Есть в нашей стране несколько специалистов по брачным (и внебрачным) отношениям. Мария Арбатова в этом смысле уникальная личность. Сначала она была одним из самых успешных драматургов своего поколения, получившим кучу наград. Потом после ток-шоу «Я сама», где работала как эксперт-психолог, обрела славу защитницы слабого пола и специалиста по женским проблемам. Там ее представляли словом «феминистка» – сначала Русь-матушка поняла это слово как нечто вроде «эмансипе», называла Марию Ивановну мифисткой, финисткой и пр. Потом в продажу вышли книги – «Мне сорок лет», «Меня зовут женщина» и другие. После чего Мария Арбатова занялась политикой. Мария (Маша, как ее ласково называют все бывшие телезрительницы) вырастила двух чудесных сыновей-близнецов, побывала два раза замужем, после чего остановилась на третьем муже – индусе. Шумит Датта Гупта – принц крови и племянник создателя и генсека компартии Индии.
– Ваша автобиографическая книга «Мне сорок лет» предельно откровенна. Про изнасилование. Про сексуальные опыты. Про взаимоотношения с родителями. Про собственное тело и здоровье. Сейчас не жалеете о такой открытости?
– Я писала о том, что казалось мне важным. Российская проза в этом смысле сильно отстала от запада, там женщины так пишут уже сто лет. Когда-то эта книга вызывала у некоторых шок. Но с тех пор уже написали столько и такого, что мои книги можно рекомендовать институту благородных девиц. Я первой рассказала о том, о чем женщины привыкли молчать, и многие, прочитав это, смогли решить свои проблемы. Если бы я знала, что буду в 99-м году баллотироваться в Госдуму, я бы не стала издавать эту книжку.
Теперь, когда мне не сорок, а 51, я должна переписать ее. Умер мой единственный брат, один из главных людей моей жизни. Сейчас в силу этого и возраста я вижу историю своей семьи иной. Но пока не готова подойти к его бумагам, дневникам, увидеть другую сторону луны. Кто-то из китайских мудрецов говорил, что когда читаешь книги в юности, ты как будто смотришь на луну в форточку. Когда читаешь их в зрелости, ты как будто распахнул окно. А когда читаешь их в старости, ты вышел на поляну и перед тобой весь небосклон. Возрастно я сейчас на переходе от зрелости к старости, и все, что я вижу и знаю, это меняет угол зрения практически на большинство предметов.
– Изумило меня, когда я читала ваши книги, количество подлых писателей, которые вам на жизненном пути встречались. И преподаватели без постели зачет не ставили, и пьесу без интимных услуг никто не прочитает… Все и правда было так плохо в писательской среде?
– Я «художник-реалист» и описывала только то, что реально происходило вокруг меня. В то время молодая творческая личность никого не интересовала, всех интересовала или ее идеологическая правильность, или ее тело. Другого пути, если ты не была писательской или номенклатурной дочкой, не было. Тогда закромами империи Союза писателей кроме членов союза писателей пользовались родственники писателей. Они назывались "жописи", "сыписи", "мудописи" и "писдочки". Жены писателей, сыновья писателей, мужья дочерей писателей и писательские дочки. Билет Союза писателей передавался по наследству, как бы сильно природа не отдохнула на потомстве – не отказываться же от привычных для семьи дач, поликлиник, путевок, заказов и возможностей напечатать все что написал.
Я училась на вечернем философского МГУ и случайно попала в Союз писателей РСФСР. Моей функцией была работа с почтой. Регистрируя всю почту, видела, насколько эффективно устроена государственно-цензурная машина по уничтожению талантов и раскрутке идеологически верных графоманов. Иногда я могла вытащить из почты грязную анонимку, а потом подарить ее описанному герою. Некоторым это спасало биографию. Одним словом, у меня не было иллюзий по поводу литературной карьеры, я поступила в Литературный институт и собиралась всю жизнь писать в стол.
– Как бы вы сформулировали то главное, что в литературной России изменилось после перестройки?
– Главное – отмена цензуры. Мне смешны люди, орущие, что сейчас у нас цензура, Путин, кровавый режим… Пусть это рассказывают тем, кто не жил при цензуре. Самый главный театр мог поставить пьесу, а к моменту премьеры выяснялось, что тетка в главлите не поставила на первую страницу рукописи печать «Разрешено к исполнению». И всё. Весь театр мог идти по домам. Со многими моими пьесами так было 15 лет. Однажды даже закрыли студию, которая ставила мою пьесу в подвале. И это притом что я не призывала к свержению государственного режима, а просто они были «не такие, не те, не наши». Цензура, это когда за тебя решают, что тебе читать и писать, строго следят за твоей интонацией.
– Говорят, мы не выдержали испытания свободой…
– Свобода – это пространство, которое долго осваивается. Тоталитарный режим оставляет за собой поле боя. Мы все – маргиналы с покореженными мозгами. А вот с новым поколением все уже в порядке.
– Я давно замечаю, что ваше любимое слово – «маргинальный». Что вы в него вкладываете?
– Любимое? Да ладно! Дословно это «переходный, находящийся на границе». У нас в связи с переходом от одной экономики к другой масса людей поменяла свой статус. Они уже не там, но еще и не здесь. Их принято называть маргиналами. Все мое поколение маргинально, потому что каждый осуществил неожиданные переходы. Я тоже человек маргинальный: трудно понять, кто я. Когда во время выборов делались опросы, большая часть отвечала, что я феминистка, меньшая – что писатель, еще кто-то говорил, что дочь академика Арбатова, потом – что жена депутата Арбатова. Писать книги и заниматься психоаналитическим консультированием – это мои профессии. Политика – хобби. Я никогда не предлагалась в партии, меня звали, чтобы попользоваться моим именем, моей популярностью. А я это время собирала материал на новую книгу. Моя книга «Как я пыталась честно попасть в Думу» уже почти историческая, ее рекомендуют студентам-политологам и политтехнологам. Для них выборы 1999 года как «Слово о полку Игореве». Скоро выйдет моя новая книга о последних выборах.
– Как вы стали Арбатовой? Ваша настоящая фамилия другая.
– Моя девичья фамилия Гаврилина, а это псевдоним, ставший фамилией в связи с тем, что все ветви маминой семьи обитали на Арбате. Я была юной хиппи, у меня была кличка «Маша с Арбата», потому что там, в дедовском жилье, был мой молодежный богемный «салон». Когда меня первый раз напечатали, никто из друзей не знал моей настоящей фамилии. Меня знали как Арбатову. Так и пошло.
– Ваша биографическая школа выживания сделала вас сильнее или до сих пор снится в кошмарах?
– Как шутит мой муж-индус, когда ему что-то не нравится: «Это моя расплата за пять предыдущих жизней». Солженицын говорил, что каждый человек приходит в мир, чтобы уйти из него с душой более сильной, чем была дана ему при рождении. Моя биография была суровой, но она моя. Никто не виноват, что мама с папой решили пожениться в такой суровой стране в такое суровое время с такими суровыми биографиями своих семей. Мой русский дедушка сидел. Сначала был белым офицером, потом стал советской номенклатурой. Сидел по доносу, как номенклатура, был уволен со всех должностей и исключен из партии. Отец даже просил за него Куйбышева, не помогло. Мой еврейский дед – известный ученый-агроном, говорящий на 12-ти языках, вышел из партии в 1925 году, в знак протеста против организованного голода. Ждали, что его расстреляют, но расстреляли не его, а его брата, школьного врача. Как польского шпиона. А другие два брата деда уехали в Израиль, и им не давали переписываться с дедом почти 30 лет. Они встретились дряхлыми стариками, дед уже лежал парализованный. Они почти не разговаривали друг с другом, когда встретились, просто сидели обнявшись и плакали. Мой папа был абсолютно советский человек, закончивший ИФЛИ и преподававший марксистскую философию. А дед по маме был яростный антисоветчик, я детства знала, что бывает две точки зрения на один предмет.
– При всем при этом вас "наградили" полиомиелитом, с которым вы мотались по интернатам и больницам.
– Это как раз большое счастье. Опыт, который я получила с первого года жизни, оказавшись в детском советском лечебном ГУЛАГе, помог выстроить личность и систему защиты от давящей мамы. У моего брата не было такого опыта, и он уже больше года лежит на Востряковском кладбище. Это стало не минусом, а плюсом. Я всегда чувствовала себя старше своего возраста.
– А сейчас?
– Когда я осознаю, что мне шестой десяток, я начинаю ржать. Я себя чувствую мудрой, как змея, при этом молодой и годной к употреблению. Мне нравится новый возраст. И всегда жалко женщин, которые молодятся в надежде, что это принесет им какие-то дивиденды на брачной ярмарке. Ярмарка связана не с внешними данными, а с уровнем психического здоровья. Как говорил Никита Богословский: «Умной женщине всегда столько лет, сколько на самом деле…»
«Все мужики – сво…»?
– Вы и сами знаете, что в середине 90-х женщины России поняли вас как человека, который с экрана утверждает: все мужики – сволочи. Ну так что – все мужики сволочи?
– Женщинам хотелось такого диагноза, и они решили приписать его симпатичному персонажу. Я никогда не говорила, что мужики сволочи, и боролась не c мужиками, а с патриархальным стандартом, который поддерживают люди обоих полов. Это такая аберрация сознания: раз она что-то громко говорит, значит, она с ними борется. Я борюсь против гендерных стереотипов, а не против мужчин. «Все мужики сволочи» – это концепт женщины, у которой с мужиками не получается. А у меня, если с чем и были проблемы, только не с этим. У меня всегда с песочницы было больше мальчиков, чем полагается, несмотря на больную ногу и хромоту. Я инвалид третьей группы с детства… но это никогда не мешало строить отношения с противоположным полом. Потому что отношения строятся не ногами, а мозгами.
– С вами получилось так. Но куда проще женщине, пережившей насилие, побои, измены, что еще там бывает, – стать мужененавистницей.
– Мужененавистник, женоненавистник, чашконенавистник, чайниконенавистник – это только возможность сбрасывать агрессию легитимным способом. Окно разбить – милицию вызовут, по морде официантке – тоже нехорошо, на своего ребенка орать – жалко… А ненавидеть мужиков – это уже почти идеология. Так что в центре любой системной ненависти стоит не ее адресная группа, а общая нереализованность человека. У психически здорового человека не могут открыться ненавистнические отношения по половому, национальному или еще какому-либо признаку.
– А что делать с собой женщине, получившей ту или иную психологическую травму?
– Мужчины получают ровно то же количество травм. Есть такое понятие – гомосоциальность. Чем страна патриархальнее, тем большее значение в ней занимает взаимопонимание по половому признаку. Если у нас сделать опрос на тему «Если ваш начальник – женщина, это хорошо или плохо?», 90% людей начинают объяснять, почему это плохо или хорошо. А если сделать опрос в Швеции, человек спросит – а какая разница? Поэтому у нас на объединение по половому признаку откликаются чаще.
Травмы не начинаются с любовными историями, человек приходит к их возрасту с уже готовым невротически рисунком. Первые и основные травмы человек получает от родителей до трех лет, когда формируется его «психический скелет». А дальше уже, как говорит моя подруга: «какая шла, такой и подошел!» Человек выходит в мир с готовым семейным сценарием, и в этот сценарий как режиссер набирает себе артистов, натуру, музыку, спецэффекты. И этот сценарий очень трудно поменять самому. Обычно нужна помощь психотехнологий.
Брачные шлюзы
– Вы как-то цитировали Ахматову: «Жить можно только с тем, без кого не можешь жить». При наших-то реалиях, когда женятся на богатом папочке или на яхтах, а потом мучаются, – нет ли в этом преувеличения?
– Если у человека сбит механизм избирательности – как это бывает с проститутками, – то человек, который вам не нужен, на третий день вас начнет раздражать в вашем пространстве. Потом это превратится в пытку, независимо от количества яхт, причем как для владельца яхт, так и для того, кто из-за них пошел под венец. А дальше пойдут депрессии, запои и суициды.
– А что такое любовь в браке? Какими должны быть отношения, чтобы все получилось, и умереть в один день?
– Для устойчивого брака должны быть одинаковые ожидания от брака и похожий семейный сценарий. Как правило, люди ищут друг друга по похожему семейному сценарию. Если папа мыл маме ноги, мальчик тоже будет мыть девочке ноги. Если папа маму бил, мальчик найдет такую, которая ищет того, кто будет ее бить. И такие, и такие браки одинаково устойчивы.
– Скажите как психоаналитик: из-за чего в семье чаще всего бывают ссоры? Из-за незакрытой зубной пасты?
– Зубные пасты, носки и чашки вылезают тогда, когда уже не хватает энергии любви. Пока ты любишь, ты их не замечаешь. «Уси-пуси, опять пасту не закрыл, мой котенок». А потом ты думаешь: «Убью этого козла, он опять не закрыл пасту». Значит, психический ресурс истощился. Надо осознать, что дело не в пасте, а в том, какими глазами ты на нее смотришь. Лично у меня разводы были социальные и осознанные. Поэтому у меня очень хорошие отношения с бывшими мужьями. Первый муж был вокалист с оперным сознанием, поэтому мы жили в итальянском игровом пространстве. Второй был политический аналитик, брак был санаторием после первого. А разводиться надо тогда, когда больше не интересно видеть и слышать этого человека в таком объеме. Когда отношения больше не реализуют и не развивают ни тебя, ни его. Особенно если необратимый постельный кризис. Лично я не представляю себе брака без благополучного секса. У моих родителей это было основой брака и позволяло супругам преодолевать то, что они были практически с разных планет.
– Я слышала, что вы принципиально отказываетесь мужьям гладить, стирать… Это так и есть?
– Я не люблю гладить. Последние мужские рубашки я постирала и погладила сыновьям, когда они пошли в первый класс. Потом показала им, как включается утюг и стиральная машина. Я не понимаю, почему, если у человека есть две руки, ему кто-то должен гладить?
– И с нынешним мужем-индусом также?
– Естественно. Хотя он и вырос с прислугой, но в России все научился делать сам. Я и для себя одежду выбираю трикотажную, чтобы не гладить. Я человек настолько занятый, что даже курить бросила, потому что это время не освобождает, а занимает.
– А как насчет готовки? «Утром яичница, днем яичница, вечером омлет»?
– Я стала хорошей хозяйкой довольно быстро, в двадцать лет, как только появились сыновья. До того я не умела яичницу сделать. У меня была армянская подруга, которую я потеряла и никак не могу найти ни через какой Интернет. Мы вместе учились на философском факультете. Она тоже ничего не умела готовить, и наше блюдо высшего пилотажа было такое: она варила кофе, мы покупали консервированные голубцы и грели их под струей воды. Как только родились дети, я сразу превратилась в мамашу-отличницу. А теперь сейчас могу держать ресторан и обучать поваров.
«Мама! Я дворника люблю…»
– Считается, что каждый человек в жизни должен найти свою вторую половину. Многие ее так и не находят. Получается, половинки нет? Или жизнь не удалась?
– Штамп – «вторая половинка» – связан с симбиотическим сознанием, с трудностью расставания с мамой. Оно складывается из нескольких моментов: ход родов, период отнятия от груди, период переходного возраста (когда ребенок говорит, что вы козлы, вы ничего не понимаете; это необходимо ему, чтобы стать самостоятельным) и смерти матери. Все эти периоды человек должен пережить полноценно. Тогда у него не будет симбиотической зависимости. Если не пережил, то будет пытаться сделать из партнера по браку маму, папу, бабушку, дедушку. И начнутся проблемы: почему ты мне не мама, не папа, не бабушка, а самостоятельная личность?
– Только я не понимаю, как можно смерть матери пережить полноценно.
– Психическое здоровье – это высокий уровень адаптивности. Например, в зале, где мы с вами сидим, случается непредвиденное событие. Взрыв. Заходит слон. Влетает инопланетянин. Все люди, сидящие здесь, за 15 секунд продемонстрируют весь свой анамнез. Кто-то закричит, кто-то заплачет, кто-то бросится под стол, кто-то начнет спасать раненых. Любая ситуация вытаскивает наш анамнез. И чем выше психическое здоровье и адаптивность, тем адекватней мы ведем себя в плену неожиданности. Так и со смертью. Смерть близкого, особенно пожилого, трагичное, но естественное событие нашей жизни. Чем здоровее психика, тем лучше она адаптируется. Это не умаляет величины потери. Речь о том, что психически здоровая мать воспитывает ребенка так, чтобы, находясь с ним в постоянной эмоциональной связи, не стать для него всем миром и не обесценить его жизнь своей смертью. Уход родителей раньше детей – это естественный факт психической жизни детей. И любая нормальная мать желает, чтобы ее уход был для ребенка не концом света, а началом нового этапа.
– Из вашей автобиографии: «Я всегда искала мужчин, похожих на него». То есть на вашего отца. Часто так и складываются судьбы. Но кто-то ищет противоположность родителю. В чем закономерность?
– Противоположный – это точно такая же фиксация на объекте, как и похожий. Вы все равно в рамках узкого коридора. Фанат может носить цветы Пугачевой, а может прокалывать ей шины. Это одно и то же. Эксперименты давно подтвердили, что девочка выбирает себе партнера с запахом пота, близким к папиному, а мальчик – к маминому. Наше чувство безопасности в первую очередь формирует пространство запахов.
В моем случае это особенно понятно, поскольку папа умер у меня на глазах, когда мне было 11 лет.
– У вас были раньше трудные отношения с мамой. Знаю про чтение вашего дневника, про попытки активно вмешаться в вашу жизнь… Сейчас как?
– Да это самое невинное, что она делала! Но я давно проработала все эти проблемы на психоанализе, они не являются для меня загорающимися внутри красными лампочками. Сейчас ей 86 лет, и я отношусь к ней как к больному скандальному ребенку. Я уже не могу придумать другую биографию ни себе, ни ей. И сейчас все силы уходят на то, чтобы ее тащить и заставлять быть здоровой. У меня ощущение, что я опять мать маленьких детей. В том смысле, что есть объект неусыпного контроля, и в любую секунду надо быть готовой решать медицинские проблемы. Хорошо, что у нас два психолога в семье – я и мой сын Павел. Пожилой невротик, «профессионально умирающий» через день, может годами держать семью в состоянии шока.
Простуду заказывали?
– А чем ваш второй сын занимается?
– Петр недавно женился на чудной девочке, была громкая красивая свадьба. Они вместе занимаются политическим и бизнес-пиаром, хотя мне обидно, что, закончив аспирантуру по философии, он до сих пор так и не написал диссертацию. Музыку сыновья не бросили, но это перестало быть профессией – а был период, когда их группа «Инки» была успешной, они постоянно давали концерты, зарабатывали деньги и связывали с ней планы на будущее.
– Есть в воспитании детей весы. На одной чаше – родители, залюбившие чадо до полного его подчинения. На другой – бросить чадо на няню и веселиться на полную катушку. Или работать. Вы нашли золотую середину?
– Мне было легче: когда воспитываешь близнецов, залюбить очень трудно. Человек заточен на то, что мама и папа – только его. Ты все время пытаешься, чтобы дети получили тебя целиком, а это невозможно. Сейчас вижу, какое количество ошибок я совершала, но я была маленькая девочка, мне в июле исполнилось 20 лет, а в сентябре родились Петр и Павел. Я была чуть более старший ребенок, чем они. Сыновья много болели в детстве. Сейчас понимаю, что были объективные вещи – тяжелая беременность, резус-конфликт плюс страшная тревожность. Дети тревожных родителей болеют в четыре раза чаще. Каждая температура сорок, каждый астматический приступ – и все, ты умираешь вместе с этим ребенком. Но мне повезло, потому что лет с 27-ми я уже начала обсуждать проблемы со своим психоаналитиком.
– Кто сосчитал, что в четыре раза чаще болеют у тревожных?
– Такую цифру я всегда слышала на лекциях по психологии. Ребенок всегда выполняет социальный заказ родителей. Мы программируем детей нашим бессознательным. Если родителям нужен больной ребенок, а тревожным обязательно нужен больной ребенок, – он будет болеть. У каждого человека свои представления о том, каким должен быть мир и пара родитель – ребенок. Родитель заказывает, а ребенок только чутко подстраивается под роль, в которой впишется в сценарий родителя. Если родитель ребенка-хроника начинает серьезно заниматься терапией своей психики, то ребенок тут же выздоравливает, хотя психологи его в глаза не видали.
Тарелка супа как поле боя
– Вы писали: «Я позволила детям сделать самостоятельный выбор, и поэтому они сделали его правильно». Как определить, когда можно уже позволять делать выбор самому, а когда еще нельзя?
– В три года человек начинает в первый раз выплевывать маме на лицо кашу и говорить: нет, это я это не буду, эти колготки я не надену и так далее. Если мама нормальная, она понимает, что это период становления, и должна беспокоиться, если этого нет. Если мама сама задавлена, она начинает его задавливать и строить, как в армии. Потребность в очерчивании собственного пространства самоидентификации никуда не уходит, просто с новой силой и в более уродливом виде всплывает в переходном возрасте с 8 до 16 лет. Он тогда кашу не выплюнул, он вам сейчас ее выплюнет. Если с 8 до 16 ему не дали побунтовать, он будет ходить с этой кашей во рту всю последующую жизнь. Когда 50-летний человек отрывается так, как должен был отрываться подростком, понятно, что мама с папой устраивали ему все детство 37-й год. А советская педагогика считала, что надо ломать. Ну и наломали, конечно. Человек, у которого отняли право выбора в три года, не сможет потом самостоятельно выбрать профессию, будет ходить на работу как на каторгу, сделает каторгой жизнь семье и проживет ужасную жизнь. Это самое страшное, когда приходит мама и говорит: я уже налила суп. Ребенок говорит: а я не хочу есть. А мама говорит: а я налила. Я отстояла целый день у плиты. Ну и так далее. Он так и всю жизнь будет с отвращением глотать, как суп, который он не хочет есть.
– А с холодным супом как быть? Пять раз в день греть?
– Найти способ не делать тарелку супа полем боя. В идеале дети должны есть, сколько хотят. Было много исследований о том, что жертвы сексуального насилия – это девочки, которых кормили в детстве насильно. Механизмы защиты своих границ сломаны. Уничтожены реакции, когда ребенок не знает, хочет он чего-то или нет. «Хочешь конфету?» – «Не знаю…» Ужасно иногда наблюдать за сценой в песочнице. Сидит мама с банкой алкоголя. Если муж каждый вечер пьет банку, почему бы ей сейчас с подружками не выпить. При этом мама, не отрываясь от банки, все время руководит ребенком. Что ты взял совок? Зачем ты сел в песок в новых штанах? Встань! Что ты копаешь? Не тут копай, там копай! Отойди от Кати. Не трогай Васю. Иди сюда. Посмотри, ты испачкал кофту. Ребенок перестает это не слышать, это его естественный фон. Мама как на клавиши нажимает. И это уже не ребенок, а управляемый робот, потому что потом мама точно также разрушает личную жизнь, профессиональную ориентацию.
– Какие книги вы читали детям?
– Я недавно видела страшную статистику: только 8% родителей читают детям книжки! Я своим сыновьям часами читала с младенчества Пушкина, Цветаеву, Ахматову, Мандельштама. И все сказки народов мира. Они не знали наизусть пионерских стихов, но знали всю классику. Никогда не читала им фуфло. Если бы мои дети росли сейчас, я бы им читала то же самое, а не «Гарри Поттера» и прочую рыночную дешевку.
– Мандельштама зачем? В три года?
– Чтобы у детей изначально, на бессознательном уровне, формировался литературный слух. Они получили все главное в том возрасте, в котором, взрослым кажется, мозг не фильтрует, а там, наоборот, закладывается основа. Мне говорили: дура, пятилетних детей тащишь на Тарковского. Оказывается, я все делала правильно. Хотела, чтобы была привита культура картинки. Сейчас я включаю какое-нибудь радио, где музыка попсоватая, типа Джо Дассена или Иглесиаса. Сыновья морщат нос: мать, ну ты вообще!
– Как у ваших близнецов проходил переходный возраст?
– Нормально. Они были панками, ходили в кожаных косухах, обвешанных железками от пива и булавками. Килограмм десять весила эта куртка. Учась на культурологии, Петр выстриг себе ирокез и покрасил его в белый цвет. У Павла в 16 лет были длинные волосы. Он выбрил ровно половину головы, сфотографировался и пошел получать паспорт. Вся милиция встала на уши. Павел сказал: покажите мне закон, в котором написано, что при получении паспорта у меня не может быть выбрита половина головы. Пришлось ему выдать паспорт с такой фоткой. Вид у моих детей в переходном возрасте был душераздирающий. Но я им не мешала, и теперь они выглядят совершенно спокойно и интеллигентно.
– В милицию тащили? Наркотики, алкоголь?
– Самым страшным тогда было не это, а то, что шли реальные молодежные войны. Когда припанкованный молодняк шел на свои концерты, на подходах к залам стояли бритые гопники в спортивных штанах, не пускали их туда и избивали. Это было жестокое наследие совка. Милиция панков не защищала, гопники были ей социально близкими. Однажды брат и одноклассник привезли Павла после такой разборки без сознания. Им было лет по 14, они от испуга даже не понимали, как вызвать "скорую", и везли его домой на метро. Потом появились «волки» – байкеры, которые вставали с цепями в руках и защищали панков от гопников. Я умирала от страха, но ребенку в этом возрасте запретить уже нельзя ничего. Молодежный бунт должен проходить вовремя. «Блажен, кто смолоду был молод…» Зато сейчас они, в отличие от сверстников, которым мамы не давали бунтовать вовремя, не носятся ночами на гремящих мотоциклах, не таскаются по клубам для тинэйджеров и презирают инфантильную гламурную тусовку.
