Впрочем, со всеми знакомыми чертями отношения у меня на этот счет – тьфу-тьфу! Они давно поняли, что дергать, толкать и подначивать бессмысленно. Я сама соберу все, какие надо, неприятности, на свою…
Выпускающий – молодой и обаятельный инструктор – закрыл единственный путь к отступлению. Двигатель завыл похоронную по моей отваге. Я. Одна. Среди девяти мужиков (это не считая выпускающего и пилота). С рюкзачиной-парашютом за спиной…
Говорили же древние (клацала зубами я, пока Ан-2 выруливал и набирал скорость) – курица не птица, баба не… тоже не птица! А они, (я еще на земле) древние, не глупее нас были, (еще на земле, но скорость такая, что уши закладывает), знали, что говорят.
У сердца сила тяжести – дай боже! Оно знает, где ему место. И стремится туда. (Посыпанные снежком кочки, которые еще только что бежали навстречу, теперь припустили вниз. Паника то отступала, понимая, что ей со мной ничего не сделать, то вцеплялась в меня мертвой хваткой).
Лечу. Если вы подумаете, что я новичок, то окажетесь правы. Я уже третий раз новичок. Сегодня я впервые выхожу на поток. Кто сказал, что боятся неизведанного? Этот тип явно не прыгал с парашютом. Я уже изведала это удовольствие. И все равно боюсь.
Так себе удовольствие, между прочим. Те, кто будет говорить, что это кайф, оргазм – ДА НЕ ВЕРЬТЕ ИМ! Сперва ты трясешься от страха два часа на инструктаже, где в твою отупевшую голову пытаются втиснуть хоть грамм техники безопасности. Потом ты трясешься в набирающем высоту самолете, который вообще непонятно как держится на воздухе. Потом ты уже не трясешься, а болтаешься, бессильно соображая, за какие стропы тянуть. И, наконец, садишься задом на жесткую кочку (в лужу талой воды, на голову другому парашютисту – подставить нужное). И это, заметьте, за свои кровные денежки!
Зачем же я проделываю этот финт ушами уже в третий раз? Ну, знаете, это как с мужчиной. Противно, больно, страшно залететь (словцо-то какое! одно к одному!) Но все равно, с тупой настойчивостью кретинки пробуешь… Потому что не может быть, чтобы его не было! Оргазма, кайфа этого самого хваленого. Про который тебе все уши прожужжали.
Пока я предавалась заламыванию рук, пилот вырулил-таки на нужную высоту и дал первый сигнал. Выпускающий открыл дверку (ту, что на земле еще казалась спасением), выглянул наружу. И дал отмашку первому заходу. Рукой снизу вверх: подняться. Голос тонет в гуле ветра, все знаки только руками (ну и ногами если надо).
Первый заход – всегда мужики. Самые тяжелые. Вот первый встал в позицию «приготовиться»: пригнулся, руки стиснули стропу подвесной системы на груди. Команда «пшёл!» сопровождается хлопком по горбушке, дважды не повторяется, если не вышел – выйдут. Исчез в неизвестности. Второй приготовился…
Я переживаю. Всеми потрохами. Как будто сама выхожу пять раз подряд.
Выпускающий втягивает пустые чехлы, и внимательно смотрит вниз – все ли раскрылись… А самолет выруливает на второй заход. Впереди меня – тоже одни мужики. Я – девушка, самая легкая, потому посл… ой, тьфу, не дай бог, крайняя! Поднимаюсь на ватные ноги …
Вот он, рубеж… Одну ногу упереть в порог, вторая – толчковая – чуть сзади. Руки на краях двери. Не хвататься, нет – этот этап давно пройден. Отталкиваться. Эх, глянуть бы последний разик в глаза выпускающему дорогому нашему – что в них: злорадство, печаль? На смерть ведь верную посылает… Как там у Шарикова…
Хлопок по плечу и я вырываюсь на свободу. Руки, ноги – андреевским крестом в стороны, голову запрокинуть. Губы шепчут: пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два, пятьсот двадцать три.
Это только так говорится, что, дескать, секунды считаем. А на самом деле это молитва на особом, парашютном языке. И слова в ней такие:
«Господи, сделай так, чтобы этот клочок капрона раскрылся! Без проблем! И без задержек! Потому что если задержка, то – все, капут. Сердце раньше разорвется… Господи! Да я ведь не открою запаску, случись что! Не справлюсь с кольцом, запутаюсь в стропах и будет меня барахтать в воздухе все восемьсот метров. Я слишком молода, чтобы умереть! А земля жесткая, Господи, и лететь мне до нее далеко!»
Разве можно это нормальным языком за три секунды выговорить? И я молюсь, запрокинув голову.
Это как роды… Из желтого чрева самолета вслед за мной, как в замедленной съемке, вываливается серая пуповина вытяжного шнура. За ней тянется чехол, из которого сморщенной пленочкой выползает мое спасение. Миг – и купол надулся, натянулся над моей головой. Тонкие щупальца строп расправились, обозначив мою неразрывную связь с этим чудом аэродинамики. Меня тряхнуло слегонца и окончательно утвердило в воздухе. Вот теперь можно сказать «Аминь!».
Спутники мои болтаются далеко внизу, под ногами, перекликаются. Я королева, я парю над ними. Но это не трогает. Я покачиваюсь в воздухе и обозреваю окрестности, пытаясь осознать как-то, оформить что ли свою близость к небу. Кто сказал, что курица – не птица?!
Потом я концентрируюсь на приземлении. Ноги – вместе; вниз – не смотреть! Тоже страшно, я очень боюсь удара ногами о землю. Беспомощно валюсь на спину, а упрямый парашют тащит меня куда-то по своим делам.
Он слишком любит летать и совсем не любит лежать скомканной тряпочкой. Поэтому он долго не гаснет, и рвется, рвется в небо. Я для него – помеха, груз к ногам вольной птицы. Он безжалостно волочит меня по кочкам, по снегу, а я вцепилась мертвой хваткой в тонкие стропы и ору на него, что есть силы. Но вот силы его иссякают, я, наконец, могу встать и отцепиться.
Господи, что я делаю здесь, на заснеженной земле, среди этих, рожденных ползать? Я – птица и небо – мой дом! Пусть страшно, пусть тяжко, но я стремлюсь туда всей своей крылатой душой!
Я снимаю шлем, сгребаю в охапку тяжеленный парашют и бреду по направлению к машине. Одна. Среди множества мужчин. Вся такая экстремальная.
