…Жюри конкурса Чайковского, само того не желая, все же дало нам победителя среди пианистов. Пусть даже и не прошедшего в третий тур. За ним не стояли "грозные силы", он не был учеником членов жюри – ни Доренского, ни Воскресенского; его педагога, концертирующего музыканта Диева, вообще не было в Москве. Что порукой?.. Волнение мамы из зала? Не только. Редкая для наших дней человеческая открытость и искренность буквально привязали к Коробейникову московскую публику.
Глубокий и самостоятельно мыслящий музыкант. Пусть это не видно из слов, но есть интонация, которую, может, и не передать через интервью, но зато у вас есть возможность сходить на его сольник в Большой зал 14 сентября. Это, кстати, подарок от ректора консерватории Тиграна Алиханова, который недавно вручил Андрею приз как лучшему музыканту МГК на конкурсе Чайковского…
…17-й класс консы, два рояля: любую свою мысль Андрей тут же подкрепляет музыкально – там ему удобнее, а не в пышном кресле.
– Андрей, послушайте, каково быть таким скоростным в жизни: успевать переделать кучу дел, ночью лететь в самолете из Лондона, чтобы в девять утра играть на конкурсе Чайковского сложнейшую программу… и так неспешно, чуть ли не умиротворенно, вести себя за роялем – как будто два разных человека!..
– Загадка профессии. Может быть все что угодно до, но когда садишься за инструмент, видишь эту публику в зале, которая, кстати, помогает, – вся суета уходит сама собой… Хотя спокойствием это не назовешь, скорее мгновенная концентрация. Ой, много у меня в жизни было совершенно невероятных приключений перед самым выступлением…
– Ну, например?..
– Да что только не случалось! Один раз, мне было 14 лет, выхожу я в Москве на сцену – речь не о консерватории, конечно, – играть предстоит концерт Чайковского. Оркестр уже в сборе. Смотрю, в зале одни спартаковские фанаты с шарфами, причем в основном девушки. Сидят свистят – стадион, короче. Конферансье что-то там пытается говорить: "Чайковский жил тогда-то тогда-то…" Никто ничего не слушает, шум-гам!.. Думаю, ну и как играть? Иду по сцене. И тут все начинают просто заходиться хохотом. И… оркестр тоже! С контрабасов все это веселье началось и волной пошло дальше. Пальцем тыкают. Думаю: что такое вообще творится? Даже дирижер посматривает на меня, ухмыляется, подмигивает: мол, начнем? Ну, начнем. Из зала уже визги пошли, сумасшедший дом. Валторнист: пу-па-пу-па… все ноты не туда! И тут я, уже сидя за роялем, замечаю у себя огромную белую рубашку… ну, забыл застегнуть! И вот передо мной остается два такта, чтобы решить, что делать дальше. То ли играть так, но тогда никто слушать не будет. То ли… и я начал пытаться запихнуть рубашку обратно, а молния как назло заедает! Конечно, на таком концерте никакой концентрации уже не было…
– А так, без экстрима, публика не пугает?
– Нет, что вы! Для меня, наоборот, казалось бы, Большой зал битком, такая ответственность, а выходишь – и все страхи в один момент заканчиваются, выдаешь то, что можешь… Я-то как раз люблю естественность – пусть идет так, как идет, когда нет никакой натяжки, фальши. Я как слушатель не люблю, когда со сцены мне выдают какой-то образец, как будто исполнителя сначала включили, а потом выключили. Пусть поначалу что-то и сорвется, но это – живое, и потом человек раскрывается и ты получаешь нечто большее, чем…
– Безжизненный эталон. Брал интервью у Бориса Березовского, он тоже говорил, что ему ближе природная музыкальность, чем какой-то выспренный, безошибочный, чуть ли не интеллектуальный подход…
– Мне посчастливилось с Борисом играть. У него феноменальная эта естественность: и горячая эмоция, и потрясающее музыкальное дыхание. И это здорово. Другое дело, что есть какая-то волна исполнения, которая должна совпасть как у исполнителя, так и у слушателя. Потому что на один и тот же концерт мы слышим зачастую диаметрально противоположные мнения: "это душевно!" или "нет, это сухо!". Концерт – это общий акт.
– Боюсь, однако, что ваша "волна" на конкурсе Чайковского не совпала с "волной" жюри. Итак, ваши впечатления от КЧ-2007?
– С одной стороны, мне не повезло, потому что я устал дико. С другой – повезло, так как я почти все это время был не в Москве. Постоянно в разъездах. Приезжал буквально за несколько часов до выступления. Конкурс – это безумный труд. Это я уж десятый раз выхожу на сцену БЗК, а вы представьте себе человека, для которого это впервые… Выйти и вглядеться туда, в галерку… Ноги подкашиваются! Тем более перед московской публикой…
– Такой горячей?
– Горячая во всем! То туда ее бросает, то сюда! Помню, после конкурса Скрябина я сидел в буфете консерватории с друзьями. И мимо шла какая-то женщина, которая, видимо, даже не запомнила, как я выгляжу. Остановилась и говорит в полный голос, причем мне: "То, что Коробейникову премию дали – это ужас!" Я: "Конечно!" Она: "Он же купил все жюри!" Я: "Безусловно!" Она: "Он же никакой! Тра-та-та-та…" Я: "А давайте будем протестовать?!" Она: "Давайте!!!" И что вы думаете? Через два месяца я играю обычный концерт (думаю, за это время моя игра не сильно изменилась), после концерта ко мне подходит та же самая женщина: "Господи, да ты наше сокровище!.." И прочее-прочее. Ну и что теперь думать? Сначала ткнуть туда, а потом возносить до небес? Что в голове у наших людей?
– Да, многие, например, упрекали вас за выбор программы на конкурсе…
– А я считаю, что она удачная. Потому что мне важно, чтобы люди сразу начали слушать мое исполнение как музыку, а не как исполнение. Я на себя как слушателя примеряю, это же индикатор. Если я слушаю и начинаю оценивать исполнение – "это он сделал так, а это эдак", то понимаю, что музыки не слышу! А иногда… человек выходит, и ты уже ничего не оцениваешь, а просто сидишь с открытым ртом. Вот в этом моя цель. И на конкурсе я играл для людей, а не для того, чтобы показать, какой классный пианист. Да, понятно, жюри сидит… Но что подстраиваться? Если выпадает тебе такой шанс – выйти на сцену Большого зала консерватории, то уж говори что хочется. Что я и делал. Важно донести композиторскую мысль. "Ах, какой у него Шостакович!" – это самый большой комплимент. А когда люди слушают замусоленно, заранее все зная: "Ну-ка, ну-ка, как он сейчас сыграет скачки в "Мефисто-вальсе"? Ну-ка, посмотрим…" Получается, как тараканьи бега… Нет, после конкурса я хочу поблагодарить через газету всю публику, которая слушала мое выступление именно как музыку!
– Да, публика была в восторге… Хотя один раз была трель какого-то мобильника.
– Да это мой мобильник и был! Я отдал его маме, забыл выключить, и он сработал прямо во время концерта. Сам себе подложил свинью… Но в основном шумы шли не от публики, а от того ряда, где сидело жюри. Особенно трудно было играть на втором туре последнюю прелюдию, которую мне дали сыграть…
– Да, ведь Петров прервал вас за превышение регламента.
– Я играл 22-ю прелюдию – глубокую, трагическую, но эти люди из жюри меня уже не слушали, они что-то обсуждали. Секундомеры какие-то… И тут слышу голос Петрова: "Андрей, стоп! Перебор!" Я понимаю, если остановить, не дослушав какую-то часть, когда остается семь-десять минут. Но мне-то оставалось всего полторы минуты! Даже в футболе дают закончить атаку. Впрочем, дело не во времени. Такое ощущение, что не дали поставить точку. Ведь у Шостаковича идет такой калейдоскоп, но именно последние две прелюдии, идущие блоком, как бы ставят точку, что придает ощущение целостности. Но кого это волнует? Я думал, что играю Шостаковича, а оказалось, что играю зачет.
– В этот момент было тяжело?
– Конечно. Безумно гнусное ощущение. Как будто сидишь в стеклянной банке и на тебя смотрят как на маленького подопытного кролика. Сначала сказали "прыгай!", а потом "не прыгай, перебор!". Да, я надеялся на третий тур. Эта надежда была с раннего возраста. Но когда жюри показало, что и не пыталось слушать, разочарование от непрохождения как-то само собой ушло… Понимаете, были ребята на конкурсе, которые играли очень хорошо. Но как иллюстраторы, которые гениально копируют какой-то образец. И это всегда чувствуется. А вот именно те, кто пытается что-то сказать – да, пусть они ошибаются, но они художники, – они-то как раз, по-моему, и не прошли…
– Тигран Алиханов сказал, что "к кому ни подойду из членов жюри, все говорят, что голосовали за Коробейникова"…
– Это известная фишка. Они сначала устроили ажиотаж вокруг моего имени, а потом стали говорить, что все "за меня".
– Скажите, у вас как у солиста уже закрутилась череда этих концертов повсеместной востребованности?
– Не знаю, как повсеместной, но я уже на это живу. Я, конечно, не Луганский, но у меня около 30–40 сольных концертов в год. И это нормально для моего возраста. Ведь надо разучивать новые произведения, причем так, чтобы тебе было что сказать… И не дай Бог дойти до такого состояния, когда ты выходишь на сцену, а внутренне пуст. У меня такого не случалось.
– У вас недавно была травма... Сейчас, надеюсь, все в порядке?
– Пока идет обследование. Вообще ужасная ситуация, все получилось буквально на ровном месте. В апреле дело было. В Курске я играл концерты. И там нас возил человек на "Мерседесе". В машине сиденья мягкие, и я решил, стоя на дороге, плюхнуться в эти кресла с возгласом "эх, понеслась!" – настроение у меня было приподнятое. Но не подумал, что стою на высоком бордюре. И – "эх, понес..." – ударяюсь затылком об машину со всей дури! После этого – да, боль идет временами то туда, то сюда, что-то странное там. В первую неделю вообще было очень тяжело работать, сконцентрироваться… Сотрясение, без сомнения.
Мы желаем Андрею найти время и пройти всех врачей, хотя столь неугомонную натуру урезонить трудно. Дай ему Бог счастья во всем, прекрасный старт дан, тем более что мало кто сомневается, за кем осталась вакантная первая премия на конкурсе Чайковскго этого года.
Ян Смирницкий
