Примечательное событие: ровно 30 лет назад первый советский шахматный король Михаил Ботвинник принял в свою школу последнего советского короля, Гарри Каспарова. В связи с этой круглой датой 13-й чемпион рассказывает о своих встречах с 6-м чемпионом. Это отрывок (с некоторыми сокращениями) из 4-томника Каспарова “Мои великие предшественники” (“Рипол Классик”), который Гарри считает вторым по важности событием в своей биографии, первое — завоевание шахматной короны. (Эпохальную историю шахмат Каспаров создает в содружестве с мастером Дмитрием Плисецким — уже вышло два тома, впереди еще два.)
Нам приятно, что теперь среди авторов “МК” есть и Гарри Каспаров, сильнейший шахматист на планете.
В школу Ботвинника я попал в 10 лет, перворазрядником. Чем-то я ему приглянулся (говорят, “живостью ума”), и с тех пор он мне покровительствовал.
Занятия Ботвинник проводил по системе, проверенной им еще до войны в ленинградском Дворце пионеров: все вместе рассматривали игру одного из учеников. Сначала тот докладывал о своей работе между сессиями, об успехах в учебе, занятиях спортом, участии в турнирах, выполнении домашнего задания, затем демонстрировал свежие партии. На сессии игрались и тренировочные партии, затем их тоже анализировали всем миром, и, выражаясь словами мэтра, ставился окончательный диагноз и назначалось лечение — то есть новое домашнее задание.
Говорил Ботвинник слегка грассируя, густым баритоном, но очень внушительно, тоном, исключающим всякий спор и вообще противоположную точку зрения. Часто он даже не говорил, а “выносил приговор”. Но, внешне сухой, в действительности он был человеком отзывчивым и теплым. А уж к юным шахматным дарованиям тянулся всей душой. Мудрый Учитель старался не подавлять нас своим авторитетом, не навязывал ученикам свой стиль — наоборот, всячески помогал развивать способности. Он не давил, а с присущим ему педагогическим тактом подсказывал верное направление. Сразу почувствовав мое стремление к динамичному, атакующему стилю игры, включил в мои домашние задания анализ партий Александра Алехина.
Нам с мамой жилось тогда трудно, и Михаил Моисеевич поддерживал нас как мог: “пробивал” талоны на питание, потом небольшую стипендию от моего родного общества “Спартак”. Следил за моими выступлениями, давал ценные указания. А когда в конце 1977 года настала пора становиться мастером, Ботвинник с трудом упросил организаторов, чтобы меня, 14-летнего мальчишку, “какого-то там бакинского кандидата”, включили в сильный турнир.
Прямо из Минска, где я на 3,5 очка перевыполнил мастерскую норму, я поспешил на сессию школы Ботвинника, причем мне пришлось выслушать от строгого наставника не одни лишь поздравления. Неожиданно Михаил Моисеевич предложил мне стать его ассистентом. Меня переполняло чувство гордости — значит, я уже в состоянии чем-то помочь самому Ботвиннику. Увы, вскоре наша школа закрылась...
Формально по организационным причинам, но, видимо, были и другие. Когда в 1976 году Виктор Корчной остался за границей, руководство Спорткомитета приказало советским гроссмейстерам подписать коллективное письмо с гневным осуждением “подлого поступка предателя Родины”. Подписали все, кроме Ботвинника, Спасского, Бронштейна и Гулько. “Я коллективных писем не подписываю! — заявил Ботвинник. — Я могу написать сам!” Однако такую “честь” предоставили только Карпову... (Кстати, и в 1953 году, когда собирали подписи известных евреев по поводу пресловутого “дела врачей”, Ботвинник ухитрился остаться в стороне. Как ему это удалось — загадка: сам он не любил распространяться на такие темы.) Разумеется, никому из “отказников” этого не простили, и они расплачивались за свою строптивость очень долго, каждый по-своему.
...Летом 1978-го мне предстоял серьезный экзамен — отборочный турнир чемпионата СССР. Ботвинник спросил, собираюсь ли я быть там среди первых. Я ответил неопределенно. Тогда он заявил, что с таким настроением незачем ехать на турнир, который проводится по швейцарской системе и как тренировочный неэффективен.
Он всегда был против “швейцарок”, считая их вредными для совершенствования. В частности, возражал против моих поездок на кадетские чемпионаты мира в 1976 и 1977 годах. “Там же невозможно готовиться, это приучает к несерьезным шахматам!” Кроме того, его возмущал сокращенный, “детский” контроль времени. По большому счету он был прав, но существовали и спортивные реалии, устоявшиеся правила отбора: чтобы пробиться наверх, надо было побеждать в своей возрастной группе. После моих неудач в этих чемпионатах (особенно в 1977-м, когда я уже явно превосходил соперников) Ботвинник мрачно констатировал: “Вот-вот! Нечего было туда ездить!..”
Ботвинник принял турнир, отборочный к первенству страны, как неизбежное зло: “Все-таки это большая школа. Но играть надо на победу!” Я был счастлив, что выполнил его наказ: занял первое место при 64 участниках — и сразу прорвался в высшую лигу.
После закрытия школы я не расстался с Михаилом Моисеевичем. Созванивался, советовался; бывая в Москве, заходил к нему домой. Моя мама подружилась с его женой Гаянэ Давидовной. Отношения у нас были очень теплые, но довольно сложные, поскольку Ботвинник всегда считал себя правым (в какой-то мере эту черту от него унаследовал и я), жестко отстаивал свою точку зрения, не сомневаясь в том, что надо делать именно так, а не иначе, и готов был брать на себя ответственность за важные решения.
В 1979-м он помог мне совершить очередной взлет: в обход Спорткомитета уговорил устроителей крупного международного турнира в югославском городе Баня-Лука пригласить меня — 16-летнего мастера, без рейтинга и международного звания. И я постарался не упустить шанс: стартовал 9-м из 10, в итоге вышел победителем, перевыполнив норму гроссмейстера. Знаковое событие, если вспомнить, какой проблемой были в те времена зарубежные поездки.
В 1980 году между нами возник первый серьезный конфликт. Ботвинник был категорически против моего участия в чемпионате мира среди юношей до 20 лет (речь снова шла о “швейцарке”). Он веско произнес: “Тебе это не надо! Лавров все равно не пожнешь, а шишек в случае неудачи будет предостаточно. Зачем подвергать себя ненужному испытанию?!” И впрямь там не с кем было бороться: мой рейтинг уже превышал 2600, я стремительно приближался к первой мировой десятке. Но у меня были обязательства перед Спорткомитетом, не хотелось подводить гостренера молодежной сборной Анатолия Быховского. Отказываться было нехорошо, и я ослушался Учителя — поехал на чемпионат (и, конечно, его выиграл).
Ботвинник был страшно зол: мы даже какое-то время не разговаривали. Но потом мама поговорила с Гаянэ Давидовной, и отношения наладились. Как и прежде, он давал мне полезные советы. Мы много общались в 1981—1983 годах, когда я стал чемпионом СССР, выиграл межзональный, победил в матче претендентов Александра Белявского.
Когда я вышел на Корчного и началась катавасия с нашим матчем, Ботвинник поддерживал меня морально, высказывал свою точку зрения в прессе. Когда же я стал чемпионом мира, Михаил Моисеевич не скрывал удовлетворения. Ведь Карпов не был исследователем и называл время Ботвинника эпохой дилижансов, давая понять, что, мол, нечего заниматься серьезной аналитической работой. Поэтому его поражение было в какой-то мере торжеством принципов Ботвинника.
В 1986-м, незадолго до матча-реванша с Карповым, возобновилась работа школы, теперь уже Ботвинника—Каспарова. Михаилу Моисеевичу в его 75 лет это было интересно: он хотел своей “реабилитации”, возвращения в шахматы.
Через нашу школу прошли многие ведущие ныне гроссмейстеры, хотя редко кто из них об этом вспоминает. Впрочем, Крамник сейчас начал вспоминать. Широв же говорит: “Ну и что, побывали там всего три-четыре раза...” Да если бы Пикет с ван Вели побывали бы там три-четыре раза, они бы ого-го как заиграли!
Основная нагрузка на сессиях была на мне: я вел занятия и давал сеансы с часами, очень сильные по составу. Ботвинник же любил вспоминать свои давние партии. “Как, вы не знаете моей партии с таким-то из чемпионата профсоюзов?”, — внезапно прерывая анализ, пытал он очередного подопечного. Конечно, в этот период он мыслил уже несколько устаревшими категориями: все-таки на дворе были не 70-е годы, а конец 80-х, начиналась компьютерная эра... И все равно его влияние было колоссальным! Общение с живым классиком давало очень много, исподволь расширяло и углубляло представление о шахматах. Мне жаль тех ребят, которые этого не понимают...
Когда в стране началась горбачевская перестройка, мои отношения с Михаилом Моисеевичем, увы, дали трещину, залатать которую уже не удалось. Все чаще стали мы расходиться в принципиальных вопросах. Искрило! Ботвинник являлся ярым сторонником старой системы ФИДЕ (он сам же ее и создавал), а я считал, что ее пора менять. Мне казалось, что там все прогнило до основания... Но это еще полбеды, главное было в другом.
Ботвинник был несгибаемый коммунист, дитя сталинского режима. Он выступал за “социализм с человеческим лицом”, считал, что саму систему менять нельзя, надо лишь ее улучшать. В конце жизни его любимая теория заключалась в том, что, мол, капитализм — это стихийный рынок, где нет никаких законов, а преимущества социализма проявятся в полной мере, когда мы научимся мастерски планировать — с помощью... мощных компьютеров! Он искренне верил, что компьютеры помогут спасти плановое хозяйство (для этого, в частности, пытался создать свою “думающую” программу). И был страшно недоволен тогдашними “прорабами перестройки”, твердил, что все идет “не туда” и все надо делать “не так”.
У меня же были прямо противоположные взгляды: к тому времени я уже сформировался как убежденный антикоммунист. Мы оказались слишком разными! Что поделаешь, крутые перемены в стране всегда затрагивают взаимоотношения “отцов” и “детей”. Когда начинается противостояние в гражданском обществе, рушатся даже дружные семьи. Вот и разрыв между нами был, по всей видимости, исторически неизбежен.
На одном из занятий летне-осенней сессии нашей школы Ботвинник вдруг начал учить ребят политграмоте и, в частности, заявил: “А знаете, Сталин выиграл войну!” Тут я не выдержал и возразил: “Михаил Моисеевич, у меня совершенно иная точка зрения, но давайте не будем при детях дискутировать на эту тему!” Ботвинник, конечно, рассвирепел: мало того что я покушаюсь на ФИДЕ — так я еще враг советского строя! Впервые мы, к великому сожалению, разошлись по-настоящему (хотя школа еще какое-то время функционировала).
Скандальное окончание 55-го чемпионата страны в 1988 году лишь зафиксировало уже свершившийся факт. В том турнире я разделил с Карповым 1—2-е места, и по регламенту должен был состояться матч из четырех партий за звание чемпиона СССР. Ботвинник как главный судья провел в присутствии участников и зрителей жеребьевку, Карпов вытянул белый цвет. Но, придя через пару дней на первую партию, я попал на... пресс-конференцию! Карпова вообще не было, а Ботвинник с товарищами из Спорткомитета объяснял публике, что матч сорван “ввиду непримиримых разногласий участников”. Дикое зрелище: уважаемый человек нарушал правила, которым следовал всю жизнь!
Оказалось все просто: Карпов решил избежать матча, якобы недовольный слишком близкой датой его начала и необходимостью играть до первой победы при счете 2:2. (Хотя это условие было моей уступкой: годом раньше в таком же матче Белявский—Салов при ничьей решал лучший “коэффициент”. Угадайте, у кого он был лучший в нашем случае...) И Спорткомитет привычно подыграл “нашему Толику”, на сей раз руками Ботвинника.
Вы спросите: зачем это было нужно Михаилу Моисеевичу? Начальство сыграло на том, что он уже много лет обижен, выведен за скобки, исключен из активной шахматной жизни. Он хотел снова быть при деле, снова на что-то влиять! И вдруг ему выделили помещение в ЦШК, дали возможность открыть свою лабораторию, приобрести компьютеры, поехать за границу; его ввели в состав президиума Шахматной федерации СССР, к его мнению стали прислушиваться...
И Ботвинник решил, что играет важную роль в переменах, происходящих в шахматном мире. Определенную роль он, конечно, играл, но главное — громадный авторитет его имени вовсю использовали околошахматные функционеры.
Убежден: его опыт и авторитет могли быть действительно использованы на благо шахмат. Ботвинник искренне желал возрождения советской шахматной школы, хотя предлагавшиеся им методы были небесспорны. Увы, после распада Советского Союза массу времени и сил у наших деятелей отняла борьба за бывший Центральный шахматный клуб СССР. Союзные спорткомитетчики, поддержанные Ботвинником и Карповым (они странным образом оказались в одной упряжке), никак не хотели уступать помещение естественному правопреемнику — молодой Российской шахматной федерации, которую поддерживал я. Этот утомительный затяжной конфликт ничего хорошего шахматам не принес — наоборот, было упущено немало благоприятных возможностей.
Ну и, конечно, мой разрыв с ФИДЕ и создание Профессиональной шахматной ассоциации (РСА) в 1992-м стали для Ботвинника ярким свидетельством его правоты! Вот, дескать, до чего докатился этот антисоветчик Каспаров: и в шахматах покусился на святая святых, презрел наиглавнейшую организацию, кузницу официальных чемпионов мира... Полный распад! Слов нет, я погорячился: если и надо было создавать РСА, то чуть позже — не до, а после матча с Шортом.
Тем не менее я не терял надежды на примирение. Весной 1994-го представился удобный случай. Москва вместе с РСА готовилась к проведению грандиозного праздника — турнира по быстрым шахматам “Кремлевские звезды”. Как было бы почетно и символично, если бы главным судьей первого супертурнира в Кремле стал сам Михаил Ботвинник! И вот мы с организаторами пришли к Ботвиннику в его кабинет на третьем этаже ЦШК.
Михаил Моисеевич уже очень плохо видел, почти ослеп; передвигался с помощью племянника. Но ум его был совершенно ясным! Так же, как и 20 лет назад, он точно знал, чего хочет и чего не хочет. Он бесстрастно выслушал наше предложение стать главным судьей турнира и, чуть подумав, отчеканил: “Быстрые шахматы несут смерть нашей игре!” Я ему говорю: “Михаил Моисеевич, но это такая форма соревнования, для большей популярности...” А он: “Это наносит огромный вред, колоссальный вред...” Я опять: “Так все играют — сотня гроссмейстеров, даже Василий Васильевич Смыслов участвует в этом турнире!” Он в ответ: “А мне наплевать на мнение большинства! Я привык жить своим умом!”
В этом был весь Ботвинник. Так мы и ушли ни с чем. Это была моя последняя встреча с Учителем. Следующей весной, 5 мая 1995 года, Ботвинник умер.
