...В деревне Большое Захонье праздновали яблочный Спас. Перепились в копейку, творили бузу, орали непристойности и в конце концов кого-то пришибли. Анатолий Равикович, докушав десерт, был немало удивлен чьим-то истошным криком с улицы. Несмело подошел к окну...
— Умы... еды... жуи...
Странная женщина лет 70 стояла напротив дома, впрочем, на почтительном расстоянии и минут десять энергично махала руками. Анатолий Юрьевич, искренне полагая, что нужна помощь, приоткрыл дверь веранды, надеясь вслушаться в вопли гражданки...
— Понаехали тут, б...! Толстосумы-дармоеды-буржуи! Ну ничего, придет времечко наше, ох, придет! Поразгоним вас, тунеядцев! Другие будут — те, что работящие... А не вы, козлы буржуйские!
Тут до Равиковича дошло, что злобные извержения адресованы исключительно ему — народному артисту, а еще его жене, дому, машине... То есть всему тому, что будто случайно оказалось в этой дыре. И так тошно стало. Старуха же не унималась, пуще прежнего матерясь в дом:
— Понаехали, ё..., родить теперь негде!
Дело в том, что в доме, купленном Равиковичами лет десять назад, когда-то была больница, а при больнице — акушер, и вот, видимо, дама уж полчаса огорчается, что теперь ей негде...
— Вот вам и дачная жизнь! — резюмирует Анатолий Юрьевич, пока мы располагаемся в креслах. — И когда наш уважаемый Никита Сергеевич Михалков... нет, МихАлков...
— Дворянин, ядреныч... Припадаем...
— Боярин! ...Начинает, сидючи в костюме от Версаче и в галстуке еще от кого-то там, говорить, что мы-де “неправильно живем”, мол, “туда надо, в деревню, к истокам, к корням, в них истина великая!” — я вспоминаю его и думаю: да, верно, давно он со своей Николиной Горы не слезал! И взаправду считает Гору эту и обитателей ее этим самым русским народом... Корнями! Анекдот.
Патрик (такса-мальчик) встал столбиком и попросил, чтобы ему почесали живот.
Нет, Равикович думать не думал о даче. Столько хлопот... Прежде все к Алисе Бруновне Фрейндлих ездил в Комарово, пока та приглашала. А тут как-то Анатолий с женой Ириной Мазуркевич, будучи в санатории, познакомились с премилыми людьми...
— Ребята, давайте к нам — на Псковщину! Места у нас... такие!..
Проходит неделя после того разговора — звонок:
— Всё! Мы вам подыскали!
Неудобно вроде отказывать. Что делать? Поехали смотреть. Единственно ради того, чтобы отвязаться от назойливой милости. Хотя это 200 км от Питера, по дороге на Гдов...
— А как увидели — за душу взяло?
— Главное, жене понравилось: на высоком берегу реки в окружении столетних лип — огромный деревянный дом в восемь комнат... Бревна — во! А знаешь, что раньше здесь было? Настоящая барская усадьба знаменитой фамилии Дубельт; один из этих Дубельтов был женат на младшей дочери Пушкина! Вот история! Эх... А в 1917 году революционные крестьяне сожгли к чертовой матери это эксплуататорское гнездо. Одни липы остались. В самом начале сороковых советская власть, желая показать всем, каким должно быть социалистическое будущее, построило на месте усадьбы образцово-показательный дом. Вот этот самый...
— Клуб, что ли?
— Здесь все было: школа, больница, библиотека и почта. Одновременно. Представляешь? Потолки — 3.40, четыре крыльца, печь-голландка в каждой комнате... Видишь вывеску “Агитпункт”? Мы ее так и не сняли. А урну для голосования приспособили под телевизор. Еще нашли целую кипу разных плакатов: “Рано встаешь — зорьку даешь!” или (Ирина подсказывает) “Сам ешь и землю корми!”. Мы этой агитацией сортир обклеили.
— А где он у вас?
— Изначально его и вовсе не было. Но... нам же не нужно восемь комнат. В одной из них и оборудовали...
— Так за сколько купили эту громаду?
— Дешево. Волостной совет продал с аукциона... Дом и лужок при нем. Теперь мы уж привязались, конечно, к местам этим... (Анатолий Юрьевич морщится.) Курить хочу. Вот к алкоголю совсем равнодушен — не тянет. А курево... Год назад бросил, а вот все... Давай пройдемся, что ли.
...Цветов тьма: Равиковичи сами все окультурили. Хотя что это там торчит?..
— А-а, нашел? — смеется он. — Здесь после войны много всяких осколков в земле сидит. Немцы шли, устроили в доме штаб. Спасибо, что не сожгли. В прошлом году наткнулся на гильзу от разорвавшегося снаряда. Конец ее был разодран, как цветок, — железные ленты лепестками скрутило. Что ты! Настоящее произведение искусства — ржавое, прихотливое, временем воняет. Хотел я из него кашпо сделать, да потом плюнул — отдал другу-художнику...
Сделали два шага, но лень восторжествовала, и мы вернулись в кресла.
— Чем вы здесь вообще занимаетесь?
— Ничем. Я не очень здоров. Иногда ковыряюсь потихонечку, сколочу скамейку, к примеру...
— У вас золотые руки?
— И совсем не золотые! — Анатолий Юрьевич почему-то обиделся. — Розетку починю, полку повешу, могу кое-что на уровне среднестатистического мужика... Еще готовлю. Поэтому когда жена запарывается на участке, а время обеда уж на носу, она кричит мне...
— “Мусик! Где же гусик?”
— Она меня Равиком зовет...
— То есть из простых компонентов что-то сможете...
— Почему? Могу и из сложных. Могу тебе форель поджарить с чесночным соусом, а?..
— Скуку разогнать?
— А я и не скучаю. Вот рисовать стал гуашью... Позже зайдем на веранду — там галерея сезона 2003—2004 гг., жене посвящена... Подсолнухи яркие в стиле Ван Гога, кусок стола с хлебом и селедкой в стиле...
— Петрова-Водкина.
— Верно. Еще автопортрет в тюремной робе... Я там на фоне стены, а по стене надписи накарябаны, оставленные прежними обитателями камеры: “Не забуду мать родную”, “Век воли не видать”. Завершает галерею портрет жены: одна лишь ее голова на фоне золотого поля пшеницы. В небе — аист, внизу — трактор.
— Пронимает аж!
— А ты говоришь — скука!
— А что это за папка лежит? Уж не стихи ли ваши?
— Это сценарий. В октябре Таня Догилева в качестве режиссера фильм будет снимать — “Улыбка судьбы”... Там у меня роль.
— Учите?
— Не-е... Кто ж учит сценарии? Снимают же мелкими кусочками... Так что опять в Москву мотаться... Не люблю Москву.
Анатолий Юрьевич внимательно посмотрел мне в глаза: не заснул ли? А тут Патя бесится, ходит вовсю на задних лапах... На дворе — морось противная, лучше уж в дом: там легче дышится...
Только зашли — заполошный крик с улицы. Вот тебе и покой...
— Здесь каждый день кого-то убивают... Это закон. Жутко не ладят между собой. Одна женщина есть, у нее четыре сына, и все сидят... Что ты! Безобразят, пьют! Пьют демонстративно, поголовно и нагло! Наследство советской власти... Раньше какой был смысл жизни? Украл из колхоза — принес домой. Сейчас все развалено, прогнило... Что остается?
— Уезжая в город, оставляете на столе бутылку, чтобы дом не спалили?
— Ты путаешь деревню с садово-огородным хозяйством. Тут иная психология. Своих они не тронут... до такой степени. Могут ругаться, клянчить, но... И потом — что у нас взять? Посуду какую-то, несеребряную, естественно?.. Ничего, кроме злобы, в местных жителях нет... Зависть ко всему. Машина подержанная — зависть. Забор новый поставили — опять зависть. И власть им потакает. Тут же этот жириновец сидит — псковский губернатор Михайлов. А их лозунги известны: “Опять, б..., жиды русский народ обижают!” А между тем вся область бурьяном заросла: ничего не взращивается!
— Вас хоть идентифицируют с народным артистом Равиковичем?
— Те, у кого телевизор есть, — да. Но даже они скрипят в спину: чего, мол, здесь делаешь? И никакой доброжелательности. Хотя Ира очень помогала детям этих бывших колхозников, привозила платья нашей дочки... А тем все мало, давай еще, еще! Потом и вовсе на голову сели! Каждый день приходили и требовали денег на выпивку! А им только дай...
— Понятно: без возврата.
...Равикович задерживался в Питере, Ира несколько дней оставалась в доме одна. Два часа ночи. За окном бушует ветер, дождь... И вдруг стук в дверь: “Хозя-я-яйка! Это мы! Открой! Мы это! Из! Белого! Дома!” Эка важность. В деревне Большое Захонье стоит единственный квартирный дом, уже, кстати, не очень белый, где живут самые бедные крестьяне... Ира, опешив, открывает.
Вваливаются огромные мужики большим числом, моргая шальными глазами... И начинается причитание: “Хозяйка! У нас такое несчастье. Завтра посевная. А трактор сел. Где дизель? Нет дизеля! Как трактор поедет? Никак не поедет! Надо бы, хозяйка, в соседнюю деревню за дизе... дизе... ди-зель-ным топливом, понимаешь!!! Давай! Душа горит!”
Ира одевается, ничего не соображая... Ночь, мужики, она одна... Что делать? Ну, посадила их в машину, поехали. В деревне мужики повыскакивали как зайцы, забежали в какой-то дом... Не было их пять минут. А тут карабкаются обратно. Ира: “Взяли топливо?” — “Ага! Угу! Гу-гу! Взяли! Эх, взяли, хозяюшка!” А в карманах бренчат бутылки. И в животах у них булькает... Вот тебе и посевная! На жалости сыграли. С тех пор Равиковичи чужды к нуждам народа. Вежливо, но... отказывают.
— А если на улице не поздороваться?
— Сочтут, что гордишься. Нельзя.
Дождь усилился. А мне уезжать. Страшно бродить по деревне этой... Но не все же сволочи. У Равиковичей сосед хороший, тоже из Питера, переехал в деревню навсегда. Умирал. А умирая, дал слово, что если выживет, то изменится, в Бога уверует.
Выжил. И завет сей исполнил. Бросил с потрохами прежнюю жизнь. Решил зажить как простой крестьянин. Даже лошадь купил. Но ничего с этой лошадью у него не вышло.
Тогда он пошел в дом из белого кирпича, тот самый, где квартиры — вы бы видели эти квартиры: пьянство беспробудное, жуть, — нашел самого бедного из бывших колхозников, говорит: “Вань, я тебе лошадь даю!” Тот, поднимая взгляд: “А-а-а-э-э-э... У меня денег нету...” — “Вань, я тебе просто отдаю, мне она не нужна, а ты мучаешься, у тебя пятеро ребятишек... Хочу по-христиански поступить...” — “У меня сена нету”. — “И сена я тебе дам. Насобирал за лето...” — “А на х.. мне твоя лошадь? На х..., я спрашиваю?!” — “Как — на х...? Вспахать можно или скарб какой перевезти, да мало ли что!” — “Да ну, б..., возиться! Если б деньгами, то не отказался б!” Вот и весь разговор...
Такая страна, где суждено жить. Прощаюсь с Ирой и Анатолием Юрьевичем.
— Только фотки не зажильте. Одни у нас...
