Рожденный в СССР
Карен Шахназаров: “Я не мечтаю о личном самолете. Смысл моей жизни — в кино”
Его новый фильм имеет именно такое рабочее название: “Рожденные в СССР”, но о фильме мы не говорили ни слова. Зачем, скоро и так все увидим. Только почему-то беседа все время упиралась в наше совсем еще недавнее прошлое, в любимую страну, которой больше нет. Ничего не поделаешь, знаменитого режиссера, а по совместительству гендиректора киноконцерна “Мосфильм” Карена Шахназарова мучает ностальгия. Хотя и в нынешнее время он, кажется, вписался безболезненно. Завтра Шахназарову стукнет 55! Заранее не поздравляем, но констатируем: мы вас любим, Карен Георгиевич!
“Мы начали с туалетов”
— Карен Георгиевич, в вас предприниматель не мешает режиссеру?
— Я думаю, во мне это сочетается. И если что-то мне удалось на “Мосфильме” сделать, то благодаря тому, что я хорошо знаю жизнь кино изнутри. Мое директорство подчинено тому, чтобы создать студию, на которой режиссерам было б удобно у нас снимать…
Когда я пришел, за что ни хватался, все висело на честном слове — начиная от труб, кончая крышей. Есть миф, что износ “Мосфильма” произошел в постперестроечное время. Неправда. Все начиналось еще в СССР. Вентиляция не работала аж с 84-го! Мы реконструировали “Мосфильм” полностью. Ведь в кино нет мелочей. Даже то, что мы отремонтировали полы в павильонах, крыши, наладили телефоны — уже большое дело.
— Но до вас люди тоже как-то хотели наладить студию, но у них почему-то ничего не получалось. А вот пришли вы, волшебник, и все стало тип-топ. В чем ваш секрет? Может, у вас связи хорошие наверху?
— Просто вдруг выяснилось, что я довольно хозяйственный, организованный человек. И начали мы — с туалетов. Ведь сколько я здесь раньше ни работал, они всегда были чудовищны. Собрали какие-то деньги, и их отремонтировали. Причем деньги не государственные, не бюджетные, а только те, что сами заработали. Потом взялись за павильоны. Сначала один отремонтировали, и мне, честно говоря, казалось, что это уже вершина. Положили бетонные полы, как во всем мире, а ведь до того на “Мосфильме” они были деревянными. Потом второй павильон отделали, третий. И я не могу сказать, что это было по плану. Просто мы завелись, и все.
— Ну, то есть взяли себя “на слабо”?
— Конечно. Я же режиссер — когда снимаешь картину, стараешься довести до конца каждую мелочь. Наверное, я так отношусь и к студии. Если вижу, где-то что-то не так работает, обязательно постараюсь довести до ума.
— Помню, как Юлий Гусман гордо показывал мне туалеты в Доме кино. Он тоже с них начал. Кончил плохо: пришел Никита Михалков и выгнал. Вы не боитесь, что и вас могут подвинуть?
— Все возможно. Это же довольно банальный сюжет для нашей страны. Наверное, в таком случае мне было б обидно. Но тот, кто придет на мое место, попадет на хорошее хозяйство. Для того чтобы иметь сильное кино, надо иметь сильное технологическое производство. Сюда придет новое поколение, и ему по крайней мере будет где снимать. В Африке тоже есть талантливые режиссеры, но они-то все едут работать во Францию. И в таком случае становятся частью другой культуры.
“В “Ядах” я многих раздел”
— Получается, от вас зависит, какому режиссеру снимать на “Мосфильме” сейчас, кому попозже, а кому вообще не попасть? Вы не Дон Корлеоне в кино?
— Нет. Прежде всего решает Федеральное агентство по культуре и кинематографии, от которого идут главные инвестиции в кино. А мы — производство и не определяем, кто будет снимать. Но если входим в проект, тогда можем что-то решать. Так, мы скооперировались с Говорухиным и предоставляем ему наши мощности. Но, строго говоря, дорогу никому не переходим. Лишь пробуем отслеживать, чтобы не было порнографии, фашизма.
— Когда в вашем фильме “Город Зеро” дефилировала голая секретарша на каблуках, разве вас не обвиняли в этой самой порнографии? Ведь еще был СССР.
— Но это был 1989 год, поэтому серьезно уже не приставали. К тому же во всем мире порнография имеет конкретное определение.
— Но в Советском Союзе в порнографии могли обвинить за что угодно, хотя бы и за невинный поцелуй.
— У меня был эпизод в фильме “Мы из джаза”, который вырезали из-за того, что посчитали, будто Лена Цыплакова слишком фривольно одета. И мне пришлось все это убрать. Ведь сначала Скляр приходил к ней домой, но потом мы это пересняли, и они целовались в подъезде в пальто.
— Но ту голую секретаршу, печатающую на машинке, все-таки до сих пор народ забыть не может.
— Здесь главное — ради чего ты это делаешь, зачем раздеваешь или одеваешь персонаж. А вообще, обнаженное тело — очень сложный вопрос, здесь грань очень тонка.
— Но вы эту меру вкуса чувствуете, не увлекаетесь?
— Я пытаюсь. Хотя в “Ядах” я многих раздел.
— Но это была сцена, похожая на бал Сатаны в “Мастере и Маргарите”. Кстати, о “Ядах”. Вы попали… в сегодняшний день.
— Получается, что попал, и теперь меня зовут на ТВ как большого специалиста по ядам. Яды — вообще интересная тема.
— И опасная. Помню, сразу после сюжета в новостях об отравлении Литвиненко на ТВ показали ваши “Яды”. Народ обалдел: может, это намек?
— Когда снимаешь фильм, никогда не думаешь, чем это обернется. Например, в “Городе Зеро” мы со сценаристом Сашей Бородянским сначала придумали странный музей восковых фигур. А уж потом появилась голая секретарша и все остальное. Да в тех же “Ядах” мы с Бородянским придумали простую историю о том, как жена изменила мужу, и он решил ее отравить. А потом вдруг Сашка нашел тонкую книжку “Всемирная история отравлений”. Это было Іинтересно, и мы стали впихивать в фильм истории оттуда.
“За “Курьера” меня долбили, но несильно”
— Сейчас все спорят о фильме Балабанова “Груз 200”. Там речь идет о 1984 годе. А вы сняли своего “Курьера” в 86-м. Фильм очень добрый, но, помню, после него тоже захотелось если не повеситься, то хотя бы понять, зачем ты живешь в этом никчемном месте под названием СССР. Получается, “Курьер” в чем-то сыграл на разрушение огромной страны. Если бы вы вдруг вернулись в те времена, то стали бы снимать что-то подобное, уже понимая все последствия?
— Это очень важный вопрос. Очень глубокий. И ответ на него очень непростой. Ведь есть твой взгляд человеческий, и есть то, что ты делаешь. И я должен сказать, что не всегда это совпадает. Хотя сейчас такое время… Мне один директор кинопроизводства сказал: “В кино нет морали”.
— А разве это не так?
— Я с этим не согласен и считаю, что мораль все-таки должна присутствовать. Но есть другой момент: ты думаешь одно, а снимаешь совсем другое. Так что “Курьер”, наверное, еще раз все равно бы снял. Я снимаю искренние фильмы, и делаю то, что чувствую, но потом фильм отчего-то начинает жить по своим законам...
— Вы так говорите, потому что человек творческий. А разве в СССР партийные цензоры не могли изменить ход фильма?
— Я хорошо помню, что в те годы, когда я делал “Курьера”, в кино начали бороться за зрителя. И когда партийные товарищи прочитали сценарий фильма, то резюме их было следующее: на картину не пойдут, шансов — ноль. А потом “Курьер” вышел и собрал 50 миллионов зрителей. Вообще, это же была моя повесть, а снимать по ней фильм должен был Андрей Эшпай на студии Горького. Но там как раз она не прошла по цензурным соображениям. Я тогда только закончил “Зимний вечер в Гаграх”, и мне Саша Бородянский говорит: “Может, попробуешь?” И на “Мосфильме” она прошла, хотя в партком еще вызывали. Но долбили уже не сильно. У меня не вырезали ни одного кадра. “Курьер” же — о конфликте семнадцатилетнего человека с обществом, а это вечный конфликт.
“Горбачев мне был всегда симпатичен”
— Но у вас там еще и про слом идеологии?
— А идеология всегда ломается, в любое время. С высоты своих 55 лет я это точно знаю. Мы все время присутствуем при сломе какой-нибудь идеологии.
— Ваш папа, ставший советником Горбачева, тоже был идеологом?
— Конечно, он написал учебник по обществоведению.
— Вы наверняка, прежде всего благодаря отцу, встречались с Горбачевым. Какое он на вас производил впечатление?
— Он всегда мне был симпатичен по-человечески. А когда я слышу: вот, мол, Горбачев развалил страну, то я-то помню и хочу, чтобы другие тоже вспомнили — Горбачев всегда делал то, чего все хотели. Все-таки свобода передвижения и какая-никакая, но свобода слова — достижение Горбачева... Конечно, у него были очевидные ошибки. У моего отца есть книжка, где он приводит в одном издании все записки, которые он писал Михаилу Сергеевичу. Многие из них начинались так: “Обратите внимание, происходит серьезный процесс, надо что-то предпринимать”. Но от Горбачева никакой реакции не было... Я не представляю себе, чтобы один человек разрушил СССР.
“Мастроянни очень хотел у меня сниматься”
— Давайте вернемся в профессию. Горбачева называли гением, злым или хорошим — не важно. Вы работали с истинным гением — Евгением Евстигнеевым…
— Сам-то Евгений Александрович этого просто не замечал. На моей памяти он никогда не говорил о профессии. Был, кстати, очень эрудированным человеком. Когда играл, невозможно было предугадать его реакцию — она у него была просто потрясающая! Еще Честертон сказал: “Разница между талантом и гением в том, что талант попадает в те цели, которые все видят, но не могут попасть, а гений попадает в цели, которые никто не видит”. Это точно про Евстигнеева. Евстигнеев был актером, которого признавали коллеги.
— Да, этим “сукиным детям” трудно угодить.
— Я был поражен, что все артисты, независимо от личных взаимоотношений, его ценили. Он был очень живым человеком. Любил посидеть за столом, выпить. Любил жизнь.
Был и второй такой человек в моей биографии, но с ним я, к сожалению, не работал. Это Марчелло Мастроянни. Я должен был делать фильм “Палата №6” по Чехову. Мы с Бородянским сидели в Италии, писали сценарий, но из-за продюсера картину снять не удалось. Мастроянни очень хотел у меня сниматься, мы много общались. Он был очень демократичный, но никакой болтовни-суеты. И как артист очень точен. Ну прямо как Евстигнеев.
— А Евстигнеев вас всегда слушал на съемках?
— Я был тогда молодой режиссер, а он — знаменитый артист. Но Евгений Александрович сам приехал ко мне и сказал: “Я хочу играть в “Зимнем вечере в Гаграх”. И так он приходил чуть ли не каждый день, хотя сценарий мы писали именно на него. Поначалу между нами возник какой-то холодок. Но вдруг, через неделю после съемок, он меня пригласил в ресторан. Мы посидели, выпили, и он бесконечно интересно рассказывал. И у нас сложились великолепные отношения.
— А Гундарева какая была в жизни? Непохожая на ту свою примадонну из вашего фильма?
— Абсолютно нет. Другое дело, что Бородянский ее выписал из реальной певицы. А тот эпизод, где она устроила скандал, просто подсмотрел из жизни.
— Из жизни Пугачевой?
— Вы знаете, я даже просил Аллу Борисовну сыграть эту роль. Приехал к ней. Она говорит: “Карен, понимаешь, если я это сыграю, все будут думать, что это я. Давай лучше сделаем другой фильм про певицу, и я буду у тебя играть”. И она мне три часа рассказывала о своем воображаемом сценарии.
— У нее же был фильм “Женщина, которая поет”?
— Это уже после было. Я считаю, Алла Борисовна — великая актриса, и в этом ее драма. Потому что ее не использовали ни в кино, ни в театре, а только как певицу. А у меня она отказалась сыграть — и правильно сделала. Это ничего не давало ни ей, ни картине. Зато Наташа очень точно сыграла.
“Моя личная жизнь не образец для подражания”
— На полном серьезе говорят, что режиссер кончается тогда, когда перестает быть состоятельным как мужчина, и вместе с человеческой импотенцией у него происходит то же самое в творчестве.
— Не думаю, что это связано с физиологией. Просто в какой-то момент человек теряет связь с реальной жизнью.
— Это происходит с возрастом?
— Совсем необязательно. Но я понимаю, что это произойдет и со мной. Но вот когда?.. Я знал только одного человека, который с этим справился. Это был Юлий Райзман. Он снял хорошую картину с Верой Алентовой и Анатолием Папановым. А после этого выступил на правлении “Мосфильма”: “Больше я снимать кино не буду!” И уже не снимал. Чтобы так поступить, нужно было обладать мужеством и удивительным взглядом на себя.
— А вы можете набраться наглости и сказать коллеге: “Старик, извини, но ты кончился”?
— Никогда не скажу. Я сам сделан из этого теста. Пусть критики говорят. Мало чего я думаю. Но есть другая вещь: ты видишь, как человек сражается с самим собой, пытается повернуть время. Это вызывает уважение…
— Член Общественной палаты имеет право говорить про личную жизнь? Если да, то почему вы развелись с Дарьей Майоровой? У вас же с ней двое сыновей.
— Просто отношения не сложились. Так бывает. Сейчас мы нормально общаемся.
— Но Дарья Майорова такая красивая!
— Очень красивая, интересная. В ней очень много достоинств, но не получилось.
— А с детьми какие отношения?
— Слава богу, хорошие. Я стараюсь часто с ними бывать.
— А со старшей дочкой?
— Нет, с Анютой мы не видимся. Это другая история.
— С Дарьей у вас был третий брак. Вы такой непостоянный по части женщин?
— Наверное. Я не могу сказать, что моя личная жизнь является образцом для подражания. Чего-то тебе Бог дает, а чего-то лишает. За все надо платить. Понимаете, для меня кино всегда было на первом месте, и я думаю, это в большой степени сказалось на моих семейных взаимоотношениях. Хотя, конечно, мы все ищем оправдания... Но я всегда был одержим кино, оно у меня было на первом месте. В этом смысл моей жизни…
— Когда я выписывал на “Мосфильме” пропуск к Шахназарову, женщина в окошке спросила: “К какому из них? У нас много Шахназаровых”. Вы что, семейственность здесь разводите?
— Это однофамильцы. Выясняется, их достаточно много. У меня нет ни братьев, ни сестер. Оказалось, Шахназаров не такая уж редкая фамилия.
— Наверное, ваши однофамильцы этим пользуются?
— Как-то я приехал в Саратов, ко мне подошел парень и говорит: “Вы знаете, моя фамилия Шахназаров”. Я говорю: “Поздравляю”. А он: “Должен вам честно признаться, что я частенько этим пользуюсь, когда мне нужно устроиться в гостиницу. Вы уж извините меня”. — “Ну хорошо, — отвечаю, — если вам это помогает, пользуйтесь. Но только не в криминальных целях”.
— Простите, вы армянин по национальности?
— Я полукровка. У меня отец армянин карабахский, а мама русская. Значит, я метис.
— И как вам живется в нынешней Москве со скинхедами?
— То, что происходит сейчас, для СССР было просто немыслимо. Ну могли в армии чуркой назвать, но все-то вместе росли. У меня фамилия нерусская, имя нерусское и внешность. Всю жизнь я прожил в России и не помню случая, чтобы мне про это напоминали. Я не политик, хотя и член Общественной палаты, но знаю, что государство должно национальным вопросом серьезно заниматься.
— Карен Георгиевич, вы любите красивую жизнь?
— Я не тусовщик, у меня есть свой круг общения и достаточный уровень того, чего мне хватает для жизни. Мне не нужно пять автомобилей, у меня есть одна приличная, как я считаю, машина. Я не мечтаю о личном самолете. Просто жизнь так коротка и так быстро может оборваться, что думаешь: “А чего ради?”. Я люблю с друзьями посидеть, бокал вина выпить, а все остальное уже не так важно.
