За что не люблю фестивали: за «шикарностью», пафосностью и «поражающей воображение насыщенностью» часто теряется особое, эксклюзивное отношение дирижера и оркестра к конкретному исполнению. Все в бегах, в разъездах, «в трудах, аки пчела»… Сколько было репетиций перед Восьмой Малера? Одна-полторы-две? Это с двумя-то хорами? На большее и рассчитывать не приходится, всем некогда? Вот и получайте: вместо грандиозного праздника на Восьмой — ведь одна эта симфония при должном исполнении может затмить собою любой фестиваль! — просто обычный концерт. Неплохой. Но обычный. Рядовой, проходной, благотворительный. И почему от всех этих «благотворительных» плеваться хочется?
Восьмую давали 8 мая, в полвторого дня (с 30-минутной задержкой: репетиция шла, трубы горели). Вошли в Большой зал консерватории, сели, а на сцену смотреть больно: сквозь верхние оконца солнце режет немилосердно. Ну почему 30-го, на Берлинской филармонии, всю репетицию по крыше ходили рабочие и прикрывали эти окна специальными листами, а на Восьмой никто и не почесался? Лишние траты-хлопоты? Как прописано в программке, «значительная часть билетов распространялась бесплатно среди преподавателей и студентов МГУ», да и сам Гергиев в конце, после громогласной овации (сегодня, увы, других и не бывает) обратился к залу с короткой речью, в которой прозвучало (неточные цитаты): я не был уверен, что кто-то придет; не столько моя любовь к Малеру побудила к этому концерту, сколько любовь к МГУ им. Ломоносова и проч. Ну так что ж, ради преподавателей МГУ нельзя было более-менее пристойно подготовить зал? Или это «концепция» такая — ходит же устойчивый миф о «светозарной и радостной» Восьмой, кочуют из программки в программку, из рецензии в рецензию слова Малера — «представьте себе, что Вселенная начинает звучать и звенеть…», — а посему давайте привлечем Солнце в концертмейстеры? Или и вовсе пусть отдувается за всех смычковых?
Я наблюдал за зрителями: яркий солнечный свет усыплял; одно дело в первой части или уже в финале, где идут мощные, взрывные тутти (чего все так любят и ждут), — зал пробуждался, им будто колья вгоняли; но на весомейшей Poco adagio иных нет-нет да и клонило ко сну, тайна уходила, смысл обрывался, повиснув меж ударами гонга и взбалмошностью литавр…
Теперь сцена: никакой тебе «Симфонии тысячи участников» — партера никто не разбирал, медных духовых на балконы никто не загонял (пара-тройка тромбонов и труб лишь протискивалась дважды на сцену, играя при открытых дверях — полу-из-коридора), — да, обошлись лайт-версией: на сцене я насчитал где-то до 230 человек (напомню, что на премьере Восьмой в сентябре 1910 года в концерте приняли участие 171 инструменталист и 858 певцов (тогда только детей было 350, на Гергиеве — в десять раз меньше). Шарм ушел. Нам просто проиграли мелодию — как некое напоминание о Восьмой, но это не было Восьмой. Одной вещи не понимаю — что, мало симфоний на свете, которые играются классическим составом оркестра? Что мешало выбрать одну из них для «благотворительного концерта»? Восьмая — как ты ни читай ее внутренние смыслы — внешне это всегда апофеоз, наваждение, удивление, революция! Это 50-тысячная забастовка на «Фиате» — ряды живых, разгоряченных, сильных, но в какой-то момент озаренных высшей правдой людей. Это кровь и это страсть, а не блеклый академизм стоящих с папочками леди и джентльментов (а также невидимых в оркестре и почти неслышимых хористов-детей)…
Через неделю, 18 мая, в сильную грозу, бушующую над Веной, уйдет из жизни Густав Малер. Премьера Восьмой, данная в Выставочном зале Мюнхена за 8 месяцев до его кончины, станет потрясающей кульминацией земного пути композитора, когда — по Булгакову — закрываются все счета: «Малер [стоящий за пультом] — бог или демон — превратил необычайно мощно звучащий гул голосов в бурлящие потоки яркого, переливчатого света; впечатление невозможно описать словами; столь же невероятным было и то, что произошло затем: вся публика ринулась к помосту и… целых полчаса не смолкали аплодисменты» (Альма Малер, «Мемуары и письма»). Восьмую исполнять опасно; это те полтора часа просветления, что даются смертельно больному артисту для его последнего бенефиса. Боли отступают, пространства расширяются, преграды падают, тусклый свет становится ярче, люди из зала идут вслед за Мистическим хором финала, не слыша, как улицы города уже несут, приближая все ближе и ближе, сирены карет «скорой помощи»… Гергиеву всего 55. И пусть как можно дольше Восьмая не становится для него «последним лучом света, одиноко блеснувшим в мире…», пусть — как 8 мая — играется не Восьмая, а ее «концертный вариант», чтоб московская профессура хотя бы не забывала о существовании такого произведения, — придет время, даст бог, все встанет на свои места, Восьмая найдет дирижера, а дирижер найдет свою Восьмую.
