“Торжественно клянусь, что НИКОГДА не выйду замуж и не рожу НИ ОДНОГО ребенка. На этом основании прошу разрешить мне не посещать уроки “Этики и психологии семейной жизни” вплоть до конца 1990—1991 учебного года, так как лично я считаю эти занятия абсолютно бесполезными и даже вредными для себя…”
…Из-за этой записки в десятом классе меня едва не выперли из школы. И рыдала на педсовете училка по этике — нервная дама, смысл жизни которой заключался в том, чтобы выдать замуж перезрелую дочку, а в перерывах между этим вбить в наши головы азы счастливой семейной жизни. Как будто бы она сама хоть что-то в ней понимала…
Мальчикам этику преподавали отдельно. Про что — не знаю до сих пор. Девочкам — отдельно.
Про то, как терпеть закидоны мужа, готовить на ужин картошку с солеными огурцами, сначала купить холодильник, через год — телевизор, через пять, если повезет, — малолитражку предпоследней модели. А в конце, проводив любимого супруга в последний путь, наконец-то зажечь в свое удовольствие, сплетничая на скамеечке с соседками и нянча внуков.
Я не выдержала ближе к апрелю — на теме, посвященной стирке детских пеленок в условиях тотального дефицита, без стирального порошка. Сложное тогда в стране было время. “Воспитание детей есть каторжный, тяжелый и подчас неблагодарный труд”, — диктовала под запись наша учительница, то и дело поглядывая на часы.
“Но если дети не приносят радость и не даются легко, тогда не надо их вообще заводить!” — взорвалась я и хлопнула дверью кабинета.
…Из школы в тот раз меня не исключили только потому, что я шла на золотую медаль. Дали серебряную. Чтоб не выпендривалась.
Объяснительную записку, на основании которой мне официально разрешили прогуливать уроки этики, моя классная руководительница обещала сохранить для моих потомков.
Итак, я стала первой чайлдфри (свободной от детей — англ.) в нашем провинциальном среднерусском городке, где замуж выходили через месяц после окончания школы. Обычно — имея на руках справку о беременности от гинеколога.
В тот год движение людей, сознательно отказывающихся от счастья материнства по моральным или меркантильным соображениям, еще не было столь популярным. Честно говоря, о нас, чайлдфри, никто и слыхом не слыхал.
“Сколько можно так орать, а?” …Прошло одиннадцать лет.
— Возьмите, это ваша дочь! — протягивает акушерка туго спеленутый кулек, по форме больше всего напоминающий нарезной батон.
Дочь? Моя? Боже, неужели из-за этого трехкилограммового счастья я мучилась целых девять месяцев? И еще восемь часов сверху!
В глазах мелькают разноцветные мушки.
И что мне теперь с ней делать? Радоваться? Плакать? Любить? А за что? Она ведь для меня в этой жизни еще ничегошеньки хорошего не сделала. Две секунды внимательно изучаем друг друга. Я — дочь. Дочь — меня.
Отвожу взгляд первой. А она упрямая.
— Ой, блин, дайте мне в родовую мобильник, я маме позвоню, похвалюсь. Принеси в больницу чего-нибудь вкусненького. Иначе я тут со скуки просто сдохну… Кстати, у Полины такая челка рыжая, смешная…
…Два месяца спустя. Не сплю уже шестнадцать часов. Полина тоже. Рыдает. Может, у нее болит животик. Но скорее всего она просто испытывает мое терпение. Трясу коляску. Стерилизую бутылочки с водой. Врубаю погромче МТV. Делаю все, что угодно, лишь бы ее не придушить. Вот скажите — сколько можно так орать без передыху, а? И как у нее на это сил-то хватает!
А муж на работе. Ему хорошо.
“Полин, ты заткнешься когда-нибудь или нет?” Так нас обоих и застала дежурный врач-педиатр — растрепанную мамашу с синими кругами под глазами. От недосыпа. И заходящегося в крике младенца. “Боже, спасите мою дочь. Наверное, она заболела чем-то серьезным!”
“А вы на руки ребенка давно брали?”
— На руки? Бесполезно. Это не помогает.
— Вот что, мамочка. Успокойтесь. Ложитесь, дочку себе под бок, и постарайтесь как можно скорее обе заснуть.
Как? Не получится! Я же ее задавлю. Это строго-настрого запрещено во всей педагогической и медицинской литературе.
“А вы попробуйте!”
Она была очень мудрая, эта врачиха, она не ушла, пока мы обе наконец не угомонились. Мама и дочка. В обнимку. Двое на одной кровати.
Безмерно уставшие друг от друга части единого целого. Фарфоровая Принцесса Честно, я даже не представляла себе, что же мне с моим ребенком делать дальше. В детстве я так редко играла в куклы. Те, что мне покупали, обычные голыши, откровенно не нравились.
А самая красивая, Принцесса в шелковом платье, стоила в соседнем магазине 15 рублей 80 копеек. Она стояла на верхней полке в отделе игрушек, и я все время любовалась ею по дороге из детского сада и умоляла маму зайти в магазин, чтобы на нее посмотреть.
— Тебе не надо ее покупать, я взгляну и уйду — ну пожалуйста!
Мама соглашалась. Она знала, что я не устрою скандала — как другие детки, валяясь на полу и суча ножками, требуя невозможного. Так обычно выбиваются дорогие игрушки.
Которые никогда не становятся любимыми. Ибо даются слишком легко. Всего одна детская истерика.
Но мама мне доверяла. Я просто смотрела, не мигая, на куклу минут пять, а потом мы шли к выходу.
Любовь моя к фарфоровой Принцессе так и осталась без взаимности. На взаимность у нас с мамой не хватило денег. А однажды — так обычно и бывает — я не нашла свою Принцессу на прежнем месте. Ее купили кому-то другому. Я не плакала. Настоящие девочки не плачут. Особенно, если это ничего не может изменить.
…Я вспоминаю о ней, моей несбывшейся мечте, когда сегодня в магазинах игрушек сметаю с полок для Полины все, что она только пожелает. Я знаю, что это неправильно, что это ее избалует. И муж категорически против плюшевых мишек, компьютеров для младенцев, гарема из четырех (или уже пяти?) Барби и одного Кена с целым гардеробом в придачу.
Дочь почти не играет в них, а я никак не могу остановиться. Я не хочу, чтобы ее слезы по некупленным игрушкам так и остались жить внутри, невыплаканными обидами. Злые охотники Недавно мы с Полиной ходили на “Красную шапочку” в современной трактовке: с добродушным волком и злыми охотниками-дровосеками.
Они вышли из-за кулис, два друга-охотника с пластмассовыми автоматами наперевес. “Ненавидим детей, так бы и перестреляли всех”, — сказали охотники в зрительный зал и одновременно наставили свои ружья на малышей от трех до десяти лет. Это была очень странная интерпретация старой детской сказки. Или, может, актеры слегка отступили от сценария?
Но ведь в зрительном зале сидели настоящие, живые дети.
“Уходите отсюда, дураки какие, — закричала моя Полина и вскочила с кресла. — Мама, давай сбежим — я их боюсь!” — и заплакала.
…Я могу не включать дочери телевизор, объявив его, как некоторые родители, вселенским злом. Могу закрыть окна и двери, не выпускать ее на улицу.
Я могу увезти ее к бабушке, в дремучую провинцию, где малышня до сих пор гуляет во дворе сама по себе, а единственная дорога, ведущая в областной центр, видна из окна дома моего детства. Я помню, как сидела вечерами на подоконнике и глядела вдаль, на россыпь движущихся фар-огоньков, и мечтала уехать далеко-далеко из этого стоячего болота.
Так что это не выход — вернуть мою дочь туда, откуда вырвалась когда-то сама, запретить ей жить. Ибо однажды Полине придется выйти наружу. Из золотой клетки, в которую я ее заточу. Для собственного спокойствия.
Будет ли она благодарна мне за это?
Поэтому моя четырехлетняя дочь смотрит и новости, и добрые старые мультфильмы. Она знает, что были “Норд-Ост” и Беслан, что есть жизнь и смерть, что на свете встречаются хорошие люди и плохие, но так как она еще слишком мала и пока может не понять, ху из ху, то потенциально должна всех записывать в плохие.
А потом — мы вместе с ней — уже разберемся… “Мам, дураки эти охотники, нельзя целиться в живых людей!” — никак не могла успокоиться Полина по дороге из театра.
Страх к оружию — это уже генетически. “Видишь пистолет?” Мне было лет четырнадцать, когда мой папа, юрист-полковник, вернулся из очередной своей командировки, кажется, из Нагорного Карабаха.
Это было время, когда война еще только завязывалась по всей стране.
Вызревала — как алая роза в бутоне.
О том, что существует неспокойная Фергана, и бунтующая Прибалтика, и далекий город Грозный, я услышала задолго до того, как остальные узнали о них по телевизору. “Грозный — один из самых красивых городов в Советском Союзе. Здесь чистота и повсюду фонтаны”, — писал отец в одном из писем матери. В составе бригады “важняков” (следователей по особо важным делам) Генеральной прокуратуры он расследовал дело подпольных чеченских цеховиков, продававших вместо детских колготок модные женские кофточки.
Тех самых цеховиков-боевиков по приговору суда, кажется, расстреляли. За хищения соцсобственности в особо крупных размерах. Но на их место пришли другие — те, кто открыто торговал оружием.
Отец не занимался моим воспитанием. Его всегда не было дома. Ему всегда было некогда.
А я в очередной раз что-то натворила в школе, и маме на педсовете сказали, что из меня, очевидно, растет преступница и только порка, возможно, исправит ситуацию. Хотя учителя в этом и не уверены.
Оставалось дождаться, когда приедет папа.
Он вернулся и не стал меня пороть. Просто вынул из оперативной кобуры свой “Макаров”. Положил его на стол. А меня посадил напротив.
— Видишь пистолет? — спросил тихо. Я кивнула в ответ. — Если когда-нибудь мне скажут, что моя дочь меня опозорила, что она совершила какой-то нехороший поступок, я тебя просто пристрелю. Сначала тебя, потом себя. Ты поняла?
Отец слова на ветер не бросал. Хороший пистолет “Макаров”. Когда папа приезжал из очередной горячей точки, он клал его в мини-бар, к бутылкам водки и пустым стаканчикам.
…Недавно спросила отца: готов ли он был в меня выстрелить? А он ответил, что не помнит. “Наверное, это была шутка”.
А я поверила. Как в театре — предполагаемым обстоятельствам. Нельзя стрелять в живых людей — когда Полина вырастет, я обязательно расскажу ей об этом случае. Вот только пистолетом не стану пугать.
К тому же у меня его и нет, пистолета. “Ненавижу твою рабо-о-оту!” Я не помню тот момент, когда я поняла, что являюсь лучшей в мире мамой самой лучшей в мире дочери. (Естественно, что этот мир, наша Вселенная, состоит только из нас двоих.)
Хотя последние четыре года все убеждали меня в обратном. Ездишь в командировки, бросаешь ребенка на бабушек или няню — ты не мать, а ехидна. Пишешь заметки, вместо того чтобы в сотый раз играть в осточертевшие дочки-матери. Где же твой пресловутый родительский инстинкт, куда ты его засунула?!
Боже, если бы мое начальство только увидело, как строчу я свои репортажи, в перерывах между готовкой ужина и просмотром новостей, вернувшись из очередной командировки, — если бы они это увидели, сразу бы увеличили мне зарплату как минимум на треть.
Полина сидит на маме верхом и что есть сил долбит по клавишам компа, а когда устанет — то и любимой куклой по моей голове. Она научилась писать раньше, чем научилась читать.
Чтобы от нее отвязаться, я включала ей второй, “командировочный”, ноутбук и совала в руки первую попавшуюся книжку: “Переписывай отсюда и до сюда!”
Я не знала, что она и правда переписывает. Поняла в тот момент, когда однажды Полина диким криком позвала меня к себе: “Мам, а заяц через “я” пишется или через “е”. Я думаю, что через “е”, а в твоей книжке написано неправильно!”
— Разве ты умеешь читать, Полина?
Скорчила рожицу: “Умею. Но не люблю. А то работать, как тебя, заставят! Ненавижу твою раб-о—о-о-оту!”
Она начала учить английский, потому что я включала на дивидишнике диснеевские мультики без перевода. Чтобы не просто смотрела за двигающимися картинками, а малость думала.
А она — вдруг — стала переводить. Не сразу, где-то через месяц. Синхронно. Пришлось отдавать ее на курсы английского для малышей.
— У вашего ребенка довольно неплохой словарный запас, — похвалила меня преподавательница. — Молодец, мамочка, сразу видно, что с ребенком занимаетесь.
Так в том-то и дело, что я ни капли ей не занималась. Мне было скучно и лениво, мне так хотелось, чтобы она от меня отстала. Я была готова луну с неба съесть, лишь бы поскорее уложить ее спать, а самой засесть за компьютер.
С 11 вечера до 6 утра. Куча свободного времени.
А потом полтора часа сна без сновидений и — поднимать Полину в садик.
Побудкой занимается муж. Садиком — наша замечательная няня. А я — общим руководством. Ведь это самое главное.
Я все-таки очень ленивая женщина… Я все-таки очень чайлдфри. Многодетная бабушка Из интервью с моей четырехлетней дочерью.
— Полин, как ты думаешь, почему многие люди сейчас не хотят иметь детишек?
— Ну это тяжело — за ними же ухаживать надо, стирать, на горшок сажать и даже кормить три раза в день. Каждый день. А это мало кому понравится. Времени на себя не хватает.
— Ты сама бы сколько детей хотела иметь?
— Девятнадцать.
— Не много?
— Да нет. Муж пусть зарабатывает деньги. А дети — сами по себе, играют.
— А ты что будешь в это время делать?
— Ну я буду на диване лежать, отдыхать и их любить. Так же, как ты меня.
— А я тебя люблю?
— Ну да, любишь, я же у тебя в глазах отражаюсь…
Мы с Полиной очень хотим второго ребенка.
Но муж категорически против.
Он по-прежнему считает, что воспитание детей “есть тяжелый и неблагодарный, каторжный труд”. Как выяснилось, на уроках “этики” нас учили одному и тому же.
Просто в отличие от меня он их не прогуливал.
