Поэт с кармой прапорщика

Марк Захаров — режиссер, обладающий душой поэта и волей капрала. Иначе как бы у него столько получилось? Театр Захарова — это не прекращающийся уже много лет аншлаг. Это блестящие звездные актеры: Янковский, Абдулов, Караченцов, Чурикова, Збруев. Кино Марка Захарова — высший пилотаж. “Обыкновенное чудо”, “12 стульев”, “Тот самый Мюнхгаузен”, “Формула любви” — всего семь фильмов сделали Захарова классиком отечественного кинематографа. Режиссером, по его словам, он стал случайно. При этом Марк Анатольевич не ручается за это утверждение. Ведь причинно-следственные связи в нашем мире — вещь в высшей степени загадочная...

— Марк Анатольевич, какую роль играет случай в вашей жизни? Судя по тому, что я знаю, одну из главных.

— До обидного. Иногда даже становится страшно. Разобраться, где решаешь ты, а где судьба, — очень трудно.

— Одним из архитекторов вашей судьбы, как известно, стал режиссер Театра сатиры Валентин Плучек.

— Конечно. Пригласить в 67-м году режиссера из студенческого самодеятельного театра, предоставить ему для постановки спектакля лучших артистов Театра сатиры, помогать этому спектаклю, отстаивать… Это мужественный поступок, и я на всю жизнь благодарен этому человеку.

— А почему его так недолюбливали?

(Долгая пауза.) — Я затрудняюсь сказать, об этом надо думать. Но я не согласен с тем, что его не любили. У него были периоды, когда он замечательно существовал с труппой. Его, правда, несколько раз пытались снять с работы. Цензурный партийный аппарат был очень им недоволен.

Знаете, однажды он полушутя-полусерьезно сказал мне такую фразу: “Завидую я режиссерам, которые могут много выпить. С руководством, с какими-то нужными людьми… Я не могу”. Контактность, умение ладить, дружить, привлекать людей — это большое искусство. Немногие им владеют.

— Вам тоже пришлось пройти через некоторые неприятности, связанные с цензурным аппаратом.

— Да. Были огромные сложности со всеми идеологическими механизмами, которые давили на кинематограф, театр, литературу. Но я сравнительно меньшие потери понес. Другие больше пострадали. Об этом не хочется вспоминать, потому что я уже достаточно “поныл” по этому поводу. Стенал.

И сейчас меня другие проблемы волнуют. В частности, такая философская проблема. Вот хорошо обладать обширной информацией. Хорошо ее увеличить, потом еще увеличить… А есть ли где-то предел? Когда атакующая тебя со всех сторон информация в околоземном пространстве может превратиться во что-то другое? Не радостное и не созидательное? Вот такой теоретический вопрос меня интересует. Или это страхи какого-то переходного времени? Я не знаю. Может, вы знаете?

— …Не знаю. Думаю, что это предмет отдельного философского разговора. Марк Анатольевич, в детстве вы отличались от своих сверстников?

— Отличался, но не в лучшую сторону. Я был пассивный, немного подавленный и меланхоличный человек. Хотя какие-то элементы юмора во мне всегда проглядывали. Но лидерских качеств, которые необходимы режиссеру и особенно руководителю театра, я за собой не наблюдал.

— По поводу лидерских качеств. Вы готовы к тому периоду, когда перестанете быть хозяином положения?

— Это хороший вопрос… Надо к этому готовиться. Надо об этом думать уже серьезно. Потому что это — естественный и закономерный момент. Но так, чтобы я разработал себе какую-то стратегию собственного отстранения от работы, этого пока нет. Мне кажется, что-то я еще могу сделать.

— По вашему мнению, когда молодого человека не берут в театр, ему нужно не только огорчаться, но и радоваться. Почему?

— Опять же потому, что ничего случайного не бывает. В моей жизни получилось так, что меня не взяли в московский театр, и я уехал в Пермь. А вернулся в Москву другим человеком: с другой активностью, работоспособностью, ответственностью. С другими намерениями.

Что было бы, если бы судьба не закинула меня в Пермь? Был бы, наверное, таким пассивным москвичом. Вообще, я заметил, что в театре всегда хорошо работали немосквичи.

— Среди абитуриентов, студентов театральных училищ много тех, кому актерский талант действительно дарован свыше?

— Это которые сразу гениями рождаются? Я думаю об этом процессе. Вот на первом курсе приходят абитуриенты… Одни прогнозы возникают у педагогов или у меня. После первого или второго курса другой расклад: вот этому много дано, этот тоже, наверное, что-то интересное в жизни сделает, ну а тот пока не оправдывает ожиданий. Потом, после окончания института, снова наступает перераспределение сил и возможностей.

— Следуя постулату “режиссер должен умереть в актере”, вы назвали Андрея Миронова тем актером, в котором вы периодически “умирали”. О ком еще можете сказать то же самое?

— Здесь что получается. Когда перед тобой большая личность, то за нее ничего не придумаешь, она начинает работать как соавтор режиссера. Это было с Андреем Мироновым, я почувствовал это с Чуриковой, Янковским, Джигарханяном. Что с ними нужно о чем-то договориться, а дальше просто смотреть, что будет выдавать актер.

— Однажды вы отметили, что актеры не способны уловить момент собственной деградации.

— Нужно быть очень умным человеком, чтобы понять, что глупеешь, деградируешь, хуже стал работать. Бывают такие случаи, когда кого-то всё хвалят, хвалят — правда, узкий круг друзей, знакомых и родных. И ему начинает казаться, что он продолжает восходящую траекторию.

А на самом-то деле апогей уже пройден, и надо думать о том, как культурно и достойно завершить свой творческий путь. Это очень сложная проблема.

— В “Ленкоме” есть актеры, которые не почувствовали или не чувствуют этот момент?

— Сложно персонифицировать. Но, наверное, есть. Это закономерно, естественно. У мужчин первый серьезный кризис начинается где-то в тридцать с лишним лет, к сорока годам, когда человек начинает понимать, “вызвездился” он, как говорится, или нет. Здесь бывают трагедии внутреннего характера.

У меня был тяжелый случай. Один актер, который как раз был в критическом возрасте — на рубеже сорокалетия, подошел ко мне и сказал, что совершенно не удовлетворен своей жизнью и не хочет работать со мной дальше.

Мы разговаривали один на один. И я, обладая некоторой способностью к демагогии, сказал: “Знаете, но моя творческая жизнь меня тоже не удовлетворяет, потому что главным моим желанием всегда было работать на Бродвее. Вовсе не в России. Я жду, жду, когда меня пригласят ставить какой-нибудь мюзикл на Бродвее, и все время не зовут! И понимаете, я чувствую себя неудачником”. Он так внимательно посмотрел, не понимая: шучу я, не шучу, не упражнение ли это педагогическое? Но больше мы с ним этот вопрос не обсуждали.

— Он остался в “Ленкоме”?

— Он остался в “Ленкоме” и вполне достойно работает.

— Говорят, что благодаря вам в “Ленкоме” почти нет закулисных интриг, разборок, подстав и многих других театральных болезней. А если и есть, то вполне дозированно. Как это удается?

— Я не переоцениваю свое значение в этом смысле, но чувствую, что кое-что полезное сделал. Кое-что, потому что совсем наши театральные болезни преодолеть невозможно. Бациллы зависти, закулисных интриг, недовольства в театре существуют, и ничего с этим не сделаешь. Но не дать им перейти границу, не так обозначаться, избежать крайностей мне все-таки удалось.

Как? Затрудняюсь сказать. Я был очень внимательным. Особенно в первые годы панически боялся какого-то развала. И очень опасался того, что некоторые работники постановочной части, артисты будут в нетрезвом виде. Иногда это случалось. В тот период я стал по-китайски, очень резко расправляться. И постепенно, наверное, благодаря такому жесткому напору, ситуация оздоровилась.

Человек не может отрегулировать свои отношения с алкоголем? Значит, должен уйти. Хотя в двух случаях я прислушался к коллективу и пошел на компромиссы.

— Один из таких случаев — Александр Абдулов, насколько я знаю…

— Нет, Александра Гавриловича я не хотел увольнять, я просто хотел устроить ему серию стрессов. (Улыбается.) Как мне кажется, в какой-то степени это удалось. А кого-то я хотел действительно уволить, а коллектив уж очень за него просил. Иногда надо прислушиваться.

— Почему в “Ленкоме” много обиженных актеров?

— Много обиженных актеров по причине самой организации: репертуарный театр, большая труппа. Раньше был план, спектакли старались печь как блины. А сейчас этого нет. И все играть Гамлетов не могут и не должны.

Отсюда возникает некоторое напряжение, к сожалению. Которое хотелось бы преодолеть самым примитивным образом: всем раздать главные роли. Но, увы, практически эта мечта недостижима.

— Марк Анатольевич, а о вас много сочиняют? Вспомните что-то самое невероятное?

— О том, что… извините, тема такая… я меняю сексуальную ориентацию. Сначала, когда мне сказал один человек, я решил, что это шутка. Потом еще кто-то сказал. Я говорю так легко и свободно, потому что меня это забавляет. Но в какой-то момент я озаботился. Стал мучительно думать: что ж такое, почему? Может, я даю какой-то повод?

— Вы суеверны? Сядете на пьесу, если ее уронили?

— Конечно, как среди моряков, летчиков существуют свои суеверия. Я боюсь уронить пьесу. А если при мне кто-то уронил, я сначала стесняюсь это делать, но потом говорю: “Пожалуйста, для моего покоя, сядьте на эту пьесу”. Понимаю, что выгляжу несолидно, но ничего не могу с собой поделать.

— В “Ленкоме” много актрис, которые театру предпочли семью?

— Нет. Из “Ленкома” по своему желанию уходили мало. Это редкий случай.

— Что вы в первую очередь всегда замечали в женщинах?

— Глаза. Я и молодым актрисам всегда говорю, что даже у самой красивой женщины, на сцене или на экране, самое дорогое — это глаза. Оттуда идет почти вся основная информация. Глаза могут разочаровать. К примеру, на подиуме часто попадаются довольно артистичные особи, выразительно существующие, агрессивно и сексуально настроенные, а в глазах сразу видишь донышко.