Почему в России не удается создать сильную праволиберальную партию? Ведь для того, чтобы она появилась, более того – стала одной из ведущих политических течений страны, есть все.
Совокупный праволиберальный электорат, расколотый между сторонниками СПС и «Яблока», а еще больше принципиально не голосующий, составляет 18–23%. Социальным и экономическим интересам бизнеса, включая малый и средний бизнес, лиц свободных профессий, сельских предпринимателей, отвечает именно такая партия. Тем не менее все попытки сформировать партию подобного типа с конца 1980-х приводили лишь к временному успеху, причем только если таковая формировалась сверху – как «Демократическая Россия» и «Демократический выбор России». Партии СПС и «Яблоко» (первая из них была создана при участии высших кремлевских чиновников, а вторая – с их «благословения») существуют, но они даже вместе никогда не получали те самые 18–23% и сейчас, даже объединившись, вряд ли сумеют попасть в новую Думу.
Объяснить этот феномен, как ни странно, легко. Классическая политология, основанная на зависимости партий от силы, численности и реальных интересов социальных групп, – это европейская модель. В Европе наемные трудящиеся голосуют за социалистов (те повышают налоги на богатство), средние слои – за консерваторов или христианских демократов, так как хотят платить минимум налогов. За антисистемные движения – коммунистов, фашистов и нацистов – голосуют политические маргиналы, они обретают поддержку только в условиях сильных кризисов.
За пределами Европы партийно-политические симпатии – прежде всего мировоззренческий, цивилизационный и нравственный выбор, поэтому анализировать партийную систему Индии, Колумбии или Ирана на основе европейских учебников политологии нелепо. В Иране любая партия отражает точку зрения одной из богословских школ, принадлежность к которой там намного важнее, чем социальная стратификация или экономические интересы. В Колумбии партии выражают интересы территориальных и расовых сообществ, в Индии – каст и этноконфессиональных групп.
В России четыре с половиной века существуют два ментальных сообщества: славянофилов (этот симпатичный термин обозначает реакцию – принципиальных противников любых реформ и любого прогресса) и западников. И любая партия – правая, левая, центристская – относится либо к одним, либо к другим. Начало славянофильству положил Иван III, объявивший: «Мы есмь Третий Рим!» То есть Московия – единственная православная, «правильная» держава, а весь остальной мир – басурмане и еретики, достойные жалости и презрения. Первыми западниками были члены Избранной рады Ивана IV, проводившие реформы с целью превращения Московского царства в государство европейского типа – с кодексом законов и парламентом. Первый конфликт двух направлений привел к опричнине, террору, экономической катастрофе и Смутному времени. В дальнейшем все повторялось: стрельцы правительницы Софьи (славянофилы, хотя их лидер, канцлер Голицын, исповедовал западнические взгляды) против Петра I, вынужденного западника; Аракчеев – против Сперанского; Победоносцев – против Лорис-Меликова.
Партийная система в России складывается в начале XX века, и опять за словесной мишурой, копирующей европейские термины, скрываются те же западники (кадеты, октябристы и прогрессисты, социал-демократы-меньшевики) и славянофилы-черносотенцы. Крупнейшая же политическая сила конца XIX – начала XX веков – народники, они же социалисты-революционеры, – феноменальное движение-мутант, в котором причудливо перемешалось западничество со славянофильством. Фанатичное мессианство в народничестве умудрялось соседствовать с истинным подвижничеством, жажда устроить новую пугачевщину – с идеями парламентаризма и гражданских свобод, и все это зиждилось на грандиозной в своем безумии идее общинного землевладения. Именно поэтому могучая партия эсеров в 1917-м развалилась: оказалось, что невозможно выступать за демократию – и одновременно грезить резней и пожарами по Стеньке Разину, нельзя бороться за свободную экономику – и возрождать раннесредневековую уравнительскую крестьянскую общину. Одни, как террорист Савинков, ужаснулись новой разинщине, которую они столько лет проклинали, и ушли в белые армии. Другие примкнули к антинациональным, антисистемным силам – большевикам. Которые, в свою очередь, совершили занимательную эволюцию: от чистейших западников-марксистов – к антисистемной оппозиции; затем, после захвата власти, – к крайнему славянофильству. Если большевики до 1917 года представляли собой нечто среднее между тайным обществом восточного типа и оргпреступной группировкой, то сразу после Октябрьского переворота превратились в нормальную опричнину. И то, что черные всадники с песьими головами при Иване Грозном сделали с несчастным Новгородом, их духовные потомки с красными звездами произвели надо всей Россией.
Российские правые были структурированной общественной силой в 1905–1917 гг. и вновь возникли на политической сцене в конце 1980-х. И точно так же, как с опричниной, которая оказалась способной к самовоспроизводству через 345 лет после исчезновения, правые возродились после 70 с лишним лет небытия. Между двумя русскими революциями либеральное движение было расколото на левых либералов – Конституционно-демократическую партию (Партию народной свободы) и консерваторов – «Союз 17 октября» (октябристы). Разница между ними опять же лежала в области менталитета: кадеты стремились трансплантировать в России европейские социальные, экономические и правовые институты, наивно веря, что одно это сделает Россию европейской страной. Наивно – потому, что простая трансплантация ничего не дает: в Латинской Америке европейские институты внедряются со времени Освободительной революции 1810 года, но Европой «пылающий континент» не стал до сих пор. Но презирать кадетов не за что: КДП сумела завоевать прочные позиции в среднем классе. Нельзя переоценить результаты практической работы кадетов на благо России: они были инициаторами формирования гражданского общества, создавая профессиональные, научные, культурные, благотворительные союзы и общества, внесли огромный вклад в становление местного самоуправления, независимой судебной системы, кооперативного движения. Впрочем, «черновой» работой такого типа в те времена занимались все «нормальные», не террористические партии – до правых эсеров и меньшевиков включительно. Особенность кадетов в том, что они ни при каких обстоятельствах не соглашались сотрудничать с государством: самодержавие, по их мнению, не подлежало реформированию и должно было быть уничтожено. «Левее у нас врагов нет», – этой фразой лидер партии Павел Милюков отнес КДП к одному лагерю с террористами из РСДРП (б), максималистами и анархистами. Отчаянные попытки премьера Столыпина вовлечь кадетов в процесс реформирования страны натолкнулись на их нежелание идти навстречу. Даже осудить терроризм кадеты категорически отказались. В результате власти начали преследовать КДП: Минюст партию так и не зарегистрировал, кадетов увольняли из госучреждений, изгоняли из земств и дворянских собраний. Тем не менее КДП сохраняла и даже расширяла социальную базу. На выборах в Учредительное собрание осенью 1917 года, невзирая на большевистский террор, массовые фальсификации и объявление КДП «партией врагов народа», кадеты получили 13% голосов, причем в Петрограде более 26%, в Москве – 25,7%. Кадеты одержали победу в 143 городах, что говорит о достаточно массовой поддержке либералов российским обществом (большевики первенствовали в 190 городах, эсеры – в 142, меньшевики – в 22).
Октябристы Александра Гучкова – более сложное явление: будучи западниками и конституционалистами, они считали необходимым постепенную трансформацию России в государство европейского типа, без революций и кровопусканий, с сохранением национальных традиций и единства страны. Примерно так, как Япония трансформировалась в европейское государство, не потеряв национальной идентичности. По этой причине октябристы, имевшие в годы революции 1905–1907 гг. массовую базу в средних слоях населения, оказались в тяжелейшем положении: для левых секторов – от кадетов до большевиков – они были «прислужниками самодержавия». А император считал их такими же бунтовщиками, как и всех, кто желал ограничить самодержавие. На октябристов опирался Петр Столыпин – ярчайшая звезда среди русских реформаторов со времен Владимира Святого. При его премьерстве Россия вплотную приблизилась к той границе, которая отделяет ее от развитых и свободных стран. Не вышло. И в немалой степени потому, что Столыпина ненавидели все, от левых до крайних реакционеров, – все, кроме октябристов. После гибели Столыпина октябристы перешли в оппозицию правительству, отказавшемуся от реформ. Правая их часть примкнула к «умеренным» черносотенцам, левые поддержали кадетов. К 1914 году партия прекратила свою деятельность, ее остатки примкнули к типологически близким прогрессистам и «правым» кадетам.
Трагическое противостояние кадетов и октябристов начала века экстраполировалось в настоящее. «Яблоко» – бледная копия КДП, а СПС – неудачное, во многом карикатурное, продолжение «Союза 17 октября». Когда власть была готова поделиться ответственностью с «Яблоком», г-н Явлинский, подобно Милюкову, отвечал горделивым «нет». Правда, и уровень поддержки нынешних западников куда меньше, чем их предшественников, а сравнивать заслуги «яблочников» перед Россией с кадетскими просто смешно. С СПС все еще хуже: октябристы какое-то время были реальной политической силой с четкой идеологией, а СПС таковой только пытались стать. В 1999-м, когда сформировался «Союз правых сил», один крупный политтехнолог очень точно прокомментировал это событие: в России у правых есть только одна проблема: они – никакие не правые. СПС создавалась как консервативная партия, но столкнулась с отсутствием консервативной традиции. Консерватизм европейского типа – это курс на модернизацию государственных и общественных структур на базе национальных традиций. А к чему восходит консерватизм в современной России: к традициям крепостничества или Великих реформ, Столыпина или Сталина? На звание правых и консерваторов постоянно претендуют реакционеры и обскурантисты. Правыми и консерваторами в XIX веке называли себя противники реформ – строительства железных дорог, отмены крепостного рабства и рекрутчины, враги земского самоуправления и судебной реформы. В период перестройки правыми и консерваторами называли адептов самой махровой большевистской реакции – незабвенную Нину Андрееву и Егора Лигачева. Черносотенцы из «Памяти» и их духовные наследники также именуют себя правыми и консерваторами, хотя они – типичные обскурантисты (в годы перестройки появились даже такие «почвенники», которые доказывали превосходство курной избы над коттеджем, сохи над плугом и лаптей над кроссовками). Реакционность и консерватизм – явления, полностью противоположные по своему смыслу.
Консерватизм – а сегодня он может быть только либеральным – явление не только востребованное в России, но и самое перспективное. Леволиберально-правозащитное «Яблоко» имеет небольшую, но твердую электоральную базу, которая серьезно вырасти не может. Консерваторы же могли бы получить поддержку в самых разных слоях населения, особенно в том случае, если социально-экономическая ситуация в стране в ближайшие годы не ухудшится слишком сильно. У российского консерватизма пока нет блестящего Столыпина, нет Гучкова – героя и кристально честного человека. У них, как, впрочем, и всех политических сил современной России, нет понимания того, что политика – это не только митинги и пламенные речи вождей, это прежде всего кропотливая, непрерывная созидательная работа на благо общества. Пока у правых есть только невнятная статья Анатолия Чубайса о «либеральной империи» да еще Центр либерально-консервативной политики, члены которого публикуют материалы, которые можно охарактеризовать как угодно, только не как либеральные и консервативные. Российские консерваторы, каковыми они должны быть, – это твердые западники, знающие и ценящие национальные традиции. Это люди, которые не доказывают, что Россия – европейская страна (это не может вызывать никаких сомнений, хотя наша страна имеет свою специфику), а строят свою политику, нисколько в этом не сомневаясь и никому ничего не доказывая.
У правого движения в России есть прошлое, но нет настоящего. Исходя из востребованности консервативной идеологии можно надеяться, что завтрашний день у нее все-таки будет.
