Ему не дали насладиться весенним утром. Евгений Гришковец, приехавший в Питер дать концерт с группой “Бигуди”, тихо сел за столик в кофейне “Буквоеда”. Но тут же был плотно окружен толпой фанатов и завален книгами — для автографов. “Раздача слонов” продолжалась сорок минут. Потом культовый персонаж улизнул через черный ход. Сообщив поклонникам, что ему “надо настроиться на творчество”. А настраивается он каждый раз одинаково — поднимается на палубу крейсера “Аврора”. Где его и застала корреспондент “МК”.
— Вы теперь профессиональный драматург. Не страшно, что нужно по графику, два раза в год, выдавать свои премьеры миру?
— Страшно. Регулярная работа требует дисциплины. А дисциплина — вещь трудноприобретаемая. Кто-то вообще не способен, я способен иногда.
— Для вас важнее, чтобы зрители на концерте поняли что-то свое или поняли то, о чем вы хотите им сказать?
— Конечно, очень важно, чтобы то, что я закладываю, было прочитано, услышано, увидено и понято. Максимально близко к тому, как я это понимаю. Но не все читается зрителями. Такая есть детская загадка: “Ни окон, ни дверей, полна горница людей”. Если загадать ее человеку, который не знает ответа, отгадать невозможно. Ну не содержится в тексте ни единого намека на огурец! Иногда так же происходит с моими пьесами. Хотя я стараюсь, чтобы в спектаклях было достаточно художественной информации, но (как минимум!) мы разного пола, жизненного опыта и возраста. Поэтому люди уходят с разными ощущениями. И ясно: мужчина сорока лет, который служил на флоте, уйдет со спектакля “Дредноуты” с большим пониманием того, что там было. А девушка-бухгалтер 19 лет и половины не поймет. Что-то ей придется просто принять на веру.
— Почему у вас почти все спектакли — про море? Питер в этом “виноват”?
— Наверное, “виновато” место, где я служил. Я ведь побывал не на парадной палубе корабля. В течение трех лет длились вахты, бесконечная уборка с перерывами на сон, ношение формы. Я так привык к бескозырке, что уже не понимал, как можно без нее ходить. А что касается Питера, я прожил здесь четыре года и пошел в школу. Мой отец учился в это время в аспирантуре. Этот город сыграл в моей жизни важную роль. И когда я опять приехал в Кемерово, мне постоянно хотелось назад, в Ленинград. Вся моя семья жила с надеждой однажды сюда вернуться, но этого не случилось.
— Осталось ли у вас что-то, кроме дембельского альбома, в память о военно-морских годах?
— У меня дома есть маленький штурвальчик. И еще корабельные часы с крейсера “Суворов”, которого уже нет. Это был хороший артиллерийский крейсер постройки 1948 года. Когда его уводили на переплавку, я дал денег, пошел туда и взял часы в одной из кают. Они до сих пор ходят.
— У любого драматурга и актера рано или поздно наступает кризис, когда ни писать, ни говорить не хочется. Как долго можете молчать?
— Как только я заканчиваю серьезное произведение (а других не делаю, потому что вообще делаю мало), наступает внутренняя пустота. Но кризисом это не назовешь. Я постоянно нахожусь в состоянии “приема”. Ловлю волны из космоса. На это и затрачивается больше всего сил.
— Если видите, что зритель встает и уходит с вашего спектакля, как-то реагируете?
— Я видел таких за все время работы десятка два, не больше. Значит, люди пришли на халяву, не купив билет… (Смеется.) Могу в таких ситуациях даже остановить спектакль. Но если зритель демонстративно уходит, то он не на тебя посмотреть пришел, а сам выступить. Это чувствуется. И он все равно выступит, коли это задумал.
— Правда, что перед каждым выходом на сцену вы всегда проверяете, застегнута ли у вас ширинка?
— Есть такой ритуал. И даже если я знаю, что она застегнута, все равно делаю проверяющее движение.
— Что, расстегнулась однажды?
— Ага. Это было в Питере. Когда я играл спектакль “Дредноуты”, все действо простоял на сцене с расстегнутой ширинкой. Обнаружил это уже в конце, понял, что ужас-ужас, и спросил мужиков в первом ряду: “Ну, что же вы не сказали-то?” Им стало стыдно, а у меня появился этот пунктик.
— В последнее время вы стали еще и сниматься в кино…
— Пятого апреля у меня первый съемочный день в Киеве. Картина под названием “Хроники утопленника”. Это небольшая роль. Буду играть лучшего друга Гоши Куценко. Меня буквально уговорили. Это такое переложение на современную почву “Живого трупа” Льва Толстого. Семь съемочных дней. А вообще, мне немного обидно: все время предлагают играть друзей главных героев! То есть я — обслуживающий персонаж, хороший парень, который вовремя приносит деньги, помогает, советует… То есть такой занудный мудак! Неинтересно мне этим заниматься.
— А чем было бы интересно?
— На меня сильнейшее впечатление произвел “Вавилон”. Вот в таком проекте я бы поучаствовал. Даже в крошечном эпизоде. А наши фильмы — один “краше” другого. Самое негативное впечатление произвела на меня “Жара”. И “Питер FM” просто ужасен. Я про эти фильмы написал статью под названием “Новые позитивные”. Это явление меня ужасает. В них чувствуется идеология. Такое ощущение, что сценарии фильмов писались в каких-то комитетах комсомола. Хотя их авторы никогда не носили комсомольские значки. И почему они это делают — непонятно. Социальная чернуха мне сильно надоела, но она более осмыслена и более искренна. В фильме “Жара” нет ни жары, ни Москвы, ни юности, ни эпохи. А в “Питер FM” нет Питера.
“Новые позитивные” — безобразное явление. Хуже всего то, что оно идеологическое. Ведь как только появляется идеология в произведении искусства, оно перестает выглядеть как произведение искусства. И это даже опаснее Петросяна. Потому что у Петросяна идеологии нету.
