Итак, “Персефона” — музыкальное и сценическое действо в постановке Кирилла Серебренникова, в исполнении НФОРа, а в заглавной партии — Сати Спивакова (декламация на французском языке).
Миф о Персефоне, похищенной Аидом, — один из самых тонких сюжетов греко-римского эпоса. Говорят, у греков не было стойких антропоморфных понятий, “подаренных” уже христианской цивилизацией, как “грех” или “совесть”, — но так или иначе они глядят сквозь хитрые символики сюжета, отчего мифы остаются бессмертными по сей день.
Оратория Стравинского на либретто Андре Жида — не менее тонкая вещь в плане музыкальной организации. И главная заслуга постановки (при всех ее возможных минусах) — это единство оркестра, хора, солистов и сценической иллюстрации сюжета. Да, я умышленно упускаю слово “театр” — Серебренников отошел (и слава Богу!) от некой самостоятельной “театральной картинки”, полностью подчинив ее музыке. Так и говорил на репетициях: “Вы слышите эту мелодию? С нее вы быстро выходите на сцену, снимаете шары, потом режете пленку на “теплице” и уходите…”
…Странно видеть разобранный партер Дома музыки: теперь здесь сидят оркестр и детский хор (п/р В.Попова). 12 часов дня, последние приготовления. Но вот и Сати:
— Я прошу кого-нибудь из звукоцеха правильно прикрепить мне микрофон, а то он вот-вот отвалится! — обычные предпремьерные неувязки. Но на протяжении всей репетиции Сати несколько раз обращалась к Серебренникову: “Кирилл, а ко мне какие замечания?” Наверное, ей хотелось, чтобы режиссер ее — как настоящую актрису — за что-то покритиковал, подправил. Но он молчал. По крайней мере на сцене. И придирался к кому угодно, но только не к Сати.
Впрочем, ее образ, несомненно, стал открытием. В приглушенном свете рампы (на которую, кстати, залезли два светотехника и вручную управляли аппаратурой) Сати-Персефона была и страшна (печать черного страдания), и вдохновенна, и уж точно никак не “проходна” — от нее буквально не отрываешь взгляд. Хотя она приставала к Кириллу: “А как мне здесь пройти; а чего я в этом месте болтаюсь на сцене без дела?” — и проч. Но ее опасения за “нескладность” были напрасны. Она — богиня (дочь Зевса и Деметры), и что бы она ни делала — любой ее шаг подкреплен музыкой и неутомимой режиссерской символикой. То это сияющие соковыжималки с гранатами (сок “гранатового яблока” — символ супружеской верности; выпив его, Персефона стала женой Аида), то это нимфы-фотомодели, кружащиеся с Персефоной на лугу. И дети, окропляемые красным, и старухи, обнажающие грудь, — но не нарочито, не сами по себе, а как тень прекрасной музыки в исполнении сильного оркестра.
