Жизнь в форме унитаза

После концертов, как правило, за кулисами собираются зрители. Кому автограф, кому сфотографироваться с тем, кто выступал. Как теперь говорят — “сфоткаться”. Я никогда в жизни ни у кого не брал автограф. Только щедро раздавал, не скупясь, поскольку чего-чего, а этого добра у меня навалом. Честно говоря, я не знаю, зачем людям нужны автографы. Может, они и впрямь, как я когда-то шутил, прикладывают их к больным местам. А вот желание сфоткаться понимаю. Показать компании: видите, это я, а это мой кореш Мишка!

В Воронеже после концерта я, как обычно, работал банальным закулисным фотоателье. Сначала спросил, куда встать, кого обнять, к кому прильнуть? Расставил руки, как коршун крылья в полете, а под ними уже минут двадцать менялись желающие прослыть моим лучшим корешом или корешицей. И вдруг я заметил поодаль женщину. У нее в руках была рукопись. Небольшая. Она подошла ко мне последней:

— Извините, я не фотографироваться...

— А что?

— Хуже. Почитайте, пожалуйста, — это мой сын написал. Он талантливый. Не пожалеете.

По ее глазам, которые старались быть веселыми и непросящими, я скорее почувствовал, чем понял, что лет десять ее сын пытается достучаться до какого-нибудь приличного издательства. Тут же представил, сколько он выслушал от редакторов унизительно-утешительных слов. Вспомнил десять лет своей молодости, которые я мытарствовал по столичным редакциям. Один из престижных редакторов наипрестижнейшего юмористического издания, прочитав первый абзац моего рассказа, сказал: “Дерьмо!”.

Я покраснел. Я тогда умел это делать еще без напряжения. “А если в нем что-нибудь переделать?” — спросил я, не столько надеясь, сколько от растерянности.

— Все равно дерьмо будет! — вынес редактор окончательный приговор, не подлежащий обжалованию.

Прошло три года. Я получил премию “Золотого теленка” “Литературной газеты”, рассказ был много раз перепечатан. Причем один раз тем же редактором. В ресторане Центрального дома литераторов за бутылкой, которую я ему поставил, я сказал: “Между прочим, в этом рассказе я так ничего и не переделал”.

Без смущения он мне ответил: “А он так и остался дерьмом. Просто ты теперь у нас знаменитость. И у тебя можно печатать все. Все равно будет успех. Давай выпьем за то, что ты своего добился. Молодец! Я верил в тебя! Поэтому и не печатал. Посылал тебе испытание. Ты мне должен за это еще одну бутылку поставить за правильное воспитание”.

Я с ним согласился. И поставил еще одну бутылку.

Глядя на эту женщину за кулисами, я вспомнил все это. И пообещал ей прочитать рассказы сына.

Сколько бы ни говорили наши эмигранты, что из России все талантливые люди уехали и поэтому некому ее приводить в порядок, я с ними никогда не соглашусь. Да, Россия — это не лучшее в мире государство, но лучшая на земле Родина! Она все родит и родит одаренности, как бесконечно черноземное поле картошку. Просто собрать эту картошку пока некому. Потому что у картошки нынче нет рейтинга. Рейтинг — у омаров и у устриц. И у меня тоже есть рейтинг. Не такой, как у омаров, но все-таки... Поэтому я и написал эти вступительные слова, чтобы поделиться своим рейтингом с еще неизвестным, но уже давно настоящим русским писателем!

Булябиса бабы изнасиловали. С особым цинизмом. Втроем. Случилось это так. Он, Булябис, сменившись с караула, теплым погожим вечерком прогуливался по обыкновению легким строевым шагом вдоль по проспекту Эволюции. Просто так. Без всякой цели. Ну, знаете, бывает просто такое лирическое настроение, когда хочется побыть одному. Без жены. Вот как раз в такие трогательные лирические минуты и настигла Булябиса беда. Пришла беда — отворяй ворота. Беда одна не приходит. Лиха беда начало! Тормозит возле Булябиса шикарная тачка, стекла тонированы, музыка из салона на всю катушку. А из тачки выглядывает такая шикарная баба, ноги от ушей (даже в машине не помещаются! Короче — одни ноги выглядывают. Без бабы!) Вот и спрашивают его те ноги:

— Извините, пожалуйста, молодой человек! А как проехать к Большому Вагинальному проезду?

Булябис всегда отличался высокой бдительностью и относился с известной долей подозрительности к таким вот девицам, но в этот раз его подкупило вежливое обращение девицы и ее длинные ноги. Он утратил на мгновение бдительность.

— А вы поезжайте прямо, потом сверните направо, потом еще раз направо... — стал он наивно и обстоятельно объяснять девушке.

— А вы не могли бы нам показать? А мы вас обратно доставим!!! — спросила девушка, как-то тепло и ласково улыбаясь Булябису ногами. И было в этом вопросе столько мольбы, столько отчаяния, что Булябис после некоторого колебания, отбросив всякие сомнения, сдался и согласился на уговоры.

Когда он сел в машину, он увидел, что в ней кроме него находятся еще две девицы. Такие же длинноногие и глазастые. Но он и тогда не придал этому значения. Ему просто хотелось кому-то помочь, кому-то сделать приятное. Хотя искорка сомнения закралась в его душу. Но не разгорелась в пламя.

Разговорились. Девушки оказались простыми работницами одного из столичных модельных агентств. Булябис оказался простым прапорщиком одной из секретных воинских частей. Потом они просто все оказались в лесу. Девушки предложили просто покушать на природе. Ну Булябис и согласился. Вроде бы порядочные девчата. Не матерятся, как некоторые. Не плюются семечками, в носах не ковыряют. Туфли начищены. Подворотнички чистые...

Сначала все было хорошо. Девчата разложили костерок, организовали шашлычок с “Киндзмараули”, достали из багажника электрогитару, спели несколько песен о нелегкой, полной опасностей и тревог жизни топ-моделей.

Потом все началось. Сначала какие-то неясные, туманные намеки, потом легкие поглаживания по спине. По ногам, ниже, ниже... Потом и вовсе рассказывать неприлично. Две держали Булябиса за руки и ноги, чтобы не дергался, а другая, та, что была за рулем, — надругалась над ним в извращенной форме. Потом в простой, неизвращенной. Потом снова в извращенной. Потом он сверху. Потом — сбоку. Потом — справа. Потом — слева. Потом — слева направо! Левое плечо вперед! Ноги на ширине плеч! Равняйсь! Смирно! Потом наоборот! Вольно! Оправиться! Девушки сменялись, словно караулы. Потом еще и еще. Сколько раз это было, Булябис и не вспомнит. Помнит лишь только горечь и пустоту, чувство унижения, всепоглощающего стыда и разочарования. Вот только что помнит Булябис. А потом были извинения, мятые бумажки, торопливо сунутые одной из них в карман мятых шевиотовых порток с лампасами. Угрозы немедленной расправы с женой в случае, если он заявит в милицию...

Верите, после этого у Булябиса и наступила бессонница? Да и не только бессонница. Еще дурную болезнь подарили ему эти девицы, эти мерзавки, эти бесчеловечные фурии... Верите? Вот и жена Булябиса тоже не верит... А вроде бы неглупая баба...

У известного писателя Дорчилова засорился унитаз. Ну, вы знаете писателя Дорчилова! Того самого, что написал нашумевший роман “Смерть геронтофила”. По нему еще потом фильм сняли. Называется “Юдофобы летят на юг”.

Засорился унитаз и не стал пропускать в себя ничего. Из себя — еще куда ни шло! Куда только из себя ни шло! Плохо стало в доме у писателя Дорчилова. Отвратительно. Вонять стало говном в квартире писателя Дорчилова. Да и сам Дорчилов стал припахивать. Житья не стало в доме писателя Дорчилова. Не пишется ему в такой вонючей атмосфере. Ему и не в вонючей-то не особо писалось, а тут — хоть святых выноси. А где они, святые? Уже все сами вышли от такой вони. Делать нечего!

Вызвал Дорчилов сантехника. И пришел сантехник. Симпатичный молодой мужчина, в светлом чесучовом кутюристом костюме, отороченном мехом голубого соболя (среди соболей тоже встречаются извращенцы!), с книжкой “Улисс” Джойса, торчащей из подсумка. Пришел и к унитазу сразу бросился, даже не взглянув на Дорчилова. Оглядел унитаз со всех сторон. Обнял. Поцеловал. Прижался к нему, прислушался, ухо к нему приложив.

— Что вы с ним сделали? — спрашивает со слезами на глазах.

— Ничего мы с ним не делали! — отвечает уверенно Дорчилов.

— Что я, не вижу, что ли?! — воскликнул сантехник. — Разве можно так обращаться с унитазом? Вы... вы... вы же гадили в него! Как вам не стыдно!? — вскричал гневно сантехник, вперив в Дорчилова свой пристальный твердый взгляд.

— А что такого? — оправдывался Дорчилов. — Все гадят...

— А вы на всех не равняйтесь! Все будут в окно прыгать, и вы тоже?

— Нет. Я не буду!

— Да и не в том дело, гадили вы или нет! Вы же своим равнодушием довели унитаз до такого состояния, что он с вами и общаться уже не хочет! — парень погладил унитаз по корпусу. — Хороший! Хороший унитаз! Как нас зовут?

— Кого?

— Унитаз ваш?

— Да никак! Как можно называть унитаз! Так и зовут — унитаз!

— Эх вы! Унитаз! — передразнил сантехник. — Да вы другого отношения-то и не заслуживаете! Разве вы не знаете, что каждая вещь имеет душу! Она такая же частица мироздания, такая же думающая тварь, как и вы. Только формы мышления у нас разные, как и формы существования! Вы вроде бы неглупый человек, писатель. Неужели вы и в самом деле не допускаете других форм существования во Вселенной? К примеру — жизнь в форме унитаза! Вот вы кто? Писатель? А ведь не исключено, что в прошлой жизни этот унитаз был каким-нибудь поэтом. А в следующей жизни, наоборот, вы станете унитазом! А он — писателем! Вот тогда помучаетесь! Вот увидите!

— Да ну... — недоверчиво сказал Дорчилов, приглядываясь к унитазу повнимательнее. Он стал припоминать, что иногда в тиши сортира ему слышались какие-то вздохи снизу, похожие на стихи, но он не обращал внимания.

— Да не “да ну”, а точно! Каждый день, просыпаясь, необходимо поприветствовать каждую вещь, которую ты видишь! Каждый свой орган! Каждый свой член! Вы с ним, с главным своим, здороваетесь?

— Нет!

— Почему?

— Да он у меня давно не главный!

— Ну вот... Поэтому и не главный... Неужели это так трудно — подарить частичку тепла тем, кто находится рядом с тобой?

— Да нетрудно... Да так целого дня не хватит — всех приветствовать!

— О Господи! Да я не удивлюсь, если окажется, что у вас ничего не стоит! Вы же черствый эгоист! Вы же можете со всеми поздороваться одним разом, а с теми, с кем соприкасаетесь, — в отдельности! Неужели это так трудно? И вы увидите, как изменится мир вокруг вас! Как все заиграет разноцветными огнями. И вы измените свое отношение к этому миру, населенному добрыми людьми, добрыми тварями и добрыми вещами. Жить с миром в согласии — не в этом ли смысл нашего существования?

Дорчилов бы никогда не воспринял всерьез слов этого безумного сантехника, но неожиданно, сразу после его ухода, унитаз как-то легонько вздрогнул, фыркнул, зажурчал и... ожил! Дорчилов вдруг обнаружил, что унитаз исправно работает, весело журчит, как-то по-особому оживленно, поэтично и ласково.

Вечером, улучив минуту, когда все домашние уселись возле телевизора, он украдкой проскользнул в туалет, развернул небольшой сверточек, который украдкой достал из кармана, и сунул в пасть унитаза кусочек торта, оставшегося после ужина. Он некоторое время мялся в нерешительности возле унитаза, глядя, как исчезает в бездонном горле пища, потом набрался духу и сказал:

— Ты это... Брат... Извини... если я что-то не так... Как-то забываешь в суматохе-то...

И Дорчилов отчетливо увидел, как его Унитаз по-доброму, благодарно улыбнулся в ответ.

На следующее утро перепуганная жена вызвала “скорую помощь”, после того как услышала, что ранним утром ее муж, писатель Дорчилов, лауреат государственной литературной премии, ласково разговаривал с кем-то тоненьким голоском, склонившись головой к паху:

— Проснулся, сладкий мой! Здравствуй, мой хороший! Проснулись, мои славные, такие мои маленькие! Сейчас писаньки пойдем, мой хороший!