В сокровищнице Чеховского фестиваля только один спектакль по Антону Палычу — Chekhov Short’s канадского театра Смит—Гилмор. Иностранцы против обыкновения не стали ставить пьес нашего писателя, а сыграли его рассказы. Получилось ли уловить русский дух?
Почтовый поезд номер такой-то мчится на всех парах от станции “Веселый Трах-Тарарах” до станции “Спасайся кто может!” В этом поезде мчатся простые “русские” люди. Русские в кавычках, потому что спектакль на английском с субтитрами. И о том, что перед нами все-таки канадцы, не забываешь ни на миг.
Итак, поезд. Человек открывает окно. Врывается ветер. Он говорит: “Тьма, тоска, мысль о смерти… Воспоминания детства...” Образ этого раскрытого окна появляется в спектакле не раз. Какие действительно тоскливые слова! И рассказы выбраны очень драматичные, с трагизмом, с такой внутренней пустотой. “Спать хочется”, “Человек в футляре”, “Скрипка Ротшильда”, даже “Каштанка” — не слишком веселая история. Сыграть эту пустоту и оказалось сложнее всего.
Едучи в вагоне, четыре актера — три женщины и один мужчина — рассказывают друг другу истории. Так и нанизываются друг на друга эти четыре рассказа, единым связующим звеном для которых стал “В вагоне”. Кроме окна канадские постановщики Мишель Смит и Дин Гилмор взяли за основу другую “фишку” — чемоданы. Чемоданы, саквояжи всюду, они заменяют велосипед, музыкальные инструменты, практически весь реквизит — это чемоданы. Почему у людей “за бугром” Россия и наш такой русский Чехов проассоциировались с ветром, поездом, дорожной суетой, криками-стуками-звуками (которые, кстати, весьма удачно имитируют актеры), наконец, с чемоданами? Вот именно об этом и задумываешься после спектакля. Потому что абсолютно очевидно: наши актеры играют Чехова совершенно по-другому.
Чехов, конечно, мастер детали. Чего стоят огромные черные панталоны, висящие на веревке в темной избе над маленькой Варькой (“Спать хочется”). Если помните, по сюжету Варьку так достали эти жуткие хозяева, запрещающие ей спать, заставляющие весь день бегать по хозяйству, а все ночи подряд качать ребенка, что в конце концом она ребенка и придушила. В спектакле сам Варькин день поставлен виртуозно — такие вопли (“Варька, селедку! Варька, лестницу помой!”), что кого хочешь достать можно. А вот финал — дикий, жуткий (сонная 13-летняя девочка убивает младенца), — ушел в никуда. Актеры ушли в детали, в пантомиму, в потрясающую игру с жестами, мимикой, переодеванием, клоунадой, в игровые моменты, в фокус-покус. А то самое больное, страшное из нашей жизни — исчезает, теряется, нивелируется. Замечательная музыка, часто еврейская (тут, конечно, скрипач Ротшильд), не обошлись без “Выходила на берег Катюша” (эту мелодию во время поисков Каштанки наигрывают на дудочке). Но увы — так можно было сыграть Чехова, или О’Генри, или Мольера, или кого угодно.
Итого: сходить стоит, чтобы увидеть другого, чужого, несколько облегченного Чехова.
