Человека всегда интересует: а что там за узенькой щелкой гроба? Какая жизнь? Духи там бродят али муть какая непроглядная? Кто прав: атеисты или баптисты?
Но и те и другие сходятся на третьей стороне смерти. Там, где смерть, там много смешного. Как это ни удивительно. Человеку до тошноты хочется снизить сакральный смысл УХОДА, сделать его проще, понятней, чтобы после всего — там не было бы так страшно.
Тема кладбища какой-то невероятно живой нитью вписана в историю русской литературы и культуры. Взять хотя бы случай с Гоголем. Летом 1931 года в Москве перезахоранивали тело Гоголя. Старое кладбище при Даниловом монастыре ликвидировали (на его месте устроили тюрьму для малолетних преступников), а всех важных кладбищенских обитателей (Гоголя, Языкова и Хомякова) решили перенести на “новые квартиры” — в Новодевичье, а безымянных — развеять по ветру. Гоголя стали эксгумировать. В день эксгумации собралось великое количество народа. В основном писатели. Были там “отец бронепоезда” Всеволод Иванов, поэт Николай Тихонов. Среди них был молодой режиссер Иосиф Туманов. Потом он рассказывал своим ученикам, а его ученики — мне, как открыли гроб и туда стали заглядывать жадные глаза любопытных. Зрелище было посильнее “Фауста” Гете. В гробу лежали совсем новые ботинки на высоких каблуках, будто только вчера купленные в “Москвошвейторге”, надетые на желтые ступни скелета. Как хорошо, значит, тачали обувь при царе. Потом разглядели какой-то сюртучок, сквозь который просвечивало нижнее белье... и абсолютно натуральные длинные гоголевские волосы. Черно-синие. Вот эти абсолютно живые синие волосы и новые ботинки вызвали шок.
Правда, с волосами потом вышла загвоздка. Некоторые из видевших их утверждали, что черепа у Гоголя... не было. Как у всадника без головы. Утверждали, что его украли еще до революции. Говорили, что долгие годы он хранился в Музее Бахрушина в числе трех других безымянных черепов. В общем, все в духе гоголевского “Вия”: желтый череп (вроде есть, а вроде нету), черные ботинки, синие волосы, сумерки... и уголовные элементы вокруг — из школы беспризорников. Да и, конечно, то, что скелет был якобы на боку, руки вдоль туловища, а не крест-накрест — как полагается, породило предположение, что Гоголь умер уже в гробу, а закопали его живого, в летаргическом опьянении. Но это другая история.
А тогда, в 1931-м, тело Гоголя с великими почестями (по другой версии, на телеге ночью под дождем) перевезли на Новодевичье кладбище (где оно по сей день и лежит) и подвергли вторичному захоронению. Но перед этим, еще на Даниловом кладбище, когда количество любопытных было велико, а бдительность — ослаблена, одному писателю (говорят, что это был Всеволод Иванов) удалось оторвать гоголевское ребро и это ребро он тем же вечером продемонстрировал друзьям, собравшимся на гоголевские поминки. Это было абсолютно булгаковское прощание с великим писателем. Сидели пьяные комсомольские поэты, юные пролетарские прозаики, и промеж их лежало ребро Гоголя, как будто ребро Адама, из которого Бог сотворил им кумира — Еву. Поминки шли по Гоголю и с Гоголем... Ибо, конечно, все они — и комсомольские, и пролетарские специалисты по буквам — видели не желтое ребро несчастного гения, а его великий дух, сидящий между ними за грустной тризной с полной чашей горькой советской настойки у ребра. Случай исторический и мало кем до сих пор оспоренный!
А вы знаете, за что Дикого посадили? Думаю, не надо объяснять, кто такой Алексей Денисович Дикий. Во-первых, Дикий — это псевдоним. Во-вторых, Дикий — это столп. Человечище! Актер, любимец Сталина, враг Чехова Михаила — другого гениального актера. Один из создателей МХАТа Второго. По-моему, достаточно титулов... Он после разгона 2-го МХАТа жил в Питере, в Ленинграде то бишь. Жил весело.
Умирает в 1936 году тогдашний корифей петербургской сцены Николай Монахов. Его еще царь целовал, потом Ленин, потом Калинин, а Сталин не успел, потому что Монахов умер. Событие в Ленинграде. Ушла целая эпоха. Все вспоминают, горюют, плачут, опять вспоминают, и среди этой честной компании — Алексей Денисович Дикий. Смерть, а не человек. Эдакий Ноздрев. Волжанин, драчун, чуть что не по нему — по морде хрясь, и при этом, значит, гениальный актер: Левша-Мевша и все такое прочее в списке сыгранных ролей. Как говорится, смерть Монахова “болью ударила по сердцам граждан...”. Больше других она ударила по сердцу Дикого. Ему стало обидно, что он не успел договорить с Монаховым. Старая русская болезнь — общение двух интеллигентов. Что делать? Нельзя же так отпустить оппонента с концами. Дикий решил договорить... А Монахова только два дня как похоронили. Дикий идет на кладбище с друзьями и выкапывает гроб с Монаховым. Достают тело, прислоняют к дереву, и Дикий начинает разговаривать с покойником. При луне. Сцена, достойная Шекспира. Вместо цветов лопаты стоят, штыками в землю, вместо лампы — луна и задушевный разговор живого артиста Дикого с мертвым артистом Монаховым — о текущем политическом моменте. Это был великий разговор.
Трубадуры, ночь, луна и прохожие за кладбищенской оградой. Кто-то из трезвых (пьяные — те просто мило улыбались) граждан позвонил в милицию. Приехали “органы”, арестовали вусмерть пьяного Дикого, припаяли ему статью за осквернение могил — и четыре года колонии. Так великий артист Дикий покинул город на Неве, носящий славное имя Ленина, — и без всякой политики. Но легенда о разговоре с мертвецом стала живой страницей в истории русского театра.
И вообще, все эти байки из склепа, Гоголь, Пушкин... — это все такое живое. Многие молодые думают, что все это давно в глубоком прошлом — как научная фантастика, которой никогда не было. А между тем, как справедливо заметил режиссер Михаил Скандаров, декан режиссерской кафедры РАТИ, все ВЕЛИКОЕ находится от нас на расстоянии нескольких рукопожатий. Сравнение странное, но справедливое. Известный Михаил Скандаров учился у знаменитого Иосифа Туманова, который в молодости учился у гениального Немировича-Данченко, который, в свою очередь, встречался с “классическим” Тургеневым, которому жал руку. Если соединить этот ряд рукопожатий: мой друг жал руку своему старшему другу, который, в свою очередь, жал руку Льву Толстому или там Тургеневу, — окажется, что мировая история находится от нас на расстоянии трех-четырех рукопожатий. То есть и Маяковский, и Толстой, и даже Пушкин — это практически наши современники, а не какие-то призраки из прошлого.
К чему веду? Однажды Немирович-Данченко рассказал Туманову удивительную историю, как он, будучи молодым, приехал в Париж и гулял по Люксембургскому саду вместе с княжной Голицыной. Они медленно променировали мимо кустов роз, вдыхая запах анемонов. А им навстречу шел высокий благообразный старик в цилиндре. Поравнявшись с Голицыной, он приподнял цилиндр и церемонно поклонился. Княжна сделала вид, что ничего не заметила. Дойдя до ограды сада, пара повернула обратно и пошла по дорожке навстречу все тому же высокому господину в цилиндре. Поравнявшись с княжной Голицыной, почтенный старик снова остановился, приподнял цилиндр и довольно громко сказал: “Здравствуйте, уважаемая Анастасия Дмитриевна”. Уважаемая Анастасия Дмитриевна даже ухом не повела, хотя слышала все прекрасно.
— Княжна, — обратился к ней молодой Немирович, — почему вы не подали руки господину, который с вами дважды поздоровался? Вы его обидели.
— Я его не могла обидеть! — воскликнула княжна. — Это он нас обидел.
— Что он сделал?
— Больше, чем Наполеон, хан Батый и Стенька Разин вместе взятые.
— Что же это? Он вампир? — спросил Немирович.
— Это — Дантес, — ответила Голицына. И этим все было сказано.
Так вот, мой друг Скандаров дружил с Тумановым, Туманов общался с Немировичем, а Немирович встречался с Дантесом, который убил “солнце нашей поэзии”. Это и есть история в четырех рукопожатиях от нас.
А постскриптум к этой истории такой. Если бы Пушкин замочил Дантеса, говорили бы, что барона кокнули поделом. Вот Пушкина убили — плохо. А если бы Пушкин убил, никто бы не оскорбился. Ну, убил, зато душа какая красивая. А митрополит Евтихий, узнав, что Пушкина убили, сказал: “Значит, поделом”. Мол, каждый получает по заслугам. Нет таких правил, чтобы что-то без заслуг в жизни происходило, будь это рождение, удачная женитьба, прибавка жалованья или преждевременная кончина. Нет.
А фраза: “Лучше бы морду друг другу набили...” — это дешевая фраза. Смерть не судит, а всех мирит.
А вот еще по поводу Дикого... Какие были нравы. Дикий уже отсидел в тюрьме. Дикий уже вернулся в Ленинград. Дикий уже успел переехать обратно в Москву и поселился в доме на улице живого Немировича-Данченко. Смешно, конечно, но он стал звать гостей, и они пошли, как ледоход по реке. Однажды приходит один молодой человек... из театральных. Огромная деревянная дверь — как стражник на часах. Звонок. Молодой человек звонит. Тишина. Вдруг за дверью раздались торопливые шажки: “Топ-топ-топ-топ...” — будто горох рассыпали. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и... “топ-топ-топ-топ” — обратно горохом посыпали. Молодой человек голову просовывает. Чей-то зад от него убегает по коридору. И снова — полумрак, тишина. Молодой человек входит в прихожую, молчит. Вдруг из дальних комнат — рык: “Борис, это вы? Проходите”. Борис идет в конец коридора, поворачивает за угол, видит дверь. За дверью — огроменная комната. И там — чуть меньше самой комнаты — кровать. То есть это целое карликовое государство, а не кровать. Три многодетные семьи с удовольствием бы там разместились и еще нашли место, чтобы сдать родственникам из провинции. А в этой кровати лежит один человек. Сам Дикий. С похмелья. В халате и дрожит.
Озноб. Молодой человек садится на краешек кровати, и Дикий начинает вещать. Говорит о своих замыслах, о том, как сразит московскую публику новой постановкой. Поразительно красивые вещи говорит, с невиданным размахом. Потом кричит: “Нюся!” — и дальше продолжает о театре... Раздается барабанная дробь ног, Алексей Денисович приподнимает край своего одеяла, и к нему с разбегу под одеяло запрыгивает давешняя бабенка Нюся. Алексей Денисович невозмутимо одергивает полог одеяла и продолжает разговор. А у него в районе живота, значит, кто-то копошится. Театральный человек немного в шоке. Дикий замечает смущение и говорит: “Не обращайте внимания, слушайте дальше”. Замечает еще больше смущение, показывает пальцем на “горб” внизу туловища. Говорит: “Вы, что ль, из-за этого? Так она меня греет. Мерзну, видишь ли...”
Вот это был человек. Мерз. И добрая женщина его грела. Как в классической литературе про бар и крепостных крестьян. Даже переделывать ничего не надо...
Сталин очень любил Алексея Дикого. Однажды приглашает он Дикого к себе в Кремль. Дикий — с бодуна. Идти не может. Его окружение — в холодном поту. Суют Дикого под холодную воду. Потом — под горячую. Потом бреют, потом массируют шею, бьют по морде, то есть по щекам, — приводят в чувство. Помолодевшего “злодея” сажают в машину и увозят в Кремль. Там его встречает Сталин. Дикий пытается держаться. Брови хмурит, умный вид делает, слова сказать боится. Сталин велит подать два бокала. Один ба-альшой, другой — ма-аленький. Разливает коньяк. Себе берет большой, Дикому — маленький. Выпивает и говорит: “Теперь мы с вами, Алексей Денисович, сравнялись по кондиции. Можете говорить не стесняясь”.
Поразительно чуткий был человек Сталин. Друг народа. С большим обаянием. Почему только именно “друзья народа” всегда оказываются его злейшими врагами — не знает никто.
Одним из корифеев Малого театра был Михаил Францевич Ленин. Псевдоним этот он взял еще до революции. И даже не подозревал, что берет очень “беспокойную” фамилию.
Театралов после революции не любили. Актеров на руках не носили. Пролетариат всех долбил. А тут какой-то Михаил Францевич — актер. Разве кто-то из пролетариата мог подумать, что он на их Ленина замахнется?
“А у нас сегодня в главной роли знаете кто?” — зазывали рабочих из кассы Малого театра. — “Хто?” — спрашивал ошалевший работяга, заглядывая в амбразурное окошечко кассы. — “Кто-кто! Ленин!” — отвечала кассирша с места. После такого выпада несчастную кассиршу чаще всего волокли на Лубянку, а Михаила Францевича допрашивали. Он всегда мужественно отвечал, что он Ленин с дореволюционным стажем и к контрреволюции отношения не имеет. Смешной был Михаил Францевич.
Ничего не умел, кроме как притворяться. И всех притворщиков знал наперечет. Константин Станиславский был для него просто Костя Алексеев... Немировича-Данченко звал Володей. Талант почитал штукой стихийной, несводимой ни к каким умным системам.
Однажды подходит к Михаилу Францевичу его коллега по сцене и говорит: “Михаил Францевич, слышали, Костя Алексеев написал учебник по актерской игре. Учебник! Эвона какая штука! Теперь, оказывается, нашему ремеслу учиться можно, как азбуке. Прочитал, выучил — и иди на сцену Малого театра”.
— Да какой это учебник? — рассмеялся Михаил Францевич. — Это руководство к куроводству! Вот что это такое! — и был прав.
Разве может быть руководство по сложению стихов, разве можно научить ветер дуть в одном направлении, разве можно научить человека играть?..
“Сталинская диагональ” — театральный термин, не имеющий ничего общего с геометрией, а связанный исключительно с Малым театром и товарищем Сталиным. Термин даже скорее психологический, чем театральный, а в конечном итоге — убийственный.
Сталин любил ездить по театрам. Большой, МХАТ, Малый — список любимых мест был ограниченный.
Каждый раз перед приездом Сталина в Малый театр за кулисами начиналась возня. Спорили, кто нарисует знаменитую “диагональ”. В чем заключались достоинства этой пресловутой фигуры, человеку нетеатральному понять было довольно сложно. Между тем объяснялось все просто. Ложа Сталина находилась с краю справа, и, соответственно, с нее идеально просматривалась часть сцены слева. Актер, который шел из левой задней кулисы в правый передний угол на авансцену, был как раз на линии взгляда вождя. Если медленно идти, можно было идти минуту. “Кто это? — неизменно спрашивал Сталин, если не знал актера в лицо. — А он не народный? Почему?..” — Вопрос подразумевал только один ответ, и буквально на следующий день счастливчик получал звание.
Была у этой диагонали только одна неприглядная сторона. Говорили, что однажды на ней человек упал, хороший артист. Не дошел до конца. Споткнулся, упал — оказалось, инфаркт, — и вскоре умер. А дело было так. Сталин на этого артиста в упор уставился. Артист был родом из семьи бывших камергеров царского двора, которых Репин рисовал. Бедный решил, что Сталин распознал в нем фамильное сходство с “царскими приспешниками”, и со страху получил инфаркт. Не каждый эту диагональ мог “нарисовать”...
Роден решил лепить памятник умершему Бальзаку. Никого к себе не пускает. Сочиняет. Мудрит. Лепит. Все ждут. Наконец позвал смотреть. Гости смотрят: Бальзак немолодой, ну ладно. Бальзак обрюзгший, ну ладно. Бальзак шагает куда-то — ну, значит, ему надо... Но то, что Бальзак совершенно голый... то есть абсолютно, и все ЭТО в невероятных подробностях вылеплено, — это зачем?!
Вся его мысль, его литературный труд — в голове умещались. А Роден почему-то его голым изобразил. Как раз телом писатель был весьма отвратителен. И если делать памятник самому главному в Бальзаке, то надо было изображать голову, а Роден огромную задницу изобразил... Ну и спереди чего-то там. Может быть, это его больше всего потрясло в писателе?
Теперь кто знает? Так этот памятник никто больше и не увидел. То есть он стоит в музее Родена, и всех посетителей потрясает, что Бальзак — голый. А зачем — никто не знает!
А знаете, что такое колосники в театре? Прекрасное место для самоубийц. Известный театральный режиссер Петр Кротенко мне рассказывал. Однажды на Новый год в одном провинциальном театре повесился рабочий сцены. Повесился прямо на сцене, на колосниках — в ночь с тридцать первого на первое. А на следующее утро, в одиннадцать часов, должны начаться детские утренники. Первыми приходят актеры, видят: висит человек, вызывают милицию. Менты Новый год празднуют и не приезжают, потому что встать не могут. В одиннадцать в зал запускают детей. Дирекция принимает решение приспустить сверху занавес, чтобы прикрыть тело, актеры начинают играть. Играют странно. Все в землю смотрят. Дед Мороз показывает посохом на елочную макушку, а сам в корень елочный смотрит. Снегурочка говорит: “Какой ты красивый, Дедушка”, а сама глаз от его валенок оторвать не может. Отыграли первый утренник. Звонят в милицию. “Едем”, — отвечают. И не приезжают. Потому что встать не могут. Начинается второй утренник — опять артисты в землю смотрят, дети радуются, родители, кто в состоянии смотреть, удивляются...
Начинается третий спектакль — уже вечерний. Тело — висит. Милиция — не приезжает, потому что встать не может. Артисты смотрят в пол. И уже распространяется запах.
Наконец санитары приехали. Тело сняли. Артисты безобразно напились и вечернее представление сорвали.
Вот она, жизнь русской провинциальной сцены. Одна интересная деталь. Свидетели, которые эту историю рассказывали, при этом гомерически хохотали. И не от черствости. Нет. А от страха. Уж больно велик был пережитой ужас.
Я не случайно заострил на этом внимание. Это маленькое объяснение того, почему рассказы о смерти всегда идут рука об руку со смешными байками про костлявую.
