Баба Лена умерла в доме для престарелых. Удивительно: мы с дедушкой приехали именно в тот момент, когда это случилось. Дедушка даже сказал, войдя в палату и склонившись над сестрой: “Дышит? Да, дышит”. Он каждый раз так проверял и говорил — во время наших визитов в богадельню.
Бабушка Лена несколько лет была прикована к постели, лежала в своей комнате, бредила. Меня называла “золотое крылышко” — потому что видела над моей головой странное свечение. И восклицала: “Какое красивое у тебя крылышко!” Сегодня я бы дорого дал, чтобы увидеть картинку, которая ей грезилась. К концу жизни она сделалась совсем слепой, но во внутреннем ее фантастическом мире каждый, кого она помнила, был наделен своей особенной, выделяющей его из остальных приметой. Мертвых и живых баба Лена не различала, общалась — наряду с родственниками, приходившими ее проведать, — еще и с умершими братьями Дмитрием и Андреем, сестрой Ольгой, разговаривала с ними. Дедушка пытался ее образумить: “Ленуша, ведь они давно умерли”. Ответ бабы Лены был неизменен: “Это не имеет значения”.
Когда мы с дедушкой впервые навестили бабу Лену в страшном последнем ее приюте, я, увидев, что она лежит на описанной мокрой простыне, и выслушав ответ медсестер: “Мы что, должны в ее дерьме возиться?!” — был на несколько недель вышиблен из нормального состояния. Про себя, внутренне, произносил обличительные гневные монологи в адрес мерзкого лживого общества: “Вы твердите, что человек человеку друг и товарищ? Как же можете так обходиться со старухой, которая всю жизнь учила и воспитывала ваших детей!..” (Баба Лена долгие годы работала учительницей в школе.) Пожалуй, впечатление, которое произвели беззащитная старость и жестокость окружающих, стало одним из самых сильных потрясений, пережитых мною в начале жизни. Должны были пройти десятилетия, чтобы я понял: о близких каждый обязан заботиться сам — и не рассчитывать на помощь посторонних.
Но кому было ухаживать за одинокой старушенцией? Ее восьмидесятилетнему брату? Книжный червь, он сам был слишком плохо приспособлен к бытовым сложностям. Его жене, с которой баба Лена и в молодые-то лета не слишком ладила? Моему отцу — актеру и гуляке? Больше никого в большой квартире не оставалось. С мамой отец в браке уже не состоял. Мы переехали на другую, как тогда говорили, жилплощадь. Племянница бабы Лены оказалась слишком погружена в заботы о своей семье. Я, школьник, старшеклассник, конечно, и помыслить себя не мог сиделкой. Выходит, некого было винить в том, что хроменькая с юных лет бабушка оказалась никому не нужна. Ученики, что приходили заниматься к ней домой (разумеется, бесплатно: баба Лена была в полной мере христианкой и интеллигенткой и за помощь, которую оказывала, денег не взяла бы ни при каких условиях), о ней забыли. Знаю, дедушке стоило больших трудов выхлопотать для нее место в той ужасающей богадельне, где на долю бабушки, в нагрузку к перенесенным мукам, выпали еще и дополнительные.
Раз в неделю — по установленному графику — обитателей купали. Каким образом это происходило? Лежачих перекладывали на каталку и везли в ванную комнату. Там осуществлялась экзекуция погружения в ванну. Плохо представляю: возможно ли вымыть неподвижного, невменяемого человека? Бабе Лене, когда перетаскивали ее с кровати на кровать, сломали уже сломанную однажды ногу. Уронили? Или так споро взяли за конечности, что хрупкие косточки не выдержали? Воображаемый эпизод стоит перед глазами, хотя не был его свидетелем. (С тех пор, глядя на молодых красивых женщин, не могу отделаться от этого видения и прозреваю красоток такими, какими они станут, одряхлев. Избавь их Бог от участи бабы Лены!)
Дедушка позвал медсестру. Появился врач и констатировал смерть. “Она еще теплая, — говорил дедушка. — Только что дышала. Пусть немного побудет здесь”. (В ходу было поверье: умерший в течение двух первых часов все слышит.) А потом мы пошли к директору заведения. Низкорослому плотному мужчине. День был будний, начальник сидел в своем кабинете. Стали сговариваться об условиях погребения. Дедушка — только теперь могу оценить всю неуместность его притязаний — выпрашивал, чтобы гроб был белый. Не понимавший и не могший его понять руководитель таращил глаза. И аргументировал: что сметой подобные излишества не предусмотрены. “Почему белый?” — спрашивал он. Дедушка мялся и надеялся: тот догадается сам. Тогда я посчитал предательством и постыдной уступкой со стороны деда, что он согласился на обычный — убогий и дощатый... Сегодня могу представить, какую реакцию вызвало бы признание, что бабушка Лена была, как говорили в прежние времена, Христовой невестой, то есть, изъясняясь более современным и все равно канувшим стилем, — непорочной...
...В моем семейном собрании фотографий, перекочевавшем вместе с книжным шкафом от деда, есть карточка: молодая веснушчатая девушка в косынке пьет молоко. Фотография пожелтевшая, сделанная — страшно сказать — еще в XIX веке. На ней — сестра дедушки, то есть моя двоюродная бабка, баба Лена. Всегда с палочкой, всегда в мягком ботинке. Всегда в ее комнате было припасено для меня, мальчишки, что-то вкусненькое: фигурный пряник (в виде бабочки, медведя, рыбы — были такие сладости) либо пастила. Совсем ребенком я начал угощаться вареньем. Бабушка Лена говорила: “Только, пожалуйста, осторожно, таких вазочек всего две: одна у нас, другая в музее, в Кремле...” Именно в этот момент я и выронил вазочку из рук на пол. Баба Лена не ругалась, лишь погладила меня по голове. А еще помню, как на день ее рождения принес в подарок игрушечного, переставшего пищать цыпленка. “Тебе не жалко его отдавать?” — спросила бабушка. Я ответил: “Нет, он же сломанный. У меня есть хороший, новый...” На фотографии, про которую упомянул, бабушка запечатлена во время поездки на пароходе по Волге. Так она сама мне рассказывала. Было ей тогда не больше восемнадцати. И она улыбалась ожидавшей ее грядущей счастливой жизни.
