Сейчас модная тема — тема туалетов. Не знаю, почему так происходит. Дошло до того, что туалет стал модным местом действия. Во МХАТе поставили новый спектакль — “Два ноля”. Действие происходит в общественном туалете. Знак времени? Знак. Туалет — место, куда все заходят. И президент, и бомж. Место, где встречается реальность и фантазия. Место, где первое узнает о втором, а второе о первом. Может быть, поэтому туалет — это знак равенства между нашими желаниями и нашими возможностями.
Один мой знакомый ученый китаец — профессор — приехал в российский институт. Специально для этого он учил русский язык. Старательно, как умеют только китайцы. На русских буквах он зациклился.
В институте его встретили как полагается. Повели на кафедру. Он стал произносить речь, по бумажке. Через час чтения, когда все слушатели спали, а бодрствовал только чтец, он неожиданно сделал паузу и объявил перерыв.
— Где у вас тут туалет? — спросил он лаборантку, которая первой проснулась.
— Первая дверь за углом, — ответила она.
— Там что-нибудь написано? — спросил профессор.
— Нет, — ответила лаборантка. — Там только цифры.
Профессор искал этот туалет целый час.
— Как же вы его не нашли? — не могла понять потом лаборантка. — Там же написано. Два ноля.
— О-о, я не понял, что это “цифры”, — изумлялся профессор. — Видел только неизвестное мне русское слово из двух букв “о”.
Леонид Якубович рассказывал приятелям байку. Дело было на юге. Где-то в Крыму. Они путешествовали. Якубович захотел молока. Они остановились у какой-то избушки на курьих ножках, чтобы его купить. Может быть, уже была ночь. Не помню. Вышла старушка. Выслушала просьбу. Тут зашуршали лопухи. Старушка упала в обморок. Она узнала Якубовича.
Преодолеть расстояние между телевизором и избой ее воображению оказалось не под силу. Она не вынесла реальности. Вот не помню, успела ли вынести молоко.
В общем-то, известные люди привыкли к охоте за своей персоной со стороны обывательского любопытства. Иногда она даже им мерещится.
Пицунда. Абхазия. Ресторан под открытым небом. Наши дни.
За одним столом сидел я, известный театральный продюсер Ольга Дубинская, одна популярная московская актриса с мужем и самый лучший абхазский актер Лаврентий Ахба.
Вдруг официант ставит на наш стол полную вазу конфет и бутылку шампанского.
— Это вам от столика напротив, — говорит он и уходит.
Московская актриса, как самая знаменитая среди нас, тут же предполагает, что это ей. Машет кому-то рукой. Ей машут в ответ.
На следующий день я встречаю Лаврентия Ахбу. Спрашиваю: “Ты не знаешь, кто это вчера передал коробку конфет и бутылку шампанского для нашей гостьи?”
— Это не ей, — отвечает Лаврентий. — Это мне. Я просто не хотел ей говорить, чтоб не расстраивать. Меня здесь все знают. А ее — нет. У нас российское телевидение не показывает.
— Но тебе не могли прислать шампанское и конфеты, — возражаю я.
— Так шампанское и конфеты вам. Это правда, — отвечает Лаврентий.
— А что же тебе?
— Мне — знак уважения к моим гостям.
Дело было в аэропорту. В час нелетной погоды. Где-то в самом низу географической карты нашей страны. Одним словом, на юге. Самолеты не летали. Сотни тысяч детей из пионерского лагеря “Артек” слонялись по аэропорту, не зная, как убить время.
Вместе с ними слонялись их голодные родители: злые папаши и неврастеничные мамаши тоже не знали, кого убить, потому что самолетов не было.
И в эту ловушку попали Леонид Аркадьевич Якубович и Александр Иванович Иншаков.
Точнее, сначала они попали в заповедник любви. Когда их увидели дети, что с ними стало? Что стало с их родителями?
Но родители хотя бы из вежливости боялись подойти к Якубовичу. Дети не боялись ничего. Они стали рвать Иншакова и Якубовича на сто маленьких Якубовичей и Иншаковых.
Это был момент торжества любви к детям. Потому что те терпели. А когда терпение лопнуло, Якубович предложил куда-нибудь спрятаться. Спрятаться в здании аэровокзала было негде. Тогда Леонид Аркадьевич отправился гулять и случайно обнаружил то, что мог обнаружить только он. Туалет с надписью поперек двери: “не работает”. Не работает — это не значит “плохо”. Не работает — это значит, внутри никого нет.
Леонид Аркадьевич решил, что там он может спрятаться.
Проход был перегорожен шваброй. Якубович поднырнул под этот импровизированный шлагбаум. В туалете была баба. Баба была не одна, а в больших синих мужских трусах, которые протираются на коленках. И в них она мыла пол, не обращая никакого внимания на мужчин.
Потому что мужчины для нее не предмет страсти, а предмет сора.
Якубович походил-походил по туалету. Прислонился к писсуару. Женщина в мужских трусах обратила внимание на странного мужчину. В ту же минуту в туалете раздался выстрел из “Стингера”. Это баба шмякнула об пол шваброй.
Якубовича вжало в стену.
Баба рывком распахнула дверь и на весь аэропорт закричала: “Евдокия, ходь сюды. У меня “Поле чудес” ссыть”.
Вместе с Евдокией с насиженных мест сорвался весь аэропорт. Люди лезли по головам и чемоданам, чтобы только увидеть это зрелище. Они готовы были отдать все, только не отчет в том, зачем им это надо. Может быть, они стремились попасть в свой сон. Сон у телевизора, когда они долгими зимними (подставь любой сезон года) вечерами, лежа на диване, сопереживали сказочному шоу о вреде неотгаданных букв.
Самолет уже давно улетел, унося Иншакова и Якубовича, а люди все еще вламывались в кабинки туалетов, силясь отыскать среди них того, кто дарил им сладкое упокоение.
Как быть смешным? Этот вопрос нас не волнует.
Из чего рождаются анекдоты? Этот вопрос волнует всех. Анекдоты рождаются из жизни.
Известный в театре человек Петр Кротенко закончил ГИТИС. Пришел получать диплом. Его мастер курса, профессор, — очень талантливый и остроумный человек, вышел объявлять результаты. В зале собрались все свои. Мастер, человек без комплексов, говорит: “Вот эти получили пятерки. Эти четверки. Эти тройки. И вот мой любимый ученик Кротенко тянул на пятерку. Но я ему поставил четверку. Почему? Да потому, что он меня обоссал”.
Петру Кротенко — обидно. Остальным — больно. Из-за смеха. Как один взрослый человек умудрился обоссать другого взрослого человека — никто не знает.
— Вы разве не знаете? — удивляется профессор. — Ну как же. Держал я как-то нынешнего выпускника на руках. Ему было года три или четыре. Он был тяжелый. Мне было тяжело. И вдруг я чувствую: потею. Потом оказалось, ребенок ссыт. А костюм на мне, между прочим, был совсем новый. Ну как я могу такое забыть?
Жерар Депардье стоял в пьяном виде на фестивале в Каннах и мочился у дерева. Мимо шла местная жительница. Увидела это безобразие и закричала:
— Мужчина, что вы делаете?
Депардье не смутился, говорит:
— Устраиваю второй потоп.
— Да где же потоп? — закричала женщина. — Вас на потоп не хватит.
— Хватит, — отвечает Депардье. — Я его не делаю только потому, что он бесполезен.
— Почему же?
— Первый вас ничему не научил.
Побывать вместе в одном общественном туалете — то же самое, что выпить на брудершафт. Так считал Иван Пырьев. Считал небезосновательно.
Однажды Хрущев собрал весь цвет нашей интеллигенции в одном месте. И молодой, и старой. И угостил их вином. Было это в доме приемов на Ленинских горах. В перерыве все захотели в туалет. А в туалетах — очередь. Очереди не было только в правительственный туалет, куда пошел Хрущев...
И вот туда перед Хрущевым Пырьев втолкнул двух молодых режиссеров — Алова и Наумова. И они там простояли бог знает сколько времени. Потому что все чиновники, как люди, уступили свое место начальнику, а два интеллигента, которые воспитывались на чеховской фразе “нужно научиться по капле выдавливать из себя раба” — нет. И Хрущев оказался в очереди за Аловым. Как рассказывал Наумов, у того, может, от нервного срыва, организм вместо того чтобы сработать на закрепощение, сработал на раскрепощение. И он все не отходил от писсуара, а Хрущев ждал и ждал.
И когда два талантливых режиссера вышли из туалета, к ним бросился Пырьев с вопросом: “Ну, вы попросили Хрущева не закрывать Союз?” — тогда была угроза роспуска Союза кинематографистов, — и два молодых человека ответили: нет, а Пырьев в ответ произнес свою знаменитую фразу: “Быть в одном туалете — это все равно что выпить на брудершафт. После можно попросить о чем угодно”.
