Не секрет, что у популярнейшего актера со знаменитой, по-детски милой улыбкой Владимира Долинского биография богатая.
В 70-х годах по обвинению в валютных махинациях он побывал в местах не столь отдаленных. Работал в театрах “Ленком”, Сатиры, “У Никитских Ворот”. Все помнят его феерическую игру в фильмах “Тот самый Мюнхгаузен”, “Обыкновенное чудо”, “Графиня де Монсоро”. А теперь вся страна знает его не только как потрясающего комического актера, но и как специалиста по изумительно вкусной еде. Поэтому и книга гастронома с артистичной душой называется “Лакомый кусочек жизни”. Читайте про волю и долю Владимира Долинского в отрывках из книги знаменитого актера.
Как Папанов застольем руководил
Я очень любил Анатолия Дмитриевича Папанова и боготворил его как актера. Он был человеком с очень сильным мужским началом и потрясающим чувством юмора. И я, не опасаясь обид, с удовольствием его пародировал. Иногда он сам просил меня: “Ну, Доля, ну покажи, покажи, как я говорю. А вот и нет. Неужели я такой, так по-дурацки говорю, как ты показываешь”.Анатолий Дмитриевич любил и умел выпить. Если пил, то всерьез — как настоящий русский мужик, и остановить его в такие периоды было неимоверно трудно. Но случалось, Папанов завязывал: пить понемножку, как разрешали врачи, не умел и не хотел. Однако не отказывал себе в удовольствии посмотреть, как выпиваем мы, его молодые партнеры. Саша Пороховщиков, Боря Кумовитов, царство ему небесное, и я брали бутылочку водки и после спектакля там по сто пятьдесят грамм водочки выпивали. Вот он спрашивал:
— Вовка, сегодня будете пить после спектакля?
Я говорю:
— Да, Анатолий Дмитриевич, взяли бутылку.
— Без меня не пейте!
— А вы будете?
— Не твое дело. Я не буду пить, но без меня не пейте.
И вот, значит, мы ждем его. Он приходил к нам, приносил, открывал тарелочку… а он, оказывается, в антракте брал в буфете винегретик какой-нибудь, капусточку.
— Это чтоб вы без закуски не нажрались. Ну, давай разливай, наливай! — руководил он. — Ну не ровно, ты же переливаешь. Вот так, смотри, теперь на троих ровненько. Вот так вот. Ах! О, достало тебя? Ох, хорошо! А теперь закуси, — потом вздыхал и говорил: — Ну ничего, ничего ребятки, и мой час придет, и я свое возьму.
“Это ты, идиотка, с пик пошла!”
Я уже упоминал, что моими партнерами в этом замечательном театре были и Андрей Миронов, с которым мы вместе росли в подмосковном писательском поселке “Красная Пахра”, и Татьяна Ивановна Пельтцер, удивительная актриса и яркий человек. Она дружила с моей матерью и Валентиной Георгиевной Токарской — известной актрисой, которая много лет просидела в лагерях из-за романа с Алексеем Каплером. Частенько они втроем плюс годящаяся им в дочки Ольга Аросева собирались вечером у одной из них расписать “пулечку”. Заядлые преферансистки, предварительно оговорив место “сражения”, загодя готовили салатики с бутербродами, выпроваживали домочадцев и под коньячок или водочку во всеоружии сходились за карточным столом. Это были настоящие сражения! Они беспрерывно курили и отчаянно орали друг на друга: “Зинка, куда ты, дура, с червей ходишь!” — “Таня, еще одно слово, и я все брошу к чертовой матери!” — “Это ты, идиотка, с пик пошла!” — “Я?! Сама с ума сошла!” — “Девочки! Прекратите!” И в 70 они оставались девочками. После игры долго не могли прийти в себя и на следующий день перезванивались: “Нет, Валя, ты видела, как Танька на мизере, дура, чуть семь взяток не схлопотала!” — “Ну а Ольга, мать ее, вышла с пик вместо червей!” Ну чем не праздник души! Праздник четырех ярких душ.Опасная стезя
В моем характере всегда проглядывала этакая жилка предприимчивости. Мы с моим новым дружком Ленькой Лазаревым, которого я “приобрел” в Театре миниатюр, пустились во все тяжкие. Мы шастали по домам, представляясь то сотрудниками киностудии, покупающими иконы и предметы старинного быта для исторического фильма “Тайная страсть Ивана Грозного”, то погорельцами, не мыслящими дальнейшей жизни без сгоревшего иконостаса, то... да мало ли кем мы представлялись. Мы были добытчиками. Ведь все равно это добро — канделябры, фарфор, иконы — гнило в чуланах, на чердаках, выбрасывалось на помойки. Собранные раритеты мы реставрировали, а потом продавали, часто за валюту. Однажды я вышел из дома за сигаретами и не вернулся. На улице меня ждали — запихнули в “Волгу” и увезли в Лефортовский следственный изолятор.Эх, была не была!
В моей стране, где десятки миллионов людей побывали за решеткой и колючкой, где издревле на слуху поговорка “От сумы и от тюрьмы не зарекайся”, где тюремная баллада — едва ли не самый популярный песенный жанр, отсидеть срок по экономической статье никакой не позор, а обычное дело. Вот я и не стыжусь своих тюремных и лагерных лет, а наоборот, охотно о них рассказываю, порой и с эстрады — когда меня об этом просят зрители и слушатели.Последняя и единственная надежда рухнула как карточный домик. Главный врач — эксперт института Сербского, первая психиатрическая б… страны, академик Лунц вынес вердикт: “по составу преступления — вменяем”. Десять месяцев я шел к этому дню. После того как десять месяцев назад за мной захлопнулись ворота Лефортовской тюрьмы, это был у меня второй момент полного отчаяния. С первых дней неволи я твердо решил: так просто я вам не дамся. За что, гады? Я никого не убил, не обманул, не обокрал. “Нарушение правил о валютных операциях”. И за это разбивать всю жизнь, отрывать от дома, обрекать на позор, губить лучшие годы, лишать самой большой страсти — театра? Не дамся, суки!
После бани в камеру давали ножницы с затупленными концами — для стрижки ногтей. Такого подарка я, честно говоря, не ожидал. Ох, недосмотрели вы, граждане надзиратели. Сосед подстриг ногти и, разморенный, плюхнулся отдыхать на койку. (“Лефортово” — тюрьма образцовая, там не нары, а койки с пружинными матрацами.) Настал мой черед. Не буду травмировать ваше воображение подробностями, но за несколько минут мне удалось, расковыряв кожу на запястье, вскрыть вену. Главная трудность была в том, чтобы не вырубиться раньше времени. Я сдюжил и, только после того как залитыми холодным потом глазами увидел брызнувший из вскрытой вены фонтанчик крови, потерял сознание. Затем я помню холодные, злые глазки нашей врачихи Эльзы Кох, так любовно звали ее в тюрьме, и ее злобное шипенье: “У нас это не пролезет, мы и не таких ломали. Хоть сто раз зашьем, инвалидом сделаем, а сдохнуть не дадим, для меня это раз плюнуть”. Еще через день я вышел на прогулку в тапочках на босу ногу. Была ранняя весна, еще подмораживало. В прогулочном дворике я снял тапки, аккуратно поставил их в уголок и принялся ходить по снежной наледи босиком. Серега остановился и изумленно сказал: “Ты чего, вправду сбрендил, простудишься”. “Отвали”, — процедил я, продолжая ходить по кругу как ни в чем не бывало. Он сел на скамейку и некоторое время молча смотрел, как я накручиваю круги, потом не выдержал: “Ну ты чего, в натуре, кончай! Я мента позову!” Где-то через час пришел дежурный офицер и предъявил постановление начальника изолятора Петренко о водворении меня в карцер на 10 суток.
…Два прапора ведут по длинному коридору, затем вниз по лестнице, еще один поворот — передо мной облицованный кафелем острый выступ стены. Эх, была не была! Два резких шага вперед, и я с размаху бьюсь темечком о камень.
Когда Эльза Кох обработала мою рассеченную башку, он вернулся и поверх пластыря напялил мне на голову голенищем вниз по самый нос огромный валенок. Меня приподняли, завели руки за спину и защелкнули наручники. Затем дежурный офицер с силой резко ударил по цепочке, скрепляющей браслеты, и шипы глубоко впились мне в запястья. Я заорал от боли, страха, беспомощности. Но и в этот момент как бы видел себя со стороны. Громче надо кричать, поистеричней — как натуральный сумасшедший. Я бросился на пол и, срывая связки, стал издавать душераздирающие вопли, при этом вполне расчетливо прикусил изнутри губу и с силой ударился подбородком в грудь так, что зубы клацнули. Сейчас я их доконаю, думал я, разбрызгивая по коридору кровавую слюну.
Пять суток я кое-как продержался, а вот последующие двое помню довольно смутно. Не заботясь о радикулите, я сидел в углу карцера на ледяном полу и по-идиотски улыбался: прямо передо мной на противоположной стене шли смешные мультики. Я понимал, что карцер вряд ли кинофицирован и это, по всей видимости, галлюцинация, но, с другой стороны, какие могут быть глюки, когда я отчетливо вижу забавных человечков и даже слышу их писклявые голоса.
“Не постыдились вы когда-то…”
На зоне я как-то захворал, потребовалась операция. Меня отправили в тюремную больничку на 16-й лагерный пункт, где в бараке, рассчитанном на 200 человек, набились 600 больных. С собой я взял самое необходимое для заключенного: 20 пачек сигарет, пару носков, тапочки, авторучку и открытки. Все это добро было сложено в мешок, или, по-лагерному, “сидорок”. Я отошел покурить, а когда вернулся, “сидорка” на месте не оказалось. Сосед по нарам на мой вопрос, не видел ли мешка, ответил с угрозой: “Не на меня ли думаешь, а?” — “Нет, земляк, все в порядке. Наверное, потерял”, — ответил я, прекрасно понимая, что о куреве и прочих необходимых зэку мелочах надо забыть.Вечером кто-то меня узнал, раздались голоса: “Ну-ка, артист, потрави нам”. Деваться было некуда, и я дал сольный концерт, часа полтора пересказывая фильм с Аленом Делоном и Чарльзом Бронсоном. Меня слушали в гробовой тишине. Потом, когда меня попросили исполнить еще что-нибудь, я рискнул и прочитал им стихи Константина Симонова. “Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то...” — с волнением читал я строки о предательстве солдатской жены. Эти строки взяли “публику” за живое — перекурив, зэки молча расползлись по нарам. А наутро возле меня лежал мой “сидорок”, его бесценное содержимое было в целости и сохранности.
Секрет ног Янковского
В театре у меня было много ролей. У Марка Анатольевича я снялся в “Том самом Мюнхгаузене” и “Обыкновенном чуде”. Все вроде бы складывалось замечательно, если бы не мой характер — я стал диковат, безумно агрессивен, редкая неделя для меня не заканчивалась дракой. Должно быть, так повлияло на нервную систему пребывание в зоне.В “Ленкоме” я быстро сошелся с Абдуловым и Янковским. Позже к нашей тройке на съемках “Мюнхгаузена” присоединился и Леня Ярмольник. Тогда мне казалось, что это была настоящая мушкетерская дружба, которую цементировали и украшали любимая совместная работа, веселые застолья и прочие мужские подвиги. Жили и дружили весело, с шутками и розыгрышами. Красивый, шухарной, любвеобильный, с прекрасным чувством самоиронии Олег Иванович Янковский, впоследствии народный артист Советского Союза, причем по иронии судьбы последний, уже тогда был знаменитым артистом, хотя пока и без регалий. Он не стеснялся раздеться при всей честной компании и, оставшись в одних трусах, смешно выворачивал и без того не идеально прямые ноги и с комическим недоумением заявлял: “Господи, и всему этому поклоняется каждая вторая женщина страны...”.
