“Кинотавр” в этом году поражает. Уникальным несочетанием откровенности на экране и жизни по регламенту на самом фестивале. Как уже писал “МК” (см. www.mk.ru), фотографам и операторам выдали под подпись строгие инструкции — где снимать можно и где нельзя. “Шаг в сторону — расстрел”, то есть лишение аккредитации. Как-то нелогично получается. Освещать по правилам то, что делается без. Возьмем формальные признаки. Отношение к обнаженной натуре и нецензурным выражениям. В главном конкурсе “Кинотавра”, если даже судить только по роликам-анонсам, показанным на открытии, в восьми из 14 картин присутствуют голые тела и во многих — матерные слова.
Все это, кстати, было с блеском продемонстрировано и Андроном Кончаловским в фильме-открытии “Глянец”: и тела, и мат. И сам Андрон Сергеевич на пресс-конференции говорил о том, что в кино как в жизни: кто ругается — заслушаешься, а кому лучше и вообще позабыть такие слова. То же с обнажениями — если по формальным признакам судить, то можно Кончаловского и за порнографию с извращениями привлечь — ведь носится у него по экрану во всей красе голый сумасшедший папаша главной героини.
Нет устава и не может быть по этому поводу — мы ж не в армии, мы ж про кино рассказываем, про творческих людей, живых, не глянцевых. По правилам профессии, где главное — честность.
И без честности — извините за пафос — нет искусства. И как специально — как говорится, на злобу дня — первый фильм главного конкурса “Два в одном” Киры Муратовой — режиссера, как известно, никаких правил, кроме своих собственных, внутренних, над собой не признающего. Если посмотреть формально на ее картину, то в ней сплошные неприличности. В первой новелле актер вешается на сцене, а театральный люд глумится над трупом — то снимет его с петли, то опять вздернет, то прикроет занавесом бездыханное тело, то откроет, бегает вокруг, суетится. Милиции все нет, а спектакль-то пора начинать. И он начинается: о стареющем плейбое (Богдан Ступка), мужские достоинства которого обсуждают на сцене две снегурочки (Наталья Бузько и Рената Литвинова), одна из которых (Бузько) оказывается его дочерью. Что, впрочем, не мешает страдающему от одиночества папе призывать ее к любви.
Про все это мы поговорили с Кирой Георгиевной сразу после премьеры.
— Есть ли предел откровенности, дна человеческого?
— Надо быть откровенным, но надо суметь быть откровенным, найти форму содержательную. Все должно быть художественно, образно, это же искусство. Вот человек что-то написал, он приходит и дает тебе почитать, а ты говоришь, что все это неправда, выдумка. Или наоборот: да, это со мной было! Это как если ты любил кого-то, а в это время еще форточка хлопнула. И вот в этом сочетании была правда жизни. А если ты форточку не заметил, не написал, то тогда кажется, что это не совсем правда. Но я это, конечно, условно говорю. Это и есть дарование быть откровенным, а не просто откровенничать. Предела откровенности нет!
— А если вспомнить сцену, когда отец приходит к двери дочери и писает на нее — сначала сам, потом это делает его собака…
— Про собаку в сценарии не было, это потом придумали. Для меня этот эпизод абсолютно органичен — для этого человека, для этого характера.
— То есть он метил свою территорию, как зверь?
— А как же! Ступка и есть зверь, он первобытный. А дочь его и любит, и ненавидит. Списывала ли Рената его с конкретного человека, я не знаю, но я в нем увидела что-то очень интересное, и мне захотелось его развивать (Литвинова — автор сценария второй новеллы. — Е.А.).
— А Богдан Сильверстович что-то свое предлагал для этой роли?
— Очень много. У нас все что-то предлагают — и чем больше, тем они мне более симпатичны. Он очень творческий человек. Он даже придумывал не для себя. Например, мы сняли сцену с икрой — кладовка холодная, где он угощает Ренату икрой. Он говорит: “Жалко, что она икру не украла”. И я подумала: “Боже, ну конечно! Ну пускай она украла, а как, никто не знает. Когда кто-то хорошо ворует, и автор не знает”. Вот Ступка придумал — по-моему, просто замечательно, что она еще и воровка — ну, конечно, она же голодная, она простая лимитчица, тонкая, умная, все такое, но очень бедная девочка — работает вагоновожатой, черт-те как одета. Что она вагоновожатая — это уже Женя придумал (муж Киры Муратовой — Евгений Голубенко, автор сценария первой новеллы, художник-постановщик. — Е.А.).
И есть вещи, которые придумываются вместе. Вот мы придумывали Ступке костюм, потом мы стали искать ему занятие — что он причесывается, бреется, примеряет наряды, и мы стали мерить ему шляпы. И оказалось, что шляпы — как предметы — хорошо видно издалека, и это можно видеть снизу. И я подумала, что это может делать и дочка — у них же общие повадки, голос крови, привычки. Пусть она тоже меряет шляпы (в самом начале папа и дочка в разных окнах в декорациях дома на сцене меряют шляпы, так зритель с ними знакомится. — Е.А.)
И еще, конечно, я не могла не задать несколько вопросов легендарному человеку Евгению Голубенко, который крайне редко не только показывается на фестивалях, но вообще выходит за пределы своей мастерской в Одессе, в которой он не только придумывает мир, в котором существуют герои фильмов Муратовой, но и пишет картины.
— История про актера, который повесился на сцене, реальная?
— Этой истории 25 лет. Я работал в ТЮЗе одесском и услышал эту историю, которая произошла до того, как я пришел. А другая — аналогичная, произошла после того, как я ушел. И это меня достало настолько, что пока я не написал, не переставал об этом думать. Это не для кино, не для театра писалось, мне самому нужно было от этого избавиться. Я написал ее за 5 дней и забыл на много лет. А потом, когда стал работать в кино, она всплыла… Литература, живопись — это такие хорошие вещи, что я могу выбросить или не показывать, если не получилось. В кино проблема — надо продукт сдать. И эта история совпала с Ренатиной новеллой как плюс и минус, и получилось “Два в одном” — цельная вещь режиссера Муратовой.
