Вышел я из больницы после полостной операции, осколок вынимали, тут меня и загребли. Я бледный, хилый, едва иду, а они налетели, заломили руки и — в отделение. Ночь провел в КПЗ, утром потащили в суд. Это 1964 год, самый разгар борьбы с пьяницами и хулиганами. Я из суда, пока нас во дворе одних оставили, дал деру. Приехал к Флягину, говорю: так и так, шел из больницы, арестовали, отобрали швейцарские часы, я их в Венгрии, когда мы ее освобождали, купил, деньги, ремень канадский — без всякой описи, отняли и всё. Он мне направление — на экспертизу, это раньше было на Маяковской. Там мне дают справку, что алкоголя у меня в крови не обнаружено, и я как раз успеваю в суд. Судья, строгая женщина, сразу меня предупреждает, что судимость по моей статье обжалованию не подлежит, и начинает обличать: из-за таких, как вы, Москва не может стать образцовым коммунистическим городом. А я ей: по-моему, как раз из-за таких, как вы. Она взъелась: “Как это?” А вот так, говорю, пожалуйста, справка. Разобрались, отпустила. И уж тут я Флягину — официальное заявление. Он послал наряд — в отделение и к тому, кто дежурил, когда меня взяли, — домой. И у него не в сейфе, а дома были обнаружены мои часы и ремень. Ну и всех разжаловали, началось следствие…
* * *
Гуляла редакция в “Пекине”. А эти стервятники сидят в своем фургоне и ждут. Наших-то не трогают, соображают. А тут появился мужчина — хорошо одетый, бобровый воротник, шапка дорогая, и к нашим машинам. Спрашивает: не довезу ли? Объясняю, что машина редакционная. Только он отошел — они его “цап”. Я выскочил и говорю: вы его забираете, а он не пьян, давайте в моем присутствии составим акт. Капитан поднял крик: “А вы кто?” Говорю: запишите номер моей машины. Через несколько дней получаю вызов: явиться к следователю. Иду. Он меня встречает криком: “Какое имеете право вмешиваться в дела ответственных работников?” Я говорю: “Вы сколько лет служите?” — “А что? Это не имеет к делу отношения!” — “Нет, — говорю, — имеет. — Ваши товарищи меня несколько лет назад ограбили, я жертва вашей работы, вот и хочу знать, работали вы тогда или нет”. Он меняет тактику: “Вы нашего сотрудника оскорбили при исполнении”. “Ничего подобного”, — говорю. — Я ему предложил составить акт в присутствии понятых, а он почему-то отказался. Значит, сам расписался в том, что жулик. Я же знаю, вы воротник бобровый оторвете, шапку отнимете, деньги отберете, а напишете, что человек валялся пьяный”.* * *
Дело было у почтамта. На моих глазах “жигуль”, где за рулем был седой старик, тормозит на повороте — и в него врезается грузовик. Светофор показывает стрелкой именно поворот. Старик выскакивает. Рядом с ним сидела молоденькая девушка, с ней он и заболтался, вот и не увидел разрешения на поворот. Я, конечно, записался в свидетели. Вскоре вызывают. У них уже все готово и расписано: виноват шофер грузовика. И даже подпись его — что признается в нарушении и уплатил четыре тысячи владельцу “Жигулей”. Человек из деревни, с Украины, его запугали. Говорю: не так все было. “Я требую очной ставки”.Делать нечего, собрали нас троих: старика, украинца и меня. Я говорю: “Вы, дедушка, с кем в машине ехали? Надо проверить, это вам жена или знакомая?” Постовой их тогда выгоняет, и мы остаемся вдвоем. Я ему напрямик говорю: “Четыре тысячи вы с мужика сдерете. Две тысячи на ремонт. Значит, по тысяче с этим седым заработали”.
Он было вскинулся, но остыл. “Вам-то какое дело? Колхоз за него заплатит”. “То есть как, — говорю, — какое дело? А честность?”
И еще говорю: “Я не уйду, пока не дадите человеку справку, что он невиновен”.
Выхожу в коридор. Украинец ко мне бросается со слезами. А я ему говорю: “Тебя сюда небось за твой же счет вызвали? Требуй, чтоб возместили”.
Часа два с ним просидел: все-таки выносят ему справку…
