Как определить судьбу, о которой собираюсь рассказать? Что было в ней главенствующим, что — второстепенным? Попробую разложить по градациям. На первом месте стояла любовь к сыну. Мать смотрела на мир его глазами, любила тех, кого он любил, оставалась на его стороне, даже если он был очевидно не прав. (С какой позиции глядя — не прав? С чьей точки зрения — не прав?) В ее общении с ним не сквозило и нотки воспитательского диктата. “Женишься теперь еще и на этой? Очень хорошо!” “Повел дружбу с теми, на ком лежит тень? Поступай, как считаешь нужным”.
Может, так происходило, потому что ей вообще несвойственно было глубоко задумываться и заглядывать вперед? У нее был легкий характер, и жить она предпочитала легко. Не вдаваясь… Хотя вытянула в итоге нелегкий жребий. Да, умения предусматривать в нее природой заложено не было. Про мужчин такой степени отвязанности говорят: “без тормозов”. И она тоже: сперва делала, потом осознавала. Увлекалась случайными людьми, буквально влюбляясь в них, бросалась помогать, часто в ущерб себе. В этом стремлении прийти на выручку было даже что-то патологическое: приютить девочку-чеченку, устроить ее в институт, хлопотать о распределении… Кем ей доводилась эта непонятно каким ветром занесенная, посторонняя — скажем прямо — чужестранка? Но, словно замаливая общий грех перед всеми отверженными, прошение о ней отправила на имя самого Путина. Таким облагодетельствованным ею несть числа. Портной из Сочи, осужденный по навету и вызволенный из тюрьмы… И ведь какие колоссы были потревожены, какие связи были задействованы, чтобы оправдать этого безвестного человека! Пользуясь именем своей подруги Галины Волчек, взялась содействовать продвижению провинциальной режиссерши, ворожила ей безоглядно, но расположения Волчек из-за этой не слишком дипломатичной “деятельности напролом” лишилась. Ей бы подумать о таком повороте событий заранее… Но нет… Такова еще одна составляющая ее натуры.
С многими сильными мира сего и крутыми знаменитостями она была запросто знакома. Но двери ее дома не захлопывались ни перед мясником с первого этажа, ни перед таксистом, который вез ее из аэропорта. В ее небольшой квартире в “высотке” на Восстания побывало пол-Москвы, а может, и мира. Об этой ее квартире следует сказать особо. В одной комнате стояла антикварная мебель красного дерева, на плюшевом диване могла остаться забытой горячая сковородка с остатками жареной картошки (поставленная жирным дном прямо на роскошную обивку), в сковородке — сахарница, из сахарницы выглядывал кусочек меха (мерлушки). В гости приходили Юрий Нагибин и Александр Яшин, Виктор Ардов и Константин Симонов, Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский (он скрывался здесь в период тайного, но приведшего к браку романа с Зоей Богуславской). Сергей Михалков, придя сюда в первый раз, прошел по коридору и вернулся испуганным: “Там, во второй комнате, что-то ужасное, там очень страшный человек!”. Пошли смотреть, что его ошарашило. Сквозь выбитую дольку стекла увидели: на полу собака с двенадцатью только что родившимися щенками, а на топчане — мужчина в вытянутых трениках, он смотрел телевизор — на тумбочке светилась лишь лампа экрана с линзой, коробка корпуса отсутствовала. Встревоженному автору гимна объяснили: “Это же муж хозяйки, физик…” В такой несочетаемости людей, вещей, взглядов, символов она обитала. Не была ли эта несочетаемость зеркалом ее души?
Физика сменил следующий муж. За ним ей пришлось отправиться в другой город. У того была семья, дети. Она остановилась в гостинице, позвонила ему и, когда он пришел, заперла номер и выбросила ключи в окно. “Теперь ты мой, а потом поступай как знаешь”. Он с трудом поддавался на ее эскапады. Но под натиском бешеной страсти пал. Переехал в столицу. Его бывшая жена приезжала выяснять отношения, ходила жаловаться в Союз писателей. Тщетно. Ее бывший супруг благодаря усилиям новой спутницы сделался аж заместителем министра. Чтоб в момент сомнений ничто дополнительное не удручало его, героине нашего опуса пришлось пойти на авантюру и слегка подчистить в паспорте дату своего рождения. Она подала на развод с физиком, и на суде тот не мог сдержать изумления: “Ну ты даешь! Получается, я женился на тебе, когда тебе было шесть лет!” Однако долго сердиться не мог. Любил. Да и все мужчины, которые с ней общались, ее любили. Она и правда была редкая красавица. Ее гостям приходилось, однако, теперь выслушивать исповеди нового мужа: “Я долго колебался — бросать семью или не бросать. Взялся изучать Льва Толстого. Толстой не дал мне ответа. Тогда я принялся за Маркса. За его “Капитал”…”
Не подумайте, однако, что первого мужа она забросила. Женила его удачно и дружила с его женой.
Сын тем временем вступил в преступный синдикат, занимавшийся контрабандой антиквариата за границу. Всех членов этой группы спустя некоторое время повязали и посадили, впаяв приличные сроки. Она (предупрежденная кем-то из влиятельных знакомых заранее?) успела увезти сына в Узбекистан и там надежно спрятала. Ее вызывали на допросы в КГБ, именно это ведомство занималось расследованием дела — ввиду его чрезвычайной важности. За ней следили. Она сумела тем не менее подыскать гражданку иностранного подданства и выдать ее за сына (это в советские-то времена!), он смог отбыть за кордон. Так он избежал тюрьмы. Чего ей эта эпопея стоила — об этом можно только гадать.
Увы, никто не знает, где найдешь, где потеряешь. Отъезд стал для сына роковым. Она перевезла тело своего ненаглядного мальчика в Москву, похоронила на Востряковском. Скончался муж, которого она с таким превеликим трудом заполучила.
Когда я встретил ее случайно на улице, то не узнал, настолько она переменилась. Она сказала: “Не хочу больше жить”. Передо мной стояла усталая, отрешенная, отсутствующая женщина, вместо лица — бескровная маска. Исчезли, улетучились прежний азарт, авантюризм, блеск в глазах. Я начал произносить что-то ободряющее, сам чувствуя, насколько фальшиво это звучит. Ее горе было непобедимо, беспросветно.
Самое время вспомнить этапы ее восхождения из нищеты и превращения в хозяйку элитарного салона. Отец — польский еврей, родом из Лодзи, погиб в Великую Отечественную. Мать ютилась в многонаселенной коммуналке. О, незабываемый, знаменитый рассказ о том, как пришла к секретарю Союза писателей Анатолию Алексину (в шубе, выкупленной из ломбарда, и новых итальянских сапогах, за которые предстояло отдать 400 рублей, а не было ни копейки, но надо было произвести впечатление, и оно было произведено — еще и с помощью захваченной в качестве поддержки красавицы-подруги), и положительная резолюция на ходатайстве о предоставлении старушке отдельного жилья была добыта. Имея техническое образование, не спешила устраиваться по специальности, вся семья (мама, сын, она) жили на зарплату мужа-физика — 105 рублей. Добилась своего: поступила работать сперва в “Вечернюю Москву”, потом триумфально переместилась в Союз писателей. Язык был подвешен лучше, чем у иных литераторов. Могла сказать Зурабу Церетели: “Тебе надо дать Нобелевскую премию за то, что ты получил Ленинскую”. Коллеги низшего чиновничьего уровня из аппарата СП не жаловали ее, специально подсуропливали поручения, с которыми трудно справиться. Но забывали о ее уникальном организаторском таланте. Следовали звонки молодым драматургам, которых она опекала, те рьяно принимались за дело, каждый вносил свою лепту, выполнял свою часть, в итоге задание оказывалось с блеском претворено в реальность, да еще в смехотворно короткий период. Вместо взыскания за провал она получала благодарности и поощрения…
Могла ли такая кипучая натура сдаться, уступить, скиснуть — даже под градом обрушившихся ужасных бед? Она позвонила мне и прежним полным стойкости голосом попросила подыскать тамаду — на свадьбу внучки. Теперь на этой девочке сосредоточились вся ее любовь и вернувшаяся жажда будущего. Я назвал несколько звездных кандидатур для ведния застолья, но всех она отвергла: “Они недостойны моей красавицы!”
Затворенные на период долгого траура двери ее квартиры вновь распахнулись. К ее владелице вернулся юмор. Она могла обзванивать знакомых и радостно сообщать: “Внучка спрашивает, как дела, я говорю: “Неважнецки”, а она: “Ну, и хорошо!” Она, такая-сякая, меня не слушает!”
И опять начались поездки: то в Париж, то на Кипр. Походы в театр и на вернисажи. Вот только сердце ее с годами превратилось, как сказал наш общий друг-врач, в папиросную бумагу. То неотложки… То больницы… Так, зависимо от лекарей и лекарств, задыхаясь и не успевая, она жить не привыкла и не умела. Умерла, не выдержав кардиооперации.
Как определить, каким знаком пометить эту яркой кометой мелькнувшую судьбу? Достойную, безусловно, объемистого романа… Возможно, кто-то напишет такую книгу. Я лишь пытаюсь запечатлеть истаивающий образ, сохранить неповторимые черты Дочери уходящей эпохи.
* * *
