Вместо предисловия
Вот и почти наступил один самых замечательных праздников. И в эти первые весенние дни, мы, мужчины, обращая свои особенно пламенные взоры на женщин, напряженно решаем задачу — что подарить?.. Обычный набор известен — цветы, сладости, парфюм. Но что может подарить читатель милым журналисткам и техническим сотрудницам любимой газеты? Электронную открытку, сделанную другим человеком?.. Снова виртуально напеть чужую песню в качестве очередного «варианта песенного признания»?.. Самому по примеру других накропать очередные корявенькие, но пылкие стишки?
Все это легко можно сделать, но достойно ли это Специалиста? К тому же, одна из журналисток «МК» написала мне, что «народ ждет от меня откровений», а некая, скажем так, посетительница «ЖГ» категорически потребовала от меня «к нашему празднику не очередного научного трактата по обмену жидкостями, а чего-нибудь возвышенного и лиричного».
Я предупреждал — если начну откровенничать я, то тонко организованная натура некоторых присутствующих может не выдержать. К тому же у всех свои грани возвышенности и лиричности. Но Вы сами просили. Внимайте. Особо впечатлительных читателей и, особенно, читательниц все же прошу от чтения воздержаться.
Великолепный выдался день! Ясный, погожий денек на самом изломе лета. Оседлав своего горячего жеребца (редкий конь был ему ровней из всех княжеских конюшен) — подарок светлейшего отца моего ко дню совершенных лет моих, — я отправился на дальнюю верховую прогулку.
...Разгоряченный и счастливый, подъехал я к Целковому озеру. Пустынными были пологие берега его. Ибо издревле было связано множество суеверий и таинств с его глубокими темными водами. Будто бы каждый, кто в него окунется, резко переломит свою судьбу. Но вот только к добру или злу, большой удаче или великой беде — никому до поры не ведомо.
Не верил я кривотолкам, считал досужими домыслами. Ибо, был смел и отважен, как и полагается молодому княжескому наследнику лет. С великим наслаждением искупался в прохладных бодрящих озерных водах. Все тело исполнилось живительной силушкой, предвкушением чудесных событий наполнилась радостная душа.
...Пронзительный женский крик разорвал умиротворяющую тишину. Потом еще один. Ястребом взлетел я на своего коня и ринулся на этот отчаянный призыв о помощи.
На развороченной свежескошенной траве, здоровенный мужик подмял под себя женщину. Бедняжечка отчаянно сопротивлялась. Куда там! Голубка попала на коготь коршуна. Зная силу свою, тот не спешил. Наслаждался властью своей: пусть трепыхается, болезная! Пусть разжигает аппетит кровожадного хищника!
Незавидной была судьба голубушки. Держал ее вепрь степной мертвой хваткой. Уверен был в силе и власти своей совершенно. Поигрывал с нею: давал бедняжке привстать, словно глоток надежды вздохнуть, но затем одним движением валил на сырую землю; дозволял ей сцепить оголенные ноги, но вдруг легко разметывал их по луговой траве; давал оттолкнуть от себя, и снова наваливался, как медведь, играючи впихивая меж белых ног огромную руку свою.
...Я с ходу полоснул насильника арапником. Отменный вышел удар! Такой удар — хлесткий, с оттяжкой, — в иное время рассекал даже шкуру вола. Безбожник с ревом вскочил. ...Аким!
На меня смотрели налитые кровью глаза зверя. Взгляд жуткий, лютый, вгоняющий в липкий страх. Сердце невольно захолонуло.
Знавал я этого смерда. Могучего, как медведь, свирепого, как дикий вепрь. Неимоверная силища таилась в теле его. Говорили, он в одиночку с одной лишь рогатиной на шатуна ходил. Редко кто осмеливался встать у него на пути...
Аким по-звериному оскалился, показав желтые зубы:
— Княжич?.. Сиятельный витязь! Наше вам!..
И вдруг в миг согнал улыбку со своих черных уст. И стал еще страшнее.
— ...Проваливай-ка по добру, по здорову, щенок!
Порохом вспыхнула во мне холодная, неукротимая ярость. Всю свою ненависть вложил я в новый удар арапником. Аким взвыл от боли, не устоял, рухнул перед конем на колени.
Ахнула женщина, вскочила. Пылающая гневом, желанием мщения, в своем изодранном ситцевом платье. Какие ослепительные ноги! — успел заметить я краем глаза. Белые, пышные, сливочные!..
Не побежала, не застыла в оцепенении, вся подалась вперед. Не замечая себя, она жаждала возмездия — скорого и беспощадного. Она ждала боя.
Аким поднялся. На меня смотрел смертельно раненный зверь. Оплошай — изорвет, искромсает. Вот он — момент истины!
За мной — власть и могущество, богатство и родовитость, справедливость и закон. Но не защита, не помощь мне они сейчас. Такому ничего не стоит расшвырять полдюжины и более крепких дружинников. ...Нет, вся сила моя — мой горячий конь, да ненависть лютая, да семижильный арапник.
Сейчас важно только одно — каков я боец. Дам слабину — погибну, сгину в темных водах Целкового озера. (Вот она, судьба!). Выдюжу — буду жить дальше. И наградой победителю станет эта великолепная самка.
Мысль о женщине утроила мои силы. ...Аким бросился на меня, аки бешенный волк — свирепо, неудержимо, молнией. Я рванул на дыбы коня. Мужик успел отшатнуться, с ловкостью звериной увернуться от страшных ударов его копыт. Но и этой секунды мне был достаточно. Я нанес удар, целя ему между глаз: один, единственный. Попаду — раскрою череп. Нет — сам лягу в свежескошенную траву.
Я не умею драться. С кем драться княжичу? Ермил — друг, обережник, учитель, с измальства приставленный ко мне отцом, — не учил меня драться. Он учил меня убивать.
Аким почти успел подставить руки. Мига крохотного не хватило ему. Зашатался и рухнул, как подкошенный дуб. Я недолго смотрел на него, лежащего. Мощным магнитом Марфа притянула мой взгляд.
Да, это была она. Единственная и странная дочь кузнеца Агриппы, кузня которого стояла в версте от крайних слободских домов, мрачная огнедышащая, аки дракон, к коей и приблизиться было страшно. В городе молчаливый кузнец появлялся редко, редко видели там и его нелюдимую дочь.
Многих тянуло к ней, ворожило к ее дикой, вызывающей красоте. Но не меньшие сторонились ее, боясь ее темных, почти черных глаз. Говаривали, что она купается каждодневно в озере Целковом на утренней заре, что якшается она с русалками болотными и лешими лесными, что в ее силе увлечь приворожить — да и высосать всю силушку до последней капли.
Будто видели ее в ночь на Иванов день, когда празднует нечистая сила, и ведьмы ликуют распутными плясками на Лысой горе, по ту сторону озера — нагую, простоволосую, с венком из осоки на голове. И будто бы был там с нею вышедший из леса то ли волк размеров невиданных, то ли медведь, то ли кабан. И будто бы соединялись они с нечеловечьими, звериными рыками, и что вода в озере рябью шла, хотя не было в ту ночь в воздухе ни ветерка.
...Приходили к ней хворые — она исцеляла. Приходили страждущие — утоляла. Приходили жаждущие... Губила.
Бесноватая Марфа. Ведьмячка. Так ее называли шепотом, с оглядкой. И крестились при этом.
Верить, не верить? Не верил, пока не заглянул в эти темные глаза.
Акима не испугался. А тут защемило где-то под ложечкой...
Я стоял перед ней победителем. Роскошная женщина! Черная коса ниже пояса. Левая грудь оголена, крутая, с темным соском — не видит, даже не пытается прикрыться. Крутые дуги бедер — вдвое шире талии. Тело, от одного взгляда на которое бросает в сладкую дрожь. Великолепная, нестерпимо желанная самка. Вот кого я спас от неминуемого поругания!
Радости освобождения от зверя в ее очах не было. Удивление было в них.
— Ты убил его, княже?
Мне показалось, что она говорит это с осуждением. Я ощутил обиду.
— Тебе его жалко?
Подошла, склонилась над бездыханным телом, посмотрела внимательно. С интересом повернулась ко мне:
— Силен ты, однако же, витязь...
Поразительно темные глаза на загорелом лице смотрели на меня с любопытством. Я с интересом смотрел на нее. Я впервые видел так близко эту загадочную женщину.
Взгляд будоражащий, вздымающий первобытные желания. Уста цвета крови. Волосы — вороново крыло. Первозданная женская сила — темная, неодолимая, покоряющая. Хлесткая, пламенная, дьявольская красота. Влекущая как первородный грех, как жгучая тайна, как течная самка — кобеля. Про таких говорят: «Узришь — из сердца не вырвешь!» ...В разодранном платье, полураздетая и от того еще нестерпимее желанная...
Наши взгляды скрестились, как клинки в бою. И я понял: нет, не добыча она, не награда победителю. Это я — ее добыча. Если захочет, если снизойдет.
Марфа рассматривала меня внимательно, не торопясь.
— Какой же ты юный, княжич... — медленно протянула она. — Чистый, могучий, прекрасный. Твои волосы — спелая рожь. Твои глаза — омытые росой фиалки...
Она любовалась мною, ласкала своим мягким взглядом. Никогда я не слышал таких удивительных слов, опьяняющих сильнее старых медов. Едва уловимая надежда забрезжила во мне. Ведь если и возможно такое невероятное, такое страшное поначалу, и так счастливо завершающееся приключение, то только после купания в заговоренных водах Целкового озера.
— Нет в тебе страха, нет раскаяния... — говорила, словно думала вслух. — Убил — и нет в тебе сожаления, прервал нить жития человеческого — и уже почти готов забыть об этом. Не ищешь ни оправданий, ни славы... Они не нужны тебе... А что тебе нужно, что ищешь ты, княже?
Я молчал, потрясенный плавным, странным, нездешним потоком ее слов.
— Видится мне, что ты алчешь покоя, ибо нет покоя в душе твоей. Неутолимая страсть терзает тебя, изводит, гложет. Какое имя у твоей страсти: ...богатство? ...власть? ...слава? ...женщина?
Я стоял, окаменев. Марфа словно видела своими пронзительными глазами во мне тайное, тщательно ото всех скрываемое. Словно одним движением вскрыла кровоточащую рану. Словно всколыхнула какую-то давнюю боль.
— ...Не признать, что ты дивно хорош — погрешить против истины. Многие женщины взалкают твоей любви, едва увидев тебя... Твоя любовь — драгоценность... Твое тело — слаще сахара, сытнее пирога. ...Сколько женщин ты уже взял, княжич? Сколько их покорилось тебе — твоей знатности, твоему богатству, твоей красоте? Сколько лон ты засеял семенем своим? Сколько чад зачал уже в чреслах иных? Сколько дев лишил чистоты? Сколько губ сахарных уж познал твой огненный жезл? Сколько женщин знатных наравне с простолюдинками, как девки дворовые отдались тебе? Сколько их взял ты: страстно и нежно — в любви, или грубо и нетерпеливо — во хмелю?
Ее слова ядом жгучим, острым, пряным вливались мне в душу.
— ...Ты рожден для любви, княжич. Но страсть эту ты не можешь утолить. Только тебе кажется — вот оно, счастье, но просыпаешься ты в чьих-то объятиях еще более опустошенный, чем прежде... Ищешь ты, и не можешь найти такую женщину, которая целиком бы поглотила всю твою любовь, всю твою мужскую страсть, утолила твою животную похоть и самое ненасытное желание. И кажется тебе, что ты нашел такую... Во мне. Ведь так, княже?
— Да, Марфа... Так...
Слова сии сами вырвались из меня, помимо воли моей. Я смутился и покраснел.
Взглянула, словно проникла в самую душу, в самую тайную глубину ее. Помедлила. Подошла. Коснулась грудью своей — сочной, упругой, волнующей. От этого прикосновения возникла слабость в ногах.
Это получилось словно само собой. Я обнял ее — крепко, страстно. Безотрывно смотрел в ее глаза — завораживающие, колдовские, гибельные. Как я жаждал ее сейчас — великолепную, полунагую, дикую, странную, жгучую!..
— Чую... чую, как сила темная, неодолимая бушует в тебе... Ты сошел с жеребца горячего, чтоб объездить кобылицу необузданную... И кобылицу оную узрел ты во мне. Меня взалкал ты объездить — сладострастно, упоительно, изощренно, долго. — Выстрелила огненными глазами. — Ведь так, княжич?
Я не опустил глаз, не смутился, не покраснел. Открыто встретил летящие в меня огненные стрелы.
— Так, Марфа! Так!
Та вдруг рассмеялась и отошла на шаг.
— А сможешь ли ты? Хватит ли сил? Хватит ли удали? Настолько ли сильна воля твоя, как похоть твоя? Настолько ли крепка свеча твоя, как руки твои? Настолько ли горячо семя твое, как взгляды твои?
— Хватит! — Взвился я в полубеспамятстве от слов этих — возрождающих и уничтожающих одновременно. Шагнул к ней, крепко схватил за руки. — Хватит, Марфуша! И силы хватит, и воли, и крепости! Отдай мне себя! Не губи больше меня нетерпением!
Засмеялась снова. Спросила буднично:
— Значит, отблагодарить тебя, княжич? ...Ну, что же, будь по-твоему...
Она опустилась передо мной в скошенную траву. Откинула рваный подол. Бесстыдно расставила колени. Явила вход в чресло свое.
— ...Бери меня, княжич!
Я стремительно опустился меж ног ее на колено. Коснулся ее бедра нетерпеливой рукой.
И вдруг небо смешалось с землей в глазах моих. Страшная сила легко подняла меня, крутанула и швырнула об землю. Я ударился об нее плашмя. От резкой боли, пронизавшей все тело, потемнело в глазах. А когда я снова обрел способность видеть, узрел — надо мной, заслоняя небо, горой возвышался Аким.
Мужик нагнулся. Железная рука сдавила мне горло. Повеяло холодом. В глазах потемнело. И понял я: не рука человека — рука смерти коснулась меня сейчас.
— Что, княжич? — засмеялся он. — Иль ты и вправду решил, что свалил меня одним ударом?
За его спиной стояла Марфа. Я думал — побежит. Не бежала, смотрела.
И вдруг шагнула вперед, встала рядом с Акимом, с укоризной сказала:
— И, правда, княжич, не в свое ты дело залез. Прошел бы себе своей дорогой, как просили тебя давеча...
Сознание быстро покидало меня. Не боль, не ужас, только сожаление чувствовал я...
— Отпусти его, Аким!.. — из уносящего меня тумана услышал я. — Горяч он, но глуп. Яви милость свою. Пожалей. Отпусти.
— А он пожалел меня? Оплошай я на миг — лежать мне в траве с раскроенным черепом.
— А ты отпусти... И воздаться тебе. Поверь — жить ему будет труднее, чем сейчас умереть.
Железная хватка ослабла. Я начал хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
— ...Юн ты еще, светлейший... — С печальной укоризной сказала мне Марфа. — Не ведомы тебе истинные, тайные тропы любви. И еще долго будут неведомы.
...Лишил ты меня такой благодати — насладиться страстью чрез боль, унижение, поругание, стыд. Не смогла я голубкой сизокрылой попасть на коготь коршуну беспощадному, необъезженной степной кобылицей пасть жертвой дикого вепря. Не понял ты, княжич, что если женщина любит по-настоящему, в ней просыпается жертвенность, что хочет она иметь наслаждение чрез боль свою. И только женщина может понять, что это за сласть — принести себя в жертву. Редкая жена может наслаждаться мужа, познать счастье неведомое, беспредельное...
...Ведала я, Аким, о желании твоем, — повернулась она к мужику. — Знала, что замыслил подкараулить, подмять меня под себя. И потому сама пришла сюда. Хотела, чтобы исполнилось замышленное тобой. Хотела стать твоею. ...А противилась тебе, потому что хотела еще более разжечь похоть твою, раздразнить тебя, усилить силу твою. Хотела стать дикой кобылицей под жеребцом степным, слабой голубкой под коршуном диким, пастушкой невинной под дивом лесным!..
Мы оба смотрели на нее во все глаза — и я, и Аким, — заворожено, потрясенно. Одно слово — бесноватая Марфа.
— ...Не уходи, Аким! — прижалась она к нему. — Не стала я кобылицей — стану козочкой пугливой, ланью покорной, лаской игривой. Отдам тебе свои чресла радостно, послушно. Ибо перси мои жаждут дланей твоих, Аким. Ноги мои жаждут власти твоей. Лоно мое жаждет корня твоего. Пусть чрево мое не девственно, но девственен рот мой. Вложи мне между устами моими. И, если на то будет воля твоя, буду устами алкать семя твое...
— На колени... — вдруг глухо и властно велел ей Аким. — Преклонись передо мной, как холопка дворовая. Докажи...
— Нет... — еле слышно прошептал я. — Нет, Марфа... Нет...
То, чем только что хотел овладеть я по праву победителя, так ужасно доставалось черному простолюдину, дикому, грязному — подарившему мне жизнь, словно кинувшему кость шелудивой собаке. Это было невозможно, невероятно, неправильно...
— ...Нет, Марфуша...
Но вряд ли кто слышал меня, кроме меня самого...
Глаза Марфы полыхнули огнем, в них заплясали искры. В мгновение ока она скинула с себя остатки платья. Какая ослепительная нагота! Опустилась перед Акимом на колени. ...Кровь ударила мне в голову. Ревность страшная сдавила грудь — еще сильнее, чем незадолго длань Акима — шею мою. Но сил не было даже на то, чтобы встать. Я стиснул зубы. Я мог только смотреть.
Дальнейшее было похоже на дьявольское наваждение, случившееся на сатанинском шабаше.
...Через несколько минут, долгих как год, Марфа оторвалась, подняла голову:
— Хорошо ли тебе, Акимушка? Достаточно ли я к тебе ласкова? Достаточно ли хорошо во мне плоти твоей? Или добавить мне любви к тебе?..
— Добавить... Добавить... — закивал Аким.
Недолго смог вытерпеть Аким. Оттолкнул от себя женщину в траву. Упал между раскинутыми ногами. С рыком животным ударил в нее мужик. Марфа только охнула утробно и сладостно.
...Вот он — миг несказанный, исполнение желаний сокровенных, мечтаний бесстыдных, пламенных. При всей своей униженности и боли, я не мог не оценить великолепия этого момента. Даже забылось на миг, что не этот зверь неотесанный, а я сам должен был властвовать на этой женщиной.
— ...Возьми меня по-звериному, Акимушка! — заходясь, запричитала женщина. — Усладись, потешь лесную душеньку свою!..
Нехотя отстранился от нее Аким. Перевернулась, поставила на землю руки красавица. Отвесила груди налитые, выставила ляжки пышные.
...Меня для них словно не существовало вовсе. Но почудилось, что именно мне предназначено это разнузданное действо. И смотрел я так, словно недавно не замышлял сам овладеть этой великолепной самкой, не пытался отнять жизнь Акима, а он — мою. Ревность уже не так давила мне грудь. Невиданное торжество плоти, представшие предо мной, все больше расширяло очи мои...
«Смотри, княжич! Смотри! — словно слышал я безмолвные вопли этой безумной. — Вот оно — истинное женское счастье! Вот она — истинная любовь!
...Смотри, как великолепная женщина, овладеть которой сочли бы за счастье многие знатнейшие люди, рабски стоит в животной позе на сырой землице перед грубым грязным мужланом — жителем почти что лесным! Смотри, как качаются груди ее — белые, налитые! Как покорно взметан зад ее, крепкий, широкий, грешный? Как мнут ее молочное тело лапищи мозолистые, коряжистые? Как плуг его блистающий возделывает пашню плодородную, сочную, благодатную?
Но это великое счастье не для тебя, княжич! Тебе не дано испытать такого! Собери вместе всех свих женщин — они не усладят тебя, избранного царственной кровью, так, как я — этого грязного мужика! Такая как я — не для тебя... Смотри!»
И я смотрел. Смотрел, как озверевший Аким схватил ее за крепкие ляжки, и начал насаживать на себя белое тело. Моталась и хлестала хозяйку по спине ее длинная черная коса. Женщина стенала, вопила, выкрикивала сумбурные, срывающиеся, жгучие слова:
— Бери меня... любимый!.. Бери меня... желанный!.. Накачивай в меня... благодать свою... Наслаждайся мною... Терзай меня… Не жалей... Я — рабыня твоя... Хороша ли я для тебя?..
Но я не слышал этих слов. Они складывались для меня совсем в другие — так явственно звучал во мне глас этой невероятной женщины.
«Смотришь, княжич? ...Радую ли я твой взор! Разделяешь ли ты отраду мою?
Не твоей — его плоти готовила я пути тайные. Не для тебя — принца крови, — а для него — зверя лесного, — умащивала себя бальзамами заветными. Не твоему — этому дикому плугу предназначала плодородные чресла свои!..
И чем сильнее он мнет груди мои, тем мне радостнее! Чем глубже вбивает в меня ярило свое, в меня, тем мне сладостнее! Чем безжалостнее терзает меня, тем мне истомнее! Чем дольше накачивает меня похотью своей, тем мне любострастнее!»
И не было у меня более ревности. А был только восторг от этого невероятного соития. Не мыслил я доселе, что люди могут так сходиться друг с другом!..
Аким ударил особенно сильно, и Марфа под ним не удержалась, ткнулась лицом в траву. Но не выпустил ее мужик из своей узды. Навалился сверху все свои огромным телом, еще больше наддал.
Раскидав по скошенным травам былые ноги, Марфа, словно в чумной горячке, загребала руками комья сухой земли. Она бесновалась под ним, неустанно дергаясь всем телом и испуская долгие сладостные вопли. ...И вдруг вытянулась, как кобылица, переметывающаяся через высокое препятствие... Ликующий вопль торжества вырвался из женской груди. Страсть излилась. Наваждение кончилось.
Аким тяжело поднялся, заправился и побрел по берегу озера. Марфа тоже встала, накинула рваное платье и устало направилась в другую сторону — туда откуда чуть слышно мерно доносились удары кузнецкого молота.
Они не посмотрели ни друг на друга, ни на меня. Словно мы просто встретились в чистом поле и разошлись, разминулись на узкой дорожке...
Еще некоторое время я провожал Бесноватую Марфу глазами. Не женщину — тигрицу. Смотрел на нее и думал, что она никогда не станет женой. Никогда не пойдет под венец. Ибо ни мужик, не князь, ни даже сам тигр не сможет удержать тигрицу подле себя...
