина, я тоже знала.
— Итак, ты пришла в дом...
— ...на улице Чкалова. Только там никого не было. Витя много говорил о музыке и сказал, что обязательно поставит мне пластинки своих любимых композиторов. Но прежде накормил меня луковым супом, который я ела впервые, и он показался мне странным. Потом он поставил мне пластинку Хиндемита, и через 15 минут я заснула. Это было единственное впечатление от музыки, которую я слышала впервые, и оно было еще короче, чем впечатление от лукового супа. Конечно, мне было очень неловко, а Витя был просто в шоке, но он мне великодушно простил эту слабость. Постепенно я стала знакомиться с современной музыкой, которую я совсем не знала. Авангард тогда был доступен только посвященным.
— Но ты знала, что Альфред Шнитке — композитор?
— Конечно, знала, но когда познакомилась с ним, то первое, что отметила, — Альфред красивее Вити. Он ему уступал в обаянии, общительности. Был не так открыт и расположен к людям, как Витя, был больше сосредоточен на себе, что, наверное, естественно для композитора. Но, как мне показалось, уже тогда он твердо знал, чего хотел.
Тогда Альфред был женат на Гале и жил отдельно, хотя они находились в процессе развода.
— В одном из интервью жена Альфреда Ирина рассказывала, что это была некрасивая женщина, по всем параметрам — не пара Альфреду...
— Мне Галя показалась очень милой, приятной женщиной. Несомненно, она была хороша собой, и Витя о ней отзывался только хорошо. И когда Альфред развелся с Галей, через несколько лет, в ее готовности помочь нашей с Витей дочке Маше учиться живописи было только бескорыстие и удивительная отзывчивость.
— Вернемся к твоим лирическим отношениям с Витей. Его неординарность сказывалась как-то на ваших чувствах?
— Безусловно. Надо сказать, что у меня было много поклонников, но таких отношений, как с Витей, у меня ни с кем не было, и, видимо, это меня интриговало и притягивало к нему. Дело в том, что я была воспитана как девушка из традиционной русской семьи. А это означало, что я должна получить хорошее образование и выйти удачно замуж, и думаю, что ничего необычного в этом нет, тем более что претендентов хватало. Но когда я встретила Витю, то поняла, что задача выйти за него замуж ох как непроста. Комплексов у него не было, а сомнений безумное количество. Это был человек с абсолютно не русским менталитетом, и потому для него женитьба означала нечто совсем иное, чем для мужчин, окружавших меня. И я думаю, что если бы я все спустила на тормозах, то, вероятно, наш брак мог и не состояться.
Витя вел дневник, который я никогда не читала. Совсем недавно я его нашла — там были страницы, которые касались наших с ним отношений периода знакомства и разгара романа. Я поняла, что он был очень влюблен в меня, но относительно женитьбы у него была масса сомнений. Я прочитала две-три страницы дневника и поняла, что не могу этого вынести... Может быть, он не был уверен, что по складу характера я именно та женщина, которая ему нужна. Одним словом, я закрыла дневник. Пусть он так и останется лично Витиным.
— Что вам мешало разойтись?
— В какой-то момент наши отношения подошли к разрыву, я очень переживала, рыдала в подушку, никто не знал, до какой степени я глубоко это переживала.
Однажды я всю ночь прорыдала на чердаке, а утром прибежала моя тетя и сказала: “Катя, он приехал!”. Я вышла вся зареванная, страшная, и Витя сказал, что он тоже очень долго думал, и добавил: “Давай поженимся”.
— Семья Вити сразу приняла тебя?
— О родителях Вити я всегда вспоминаю с любовью и благодарностью. И мать Вити, Мария, которая была женщиной небесной доброты, и его отец, Гарри, сразу приняли меня как близкого человека. Я их так называю, потому что они, как люди европейские, отчества не признавали.
— Как Шнитке оказались в Советском Союзе?
— Мой свекор Гарри приехал в Советский Союз совсем юным и поселился в немецкой республике, в Поволжье, в городе Энгельсе, где устроился работать в газете. Это было единственное место, где он мог применить немецкий язык. Мать Тэя и брат Анатоль приехали в Россию позже — им удалось устроиться в Москве. Там-то, в Энгельсе, Гарри и встретил Марию, которая была завидной невестой, потому как была очень хороша собой — большеглазая, пышноволосая, стройная девушка. Кстати, стройной она оставалась до конца жизни.
Когда я с ним познакомилась, это были еще совсем молодые люди — Гарри женился рано, и в двадцать лет у них уже был Альфред, Витя с Ирой тоже родились в Энгельсе. В 1941 году по приказу Сталина всех немцев Поволжья выселили, посадив в товарняк и отправив в Казахстан и в Красноярский край. Все мужчины работали на лесоповале, где и сгинули многие мужчины из рода Шнитке. Но вот единственный случай, когда “пятый пункт” помог спастись, это именно в 41-м году: Гарри с братом и их мать были евреями, а евреев не выселяли. Оба брата ушли на войну — воевали, были переводчиками, дошли до Берлина, и грудь их была украшена не одним орденом. Гарри как военный корреспондент получил предложение работать в Австрии, в газете. Там он прожил несколько лет с детьми и женой, а потом вернулся уже в Москву, где все сначала ютились в одной комнате коммуналки.
Гарри был энциклопедически образованным человеком, журналистом, но больше был известен как переводчик на ответственных политических встречах. А Мария всю жизнь проработала в газете “Neues Leben”.
Особая роль в семье, конечно, принадлежит бабушке, Тэе, родившейся в Берлине. Эта удивительная женщина не пропускала ни одного концерта в консерватории, куда ходила вместе со мной и Витей. Она всегда была в курсе всех музыкальных и литературных новинок. Когда она умирала, очень тяжело, от рака, и я несколько раз сидела с ней, то даже в последний день своей жизни она умудрялась читать новые толстые журналы и обсуждать со мной прочитанное.
Муж говорил мне, что бабушка со стороны матери вообще по-русски не говорила, и он тоже говорил только по-немецки, но это был язык российских немцев. А настоящий немецкий язык ему привила бабушка Тэя. Она как преподаватель систематически занималась с ним. И, конечно, в большей степени благодаря ей у Вити возник интерес к немецкой и западной литературе.
И в семье Гарри и Мария говорили друг с другом всегда по-немецки, а когда говорили по-русски, то делали милые ошибки, фонетические и особенно смешные в падежах. Все трое детей тоже, конечно, говорили по-немецки. Этим их семья очень отличалась в советское время от других семей. Но в паспорте дети были записаны евреями. Они родились в войну, и записаться немцами было равносильно самоубийству.
— Ну а потом, когда они получали паспорта, у них ведь был выбор?
— Я никогда не слышала, чтобы кто-то из них сожалел об этом или хотел поменять национальность. Но когда наша дочь Маша получала паспорт, я взяла грех на душу, приложила всю силу воли и мысли, чтобы она записалась русской, хотя отец не возражал против Машиного решения. Она рыдала, не хотела, потому что была в то время увлечена иудаизмом, учила иврит, но я ее переломила, о чем сейчас, будучи космополитом всегда, сожалею. Но тогда я боялась, что ей, девочке гуманитарно одаренной, — это порушит карьеру.
— Думаешь, Вите национальность мешала реализоваться?
— Конечно, мешала. Если учесть, какое время было на дворе. Поэтому после института он работал корректором в “Новом времени”, а позже перешел в издательство “Прогресс”, где работал переводчиком и редактором. Он редактировал тридцатитомное собрание сочинений Маркса и Энгельса. Это было академическое издание, где перевод шел с немецкого на английский, минуя русский.
Что касается национальности, то, конечно, она мешала Вите выезжать за границу, а он очень хотел поездить. Ситуация усугубилась, когда брат отца, Анатоль, эмигрировал в Америку. Витю вызывали в соответствующие органы и спрашивали, переписывается ли он с дядей. Витя не отрицал и говорил, что будет переписываться и впредь. Для него отсечь любимого дядю было невозможно.
— Витя, насколько я знаю, писал стихи...
— Да, он считал себя больше поэтом, чем переводчиком. Он писал стихи на русском, английском и немецком, но издать их никак не мог. Все свои стихи он читал кроме меня, конечно, Альфреду, у которого был безупречный литературный вкус. Вообще Витя боготворил Альфреда и обсуждал с ним все волнующие его проблемы.
Напечататься Витя долго не мог. Куда бы ни посылал свои стихи, везде получал отказ. Потом с помощью Альфреда, у которого были хорошие отношения с Андреем Тарковским, Витины стихи прочитал Арсений Тарковский, и он очень благоприятно отозвался о Витиных стихах, но и это никак не помогло. Лев Аннинский однажды сказал Вите: “Знаешь, Витя, чтобы сейчас напечатать твои стихи, нужны паровозики, и вот к ним можно прицепить твои стихи”.
Уже когда Альфред был очень болен, у мужа вышли две книжки — одна в немецком обществе “Возрождение”, другая — в “Радуге” на русском, немецком и английском языках.
И еще, это, видимо, была Витина идея, которую Альфред поддержал, — устроить концерт, в котором Витя читал бы свои стихи, а Альфред к каждому стихотворению подобрал бы свои произведения. Сначала концерты проходили в маленьких залах, а незадолго до смерти мужа он прошел с большим успехом в Большом зале Консерватории.
— В Альфреде необычность, неординарность бросались в глаза?
— Он, конечно, был необычным человеком — музыка обязывает к этому, и его уходы в себя были закономерны. Но в Альфреде было очень интересное сочетание гениальности и в то же время отсутствия странностей. Он был абсолютно нормальным, очень умным человеком...
— Земным или все-таки, “едва касаясь грешной земли”?
— Я находила его человеком земным, вовсе не “едва касаясь”... Мой муж был большим романтиком, чем Альфред, хотя это только мое впечатление. Но я наблюдала Альфреда много лет и не переставала удивляться сочетанию гениальности и отсутствия странностей. Он прочно стоял двумя ногами на земле, что напрочь отсутствовало у моего мужа.
Альфред был очень сдержанным человеком, но начисто лишенным спеси, что, собственно, свойственно всем членам семьи. Ну вот, например, если он был у нас в гостях и кто-то не знал, чем он занимается, то трудно было догадаться, кто Альфред по профессии. Он держался очень скромно, дружелюбно. С удовольствием реагировал на шутки. Единственное, когда к нему не рекомендовалось подходить, так это во время премьеры. Было видно, как он менялся в лице, бледнел. Каждый раз, наблюдая это, я думала, как же тяжело ему все это давалось!
— Музыка отнимала у Альфреда все время? На семью его не хватало?
— На первом месте, конечно, стояла музыка. Но и семью он никогда не забывал. Альфред безумно любил сына Андрея и жену Ирину, все готов был для них сделать.
— Домашние концерты в семье Шнитке имели место?
— Единственный случай живого музицирования Альфреда я помню на дне рождения нашей дочери. Витю с издательством погнали на овощную базу, и он не мог отказаться. И в качестве мужчины от семьи на дне рождения был представлен Альфред, который пришел с сыном Андреем — почти ровесником Маши. Дети творили нечто невообразимое, а я и друг нашей семьи, муж моей институтской подруги, художник Юра Гершкович обсуждали только что появившийся мюзикл “Иисус Христос — Суперстар”. И тогда Альфред сказал: “Сейчас я вам поиграю”. И на стареньком пианино — он еще в детстве учился на нем играть, и оно стояло и стоит в нашей квартире как семейная реликвия, — он начал играть, конечно, без нот, музыку из этого мюзикла. Мы все получили огромное удовольствие, и даже дети оставили свои безумные игры, приблизились к нам и тоже слушали. И это был единственный раз в истории наших родственных отношений, когда я услышала, как Альфред музицирует для своих, дома. Хотя их отец любил работать под музыку, и Витя, когда переводил или писал что-то свое, слушал старинные хоралы.
— А что Витина сестра Ирина? Чем она занималась?
— Она продолжила “немецкую линию”. Окончила иняз, работала с матерью в немецкой газете, а потом преподавала язык в школе. Витя иногда посещал эти уроки и очень хвалил ее за изобретательность. Преподавать детям много сложнее, чем взрослым, — это я говорю ответственно, потому что всю жизнь преподаю в физтехе.
— Когда Альфред уехал в Германию, братья продолжали общаться?
— Да, они перезванивались и переписывались. Позднее, когда Витя стал выезжать в Германию, он обязательно заезжал к Альфреду. Но Альфред был уже болен, и общаться с ним было трудно. Но тем не менее и в свой последний роковой приезд в Германию Витя пробыл у Альфреда в больнице три дня. Альфред был тогда в очень тяжелом состоянии и оставался в таком до конца своих дней. Думаю, Витя очень переживал состояние брата, но он должен был через день вернуться в Москву и не мог с ним остаться. Но... Витя не вернулся. Ему было пятьдесят пять лет — Альфред пережил его почти на десять...
— Наверное, я не имею права затрагивать эту больную тему, но, может быть, ты расскажешь, что случилось с Витей?
— Прошло уже семь лет, и сейчас я уже могу что-то об этом говорить. У Вити была гипертония, но лечиться регулярно он не хотел и всячески избегал разговоров о своей болезни и даже сердился, когда я пыталась что-то ему говорить. Он не терпел вмешательства в свою внутреннюю жизнь. И как бы он ни относился ко мне и к своим друзьям, закоулки его души оставались только его закоулками. И здоровье он считал той темой, которой должен заниматься только он.
Витя поехал в Германию, в Баварию, в старинный университетский город, Регенсбург, где должен был читать лекции и свои стихи. За день до его возвращения мне позвонил бургомистр города и сообщил, что Витя, будучи у него в гостях, потерял сознание и только успел сказать: “Скажите Кате...”. Его отвезли в больницу. Я должна была срочно вылетать. Но немецкое консульство оказалось хуже нашего ОВИРа, визу мне не давали, выдерживали срок, несмотря на то что подключился немецкий культурный атташе, общество “Возрождение”, и из больницы каждый день шли факсы, в которых говорилось, что человек в таком состоянии, что они вынуждены будут назначить опекунский совет, чтобы решать, отключать ли аппаратуру, которая поддерживает в Вите жизнь. Когда я наконец-то получила визу, до отлета самолета оставалось тридцать пять минут. Хорошо, что немецкое общество дало мне машину, и я вбежала на трап с “последним звонком”.
Меня встретили немецкие поэты, с которыми Витя дружил, по их лицам я поняла, что дела плохи. Мы сразу отправились в больницу. Меня пригласил врач, прекрасно говоривший по-английски, сказал: “Сердце еще живо, работают внутренние органы, но наступил отек мозга. Вы можете поговорить с нейрохирургом, но шансов никаких. Я вам предлагаю не заходить к мужу, а просто уйти. Мы организуем все как надо, и вы запомните его таким, каким он уезжал из Москвы”. Но я, как истинно русская женщина, сказала: “Ни за что!”.
Я просидела около Вити, рыдая, три дня. У него были абсолютно теплые руки и тело, но голова была, как у античной статуи. Я такого никогда не видела — совершенно белое лицо и белые глаза. Я пробыла до тех пор, пока не отключили аппаратуру, — это было сделано по заключению консилиума. Витю кремировали в Германии. Священник прочитал несколько молитв, немецкие поэты прочитали стихи, написанные по случаю Витиной смерти.
Я похоронила урну, как хотел Витя, в могиле родителей, хотя мне предлагали сделать это там, на месте, на очень красивом холме...
— Как Альфред узнал о Витиной смерти?
— Я уже говорила, что он тогда был болен, не разговаривал, но все понимал, и Ирина как-то сумела объяснить ему, что Вити нет, и он заплакал...
— Давай закроем эту грустную тему и перейдем к детям Шнитке...
— Надо сказать, что все трое детей Шнитке очень одаренные. Но, пожалуй, нашел себя по-настоящему только сын сестры Ирины — Дима. Он прекрасно владеет двумя языками, и, сумев соединить свои способности, одаренность и деловую хватку, стал удачливым бизнесменом.
Андрей и Маша, безусловно, талантливы, им все удавалось удивительно легко, и они перепробовали себя во многих областях, но долго ни на чем не могли остановиться. А талант требует сосредоточения.
Маша знает много языков, лингвистически она необыкновенно талантлива, и ловит языки на лету. В детстве писала стихи, в юности хорошо рисовала. Она знает даже африканские наречия, потому что вышла замуж за человека, отец которого француз, а мать — африканка. Но в Африке она развелась и вышла замуж за африканца. К сожалению, тот потенциал, который был дан ей от Бога, она не сумела реализовать или не хотела, как и Андрей, сын Альфреда.
Наверное, нам всем кажется, что мы хорошо знаем своих детей и можем ими как-то управлять. Когда я прочитала Машины дневники и стихи, которые она писала в детстве, я поняла, что дочери своей я по-настоящему не знала.
— Чем же Машу так привлекла Африка?
— Возможно, своей экзотичностью и, в хорошем смысле слова, примитивностью, простотой живущих там людей, вольной жизнью. У мужа это выразилось в творчестве, у Маши — в тяге к живописи, стихам. Боюсь, что она так и пройдет по жизни волком-одиночкой, так и не реализовав свой творческий потенциал. Вот этого не было ни в Альфреде, ни в Вите — они точно знали, чего хотели.
