Мелодия проходного двора

Она спонтанно возникает в памяти, и я становлюсь ее пленником на несколько часов. Потом она уходит, и я никак не могу вспомнить эту мелодию, с которой связано многое в моем нелепом прошлом.

1952 год. Солнечный день. Улица Москвина по-утреннему пустая и тихая. Я спускаюсь вниз к Петровке и сворачиваю в проходной двор.

И здесь меня встречает щемящий голос саксофона. Невысокий человек в голубой майке и полосатых пижамных штанах на продолговатом балкончике второго этажа играет знаменитый фокстрот “Гольфстрим”, и я иду под эту музыку совсем не так, как несколько минут назад.


Мелодия ведет меня, и я шагаю по двору иначе, словно танцуя, легко и свободно.

Каждое утро веселый музыкант появлялся на своем балконе. Он репетировал, играя “Караван” Эллингтона, Гленна Миллера, шлягеры “отдыхающего” на Колыме Эдди Рознера.

Сегодня любой может сказать: подумаешь, играл джаз, ну и что?

А то, что у саксофониста были хорошие соседи. Стукни они в райотдел МГБ, и последствия могли быть непредсказуемые.

Ведь не о том, как “летят перелетные птицы”, и не о том, “как едут по Берлину наши казаки”, играл наш саксофонист.

Он разлагал нас идеологически чуждыми мелодиями.

Я выскакиваю под арку. Вот она, Петровка, мелодия продолжает управлять мною.

Почему-то в московских проходняках всегда звучала музыка: баян, гармошка, аккордеон или просто радиола, стоящая на окне.

Это был голос города, которого нынче никто не слышит.

* * *

1942 год. Тишинка. Это не рынок, нет, это море. Море людской беды, с бухтами горя, приливами подлости, островами воровства.

Большой Кондратьевский переулок был в те годы одной из многочисленных речек, впадающих в бурную акваторию Тишинского моря.

Вечерами, когда поток людей спадал, когда уходили в наш двор переодетые мордатые инвалиды, увешанные медалями, у которых, как в сказке, внезапно “вырастали потерянные в боях” руки и ноги. Когда приблатненные пацаны убирали свои дощечки для игры в три листика, а воры шли в пивную, в переулке появлялся человек.

Он ловко шел, опираясь на костыли. Единственная нога была обута в щеголеватый хромовый сапог, он вежливо раскланивался со знакомыми, не по-нашему прикасаясь пальцами к козырьку кепки.

Это был знаменитый Андрюха-Поляк. Он сворачивал в подворотню и минут через сорок выходил во двор с сияющим перламутром аккордеоном.

На затемненный город опускались синие сумерки, и всполохи от трамвайных дуг на Большой Грузинской были особенно заметны, и в это время Андрюха-Поляк начинал играть на аккордеоне.

Печальная мелодия неизвестных танго заполняла двор, вырывалась из-под арок проходного двора, и люди останавливались, слушали эти мелодии умершего довоенного времени.

Времени, когда можно было без страха открывать почтовые ящики, боясь найти в них похоронку, не стоять в огромной очереди, чтобы “отоварить” карточки, не продавать с себя последние вещи, чтобы купить у спекулянта кальцекс для больного ребенка.

Нездешние танго замечательно играл Андрюха-Поляк, потому что был приезжим с Запада.

В первый же день войны в Западной Белоруссии ему при бомбежке оторвало ногу и он каким-то чудом попал в санитарный поезд, который никак не мог передать раненых, потому что немцы шли за ними по пятам. Поезд приехал в Москву и там выгрузил раненых.

В госпитале Андрюха-Поляк, которого звали по-настоящему Анджей Когура, завел роман с санитаркой Полиной, она влюбилась в видного, обходительного мужика.

Инвалид войны Анджей Когура расписался с Полиной Сизовой и переехал к ней в Большой Кондратьевский.

На свадьбу, которую справили прямо в больничной палате, начальник госпиталя подарил новобрачным аккордеон.

Так Анджей Когура появился в Большом Кондратьевском и сразу же получил кликуху Андрюха-Поляк.

Он получал копеечную пенсию как инвалид войны и работал на Большой Грузинской в мастерской металлоремонта. По ремонту велосипедов он был виртуозом. Он этим занимался в родном Пинске.

Во время войны мастер по ремонту велосипедов был значительно важнее любого нынешнего короля автосервиса.

Мне Андрюха-Поляк собрал велосипед из трех велосипедных обломков.

Анджей Когура действительно был человеком оттуда. Его родной Пинск только 20 сентября 1939 года присоединили к Советской Белоруссии, а до этого город Пинск считался задворками Европы.

Задворки задворками, но некий нездешний лоск они оставили Андрюхе.

Весной и летом в проходном дворе звучали жгучие польские танго и все привыкли к этому, считая голос аккордеона некой данностью.

Но в мае сорок седьмого Андрюху-Поляка утром нашли под аркой проходного двора с кинжалом под лопаткой.

Его закололи именно немецким кинжалом с эсэсовскими рунами на рукоятке.

Но тогда такие кинжалы, кортики, штык-ножи были практически у каждого московского пацана.

Местные блатняки, начиная от Леши-Колуна, авторитетного вора, державшего Тишинку, и кончая огольцами, мелкой шпаной, к Андрюхе относились весьма почтительно.

И как сказал мне живший в нашем дворе карманник Миша-Бегунок, Андрюху-Поляка заделали за старые дела.

— Какие? — удивился я.

— Это не наша печаль. Он у себя в Белоруссии в большом авторитете был.

Перестал играть аккордеон в нашем дворе, и стал он скучным, как наша жизнь.

Когда звучали в нем прекрасные мелодии, даже облупленные стены деревянных домов с покосившимися окнами казались декорацией к какому-то фильму из неведомой жизни, которые мы так любили смотреть в кинотеатре “Смена”.

Кто и за что убил Андрюху-Поляка, я так и не узнал. Среди пацанов ходило много легенд, где велосипедный мастер из Пинска становился чуть ли не главным немецким шпионом.

Что поделаешь, война кончилась всего два года назад.



* * *

А через тринадцать лет, в начале апреля, я ехал в поезде Барановичи—Пинск.

Я уже достаточно пошлялся по стране и видел всякое, но никак не мог представить, что в самом центре сохранилась многокилометровая узкоколейная дорога.

Еще в Барановичах я с удивлением увидел, что состав потянет пузатый, смахивающий на поставленный на колеса самовар.

Вагоны были облупленными, на некоторых стеклах краска, и под ней были ясно различимы фрагменты белого польского орла.

Что и говорить, хоть и задворки, но Европа.

Собрав необходимый мне материал для очерка о секретаре комсомольской организации, я, конечно, зашел в милицию. Там с сыщиками из угрозыска мы выпили, поговорили за жизнь, я услышал много интересных историй, связанных с оккупацией.

Вечер мы заканчивали в ресторане, который, как мне сказали раньше, именовался “Бристоль”, а ныне просто рестораном.

На сцене появился оркестр. И аккордеонист заиграл щемящие польские танго моего детства.

— Послушайте, ребята, а у нас во время войны инвалид из Пинска играл во дворе эти мелодии.

— Из Пинска? — оживились ребята.

— Андрей Когура, он был велосипедный мастер.

— Что-то знакомое, завтра давай поедем к одному нашему ветерану, он собирает материалы по криминальной истории Западной Белоруссии.

На следующий день мы уже сидели в большой комнате с великолепным эркером, выходящим на реку Пину.

— Значит, Когура, — хитро улыбнулся хозяин.

Он вынул из шкафа несколько папок и положил передо мной.

На них красовались старые польские орлы с короной.

— Глядите.

Хозяин перелистал папку, и я увидел фотографию Андрюхи-Поляка: с твердого глянцевого фото на меня глядел весьма элегантный господин в двубортном пальто, шляпе “Борсалино” и галстуке-бабочке.

— Это он.

— Еще бы, — засмеялся хозяин, — Анджей Когура был известным в Европе человеком. Знаменитым кобурщиком. (Кобур — это специальное приспособление, при помощи которого делается отверстие в стене банка, ломбарда, ссудной кассы. Изобретено в Польше, и тамошние кобурщики приглашались на гастроли по всей Европе.)

Помните фильм “Ва-банк”? Там Датчанин вскрывает стену банка приблизительно таким же образом.

Но вернемся к Когуре. Оказывается, его разыскивала полиция Румынии, Чехословакии, Австрии. Только вторжение немцев в Польшу в 1939 году и спасло его от ареста.

Год Когура честно чинил велосипеды и мотоциклы, а потом вместе со своими тремя сообщниками начал готовить новое дело.

Когда Германия напала на Польшу, вполне естественно, началась паника, людям срочно понадобились деньги, чтобы уехать от войны куда угодно, хоть на Северный полюс.

Очень много ценностей скопилось в Брестском ломбарде. После прихода советских войск ломбард из частного стал государственным, и новая власть была готова платить по финансовым обязательствам старых хозяев.

Когура и его друганы были людьми серьезными, они завербовали служащую ломбарда, которая не только рассказала, сколько ценностей находится в хранилищах, а главное, сняла слепки с ключей.

Сначала думали устроить налет, но потом решили действовать иначе.

14 июня 1941 года кобуром вскрыли стену, проникли в помещение, никакой охранной сигнализации не было, вскрыли хранилище и унесли огромное количество ценностей.

Когда служащие ломбарда в понедельник пришли на работу, Когура, напевая танго, чинил велосипеды в Пинске.

А через неделю началась война.

Ценности Брестского ломбарда так и не нашли, не всплыли они и после войны.

Наверное, схрон Когуры случайно попал к немцам.

А вот за что убили человека, которого все знали как Андрюху-Поляка, неизвестно.

В тот день были выдвинуты две версии. Его могли разыскать подельники по брестскому делу и убили, считая, что он присвоил ценности. А может, все было еще проще: убили не Анджея Когуру, Андрюху-Поляка, за не ведомые никому дела с московскими блатняками.

Иногда, крайне редко, телевидение показывает фильм Евгения Габриловича и Михаила Ромма “Мечта”.

Там есть сцена в ресторане “Атлантический океан”. Вот там и звучит одна из мелодий, которую играл в Большом Кондратьевском Андрюха-Поляк.

Я слушаю ее и вспоминаю фотографию знаменитого кобурщика Анджея Когуры. Шляпа “Борсалино”, двубортное пальто, галстук-бабочка.

Его давно нет, а мелодия, подаренная им, жива.



* * *

Этим летом мы делали фильм “Время жестоких”. Когда я писал сценарий, мне хотелось передать обстановку чудовищного разлома начала так называемых реформ.

Показать людей, утративших в одночасье нравственные ориентиры.

Как ни странно, главной приметой тех дней стали уличные оркестры.

Они играли в переходах, на тротуарах, в скверах.

Везде, где люди могли бросить в лежащую шапку или картонный ящик какие-то деньги.

Москва запела, но это была музыка горя и нищеты.

Я написал подлинную сцену. На Новом Арбате, недалеко от ресторана “Прага” играл коллектив знаменитого Бориса Матвеева.

Он сам, как всегда элегантный, со знаком “заслуженного артиста СССР” на темном пиджаке, мастерски работал на ударных.

Люди слушали, аплодировали, бросали деньги в картонный ящик. Я дождался перерыва и подошел к Борису.

— Вот видишь, Москонцерт накрылся, работы нет, пришлось стать уличным музыкантом.

— Это не самое плохое.

— Конечно, ты посмотри, как нас слушают.

Публика принимала музыкантов великолепно.

Мы через тринадцать лет воссоздали эту сцену и сняли ее для нашего будущего фильма.

Сняли всю, кроме одной детали.

В тот день у ресторана “Прага” остановился перламутровый спортивный “Мерседес”, тогда это была еще редкость, и из салона вылез Гена Малыхин, у которого среди его коллег по фарцовке было два погоняла: Сопля и Поганый человек.

Так вот, Поганый человек, одетый во все дорогое, небрежно, враскачку (наверняка насмотрелся американских фильмов на виде), подошел, бросил несколько однодолларовых бумажек в ящик и огляделся, желая узнать, какой эффект он произвел на публику. Потом увидел меня, подошел.

Я знал, из чьей машины он вылез с такой помпой. Когда-то этот “Мерседес” принадлежал знаменитому Боре-Цыгану, любовнику советской принцессы Гали Брежневой, у которого Малыхин бегал в “шестерках”.

И я знал, какую работу делал для своего хозяина Гена с погонялом Поганый человек.

Малыхин посмотрел на меня со значением, как должен смотреть крупный и крутой мафиозо, и сказал:

— Время вас жить научит.

Сказал и прошел мимо, ступая в такт мелодии, которую начали играть ребята Бориса Матвеева.



* * *

Генка Малыхин действительно был поганый человек. Едва он попадал за чей-то столик в ресторане, то делал серьезный даже по тем временам заказ и смывался, когда наступало время расчета.

Но он выглядел весьма вальяжно, сыпал в разговоре знаменитыми фамилиями и, более того, появлялся с этими людьми в ресторанах.

А после того, как его увидели в Доме журналиста с самой Галиной Брежневой, о нем начали говорить как о человеке с огромными возможностями.

В то время у советской принцессы был жестокий роман с красавцем певцом Борей Буряце, больше известным в Москве как Боря-Цыган.

Как мне сказал знаменитый цыганский певец Коля Волшанинов, Борис родом из очень почтенной семьи цыганских баронов.

У Бориса Буряце была еще одна кличка — Бриллиантовый мальчик. Так звали его в окружении Гали Брежневой за невероятную страсть к драгоценным камням.

Я никогда не слышал, как он поет, но знающие люди говорили, что делает он это на уровне цыганского ансамбля.

Тем не менее стараниями советской принцессы он был зачислен солистом в труппу Большого театра.

Мне довелось сидеть с ним за одним столом. Он был, безусловно, очень красивым мужиком. Черноволосый, с зелеными глазами, высокий и очень богатый.

Я когда-то уже писал, что Борис специально поднимал брюки, чтобы все видели у него на ноге бриллиантовый браслет.

Не буду рассказывать о перстнях, часах “Картье” с бриллиантами, цепи и большом кресте на груди.

Все это было просто усыпано драгоценными камнями.

Но сразила меня наповал его темно-вишневая шелковая рубашка. По воротнику она была оторочена драгоценными камнями.

Такого я никогда в жизни не видел и, наверное, не увижу.

Но страсть к бриллиантам не мешала Боре-Цыгану быть добрым парнем и, как мне говорили люди, тесно с ним связанные, отличным товарищем.

С Галиной Брежневой кроме амурных отношений их связывала еще одна страсть — драгоценности.

Но не новодел восьмидесятых годов, а изделия Фаберже, Грачева, Журдена, короче, все, что называлось ювелирным антиквариатом.

А это надо было находить, вот здесь-то и возникали такие люди, как Гена Малыхин.

Роскошный московский кавалер, сидящий в ресторане в одной компании с дочерью самого Генсека, по официальной версии был журналистом.

У него даже было красивое удостоверение, в котором на русском и английском было написано, что Малыхин является корреспондентом газеты “Москоу Ньюс”.

На самом же деле он работал у моего кореша Яши в мастерской металлоремонта в Столешниковом.

Но главным его занятием было оказание услуг Боре-Цыгану. Малыхин бегал за “Боржоми”, ездил к Соколову в “Елисеевский” магазин получать заказы, относил в чистку затейливые наряды Бориса.

Короче, был прислугой “за всё”. А кроме этого он выполнял роль храброго разведчика, пользуясь своими связями в золотой фарцовке, находя людей, готовых продать украшения знаменитой работы.

Генка Малыхин не наводил и не воровал. Он по своим каналам узнавал, кто хочет расстаться с хорошей вещью, выходил на этого человека, а потом, естественно, не бесплатно, сводил его с Борисом.

Конечно, кое-что, не очень дорогое, он покупал сам, а потом перепродавал Боре-Цыгану, но в основном вещи, которые накалывал Генка, стоили очень круто, таких денег у него не было.

Мой товарищ Витя Савельев с огромным трудом попал в хороший кооператив, но за трехкомнатную квартиру нужно было внести полную стоимость.

У него были две вещи, оставшиеся от деда, знаменитого театрального антрепренера: папиросница работы Фаберже, чернильный прибор, сделанный в мастерской Грачевых.

Я видел эту папиросницу, не портсигар, а настольную коробку для папирос, она была сделана из золотых нитей, крышка украшена камнями, которые, казалось, просто висят в воздухе.

Эта вещь стала украшением квартиры Бори-Цыгана.

Борис Буряце жил на улице Чехова, в прекрасной, по меркам того времени, трехкомнатной квартире. Это был подарок Галины Брежневой.

В квартире этой крутился весь московский бомонд плюс криминальные авторитеты, старавшиеся решить свои дела через дочь Генерального секретаря.

Вполне естественно, что дочь такого человека обладала определенной информацией.

Так, например, она узнала, что Политбюро приняло решение в очередной раз повысить цены на ювелирные изделия и драгоценные камни почти в полтора раза.

Такой шанс упускать было просто глупо. Целый месяц Галя и Боря скупали магазинах и на Смоленском ювелирном комбинате “Кристалл” украшения с многократными камнями.

Вложили огромные деньги, а через несколько месяцев получили огромную прибыль.

За шалостями бриллиантовой мафии, так называли в узких кругах компанию советской принцессы, внимательно наблюдал сам Юрий Андропов, председатель КГБ.

Конечно, его люди могли за один день забрать всю эту “бриллиантовую мафию”, но дочь Генсека была лицом неприкосновенным.

В квартире на улице Чехова стали все чаще и чаще появляться иностранцы. Антрепренеры заезжих знаменитостей, бизнесмены с сомнительной репутацией и, конечно, журналисты.

Вполне естественно, что Галина Брежнева была человеком весьма информированным. Не по злому умыслу, а по женской пьяной глупости, она пересказывала своему любовнику то, что услышала от своих отца и мужа.

Боря-Цыган в беседах с иностранцами, для придания себе большей значимости, пересказывал им сведения, полученные в постели.

В западную прессу начала попадать информация, которая у нас считалась не секретной, но все же закрытой.

30 декабря 1981 года была ограблена квартира знаменитой дрессировщицы Ирины Бугримовой.

А в первых числах января в аэропорту “Шереметьево” взяли человека, пытавшегося вывезти за границу часть похищенных ценностей.

Через него чекисты вышли на Бориса-Цыгана. При обыске в его квартире нашли брошь и перстень редкой работы, похищенные у Бугримовой, а также еще несколько ювелирных изделий известных мастеров, находящихся в розыске.

Даже советская принцесса не могла отмазать своего любовника от Лефортовской тюрьмы и срока по знаменитой 88 статье УК (о валютных операциях и спекуляции драгоценностями). Интересно, как вовремя и каким образом к нему попали эти ценности...



* * *

Мы сидим в знаменитом парижском ресторане “Доминик” на бульваре Распай. Это весьма модное русское заведение. Меня пригласил на ужин бывший “король” металлоремонта и подпольный бриллиантщик Яша.

Давно уже забыта мастерская в Столешниковом, у него ювелирное дело в Нью-Йорке и Амстердаме. Он вполне довольный жизнью буржуа.

Конечно, говорили о Москве, о Доме кино, о тех, кто уехал, и о тех, кто остался.

Я рассказываю ему явление Генки Малыхина на Старом Арбате.

— На Борином “Мерсе” приехал, — засмеялся Яша, — понимаешь, наше дело в Москве было весьма непростым. Я занимался лишь редкими изделиями, в которых сочетались и дорогие камни, и прекрасная работа.

Я знал, у кого есть интересующие меня вещи. И если мне некоторые люди приносили ювелирку, то я знал, у кого они ее украли, и никогда не подписывался под этим делом.

Боря-Цыган — другое дело. В нем жила страсть коллекционера. Он мог купить любую замазанную вещь. Ведь вещи Бугримовой ему принес Гена Малыхин. Вот и суди сам, по глупости или по чьей-то воле.

Уже было поздно, когда мы выходили из ресторана.

На углу улицы Вавен звучит музыка. Играли аккордеонист и саксофон, наверное, это были заблудившиеся в Европе наши музыканты. И мы стояли и слушали знакомые нам старые мелодии.

Яша закурил сигарету и сказал:

— Домой хочу.



* * *

Теперь я иду уже не по улице Москвина, а по Дмитровскому переулку. Вот он, знакомый проходной двор, где играл веселый саксофонист.

Я сворачиваю во двор, иду мимо школы.

Стоп. Прохода нет. Выход перегораживает ажурный металлический забор.

Дворик забит престижными машинами.

Старые дома отремонтировали. Балкона, на котором играл саксофонист, больше нет, вместо него лоджия с затемненными стеклами. По двору ходят серьезные охранники.

Из двора моей молодости ушли даже воспоминания о веселой мелодии.

Музыка покинула московские дворы, а вместо нее поселился страх.




Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру