Владимир Владимирович, знаете, так бывает: отправишь письмо, но мысли-то продолжаются — понимаешь, что не досказал.
Речь у нас с вами последний раз шла о том, что (по Конституции) никого нельзя назвать преступником до приговора. А на самом деле, согласитесь, можно. Если на ваших глазах кто-то ограбил или убил, то он — преступник (независимо от того, будут ли его судить, приговорят или оправдают). Бандитов нередко оправдывают, но они же не перестают быть преступниками. Согласны? Если да — вы (гарант) против Конституции. Если нет — вы (президент) против справедливости и здравого смысла.
Но есть другая, еще более интересная и важная сторона. Можно ли назвать преступником того, кого суд приговорил?
“Приговоренного? Конечно!” — хором отвечают правоведы, депутаты, президенты. Но не тут-то было.
Академик Вавилов, поэты Гумилев, Мандельштам, актеры, командармы, тысячи инженеров, миллионы мужиков… Дела давние? А преступник-тунеядец Бродский, получивший 5 лет от нашего суда и Нобелевскую премию от короля Швеции? А преступник-академик Сахаров? Спустя годы мы прозрели и поняли, что они были невиновны. (Это “мы”, конечно, условность. Мы в невиновности Сахарова и Бродского не сомневались, а вы — не знаю.) Преступники их судили. Что, если через 20—30 лет наступит очередное прозрение? Так или иначе оно коснется всех: и осужденных, и осуждавших.
Суд — опасная обоюдоострая штука. Приговор Шаламову (о котором тогда почти никто не знал) обернулся приговором железной эпохе — и тому властителю, и тому суду. Приговор зэка, полумертвого доходяги, оказался сильнее международных трибуналов — так он написан. (Называется “Колымские рассказы”; если не читали — советую.)
Приговор нашей (уже подгнившей) эпохе написал Гальего — брошенный ребенок, калека, урод, случайно выживший в нашей системе заботы о детях-инвалидах. (Называется “Белое на черном”, советую.)
Это же потрясающе и невероятно, что каракули полумертвого зэка или ребенка-паралитика, который едва мог ползать и которого считали идиотом, — их приговоры оказываются сильнее, чем грандиозные постановления многотысячных съездов партии, чем доклады генсеков, программы построения коммунизма, удвоения ВВП.
* * *
Вам эта тема, конечно, близка и страшна. Президент постоянно под судом. Истории? Но история — это абстракция. Точнее сказать: под судом людей (о небесных законах рассуждать не беремся, но они уж точно строже — никакого снисхождения, никакого “условно” там не бывает).
Суд над президентом не прекращается ни с окончанием законного срока, ни с окончанием земного. Ни отставка, ни смерть — ничто не служит освобождению от суда, ни даже смягчению приговора.
Самый понятный для людей ХХ века пример — Гитлер. Физически он под суд не попал, покончил с собой от страха. Но и без всякого суда он осужден навсегда. Не пожизненно, а навечно. И не только его пособников отправили в тюрьму 60 лет назад (а некоторых повесили), но и поклонников — до сих пор! — сажают (в Германии). Это продолжается суд истории (нам бы такие законы — меньше было бы убийств, не кричали бы “хайль” на улицах, не носили бы портреты Сталина).
В какой-то момент — иногда не сразу, но всегда неизбежно — машина государственного обожания перестает вертеться, взбивать пену; муть оседает, и — вот он — в чем мать родила — без орденов, свиты, короны…
И чем выше возносили, чем беспощаднее принуждали к любви, тем бездоннее пропасть и злее ненависть.
Суд истории — суд человеческий. Он просто отодвинут во времени, чтобы люди успели протрезветь от пропаганды. Продолжая все тот же пример, сегодняшние немцы, как вы знаете, смотрят на Гитлера иначе, чем гитлерюгенд и штурмовики 1930-х. (Позавчера “Берлинен ансамбль”, лучший театр Германии, показал в Москве “Карьеру Артуро Уи” — пьесу Брехта о Гитлере. Самое интересное и важное: Гитлер показан не ужасным, но омерзительным. Гениальный актер играет его как шелудивую собаку — по-собачьи мочится, задрав ногу, шарит по помойкам, вываливает отвратительно длинный язык и лижет дерьмо; почти неразборчивый хрип и визг вместо человеческой речи. А мы своего людоеда — даже в самых критических книгах, фильмах, спектаклях — изображаем гением зла, великим и ужасным. Но отвратительным — никогда… Немцам десять минут аплодировали стоя, кричали “браво!”, и, возможно, не столько за блестящую игру, сколько за беспощадность осуждения.)
* * *
История склонна оправдывать тех, кто честно выполнял свой долг и был хоть сколько-нибудь добр к людям.
Что же может, что же должен делать президент, кроме присмотра за Конституцией? Его долг (ваш долг, Владимир Владимирович) — назначать правильных руководителей: министров, губернаторов…
В чем должна состоять их правильность? Во времена СССР это была покорность генсеку и Политбюро ЦК КПСС. Потом, кроме личной преданности, все больше шла в ход воровская ловкость.
А правильный руководитель должен заботиться о хорошей жизни для людей. Не для себя. А значит, такой человек (они еще есть) — не карьерист. И значит, сам никогда не пробьется наверх. И не купит должность.
Самые ловкие — рекламные агенты, зазывалы, продавцы всего (главным образом — воздуха). Вот, похоже, они и назначены. (Когда министром обороны вы назначили Сердюкова — человека из мира денег, — стало ясно одно: вы на сто процентов уверены, что войны не будет. Но одновременно это, увы, сигнал потенциальным агрессорам: мы заняты не обороной, а финансовыми потоками.)
Оглядываясь на отечественную историю в поисках положительного примера, сразу замечаешь Столыпина — царского министра, которого почитают все: и коммунисты, и националисты, и экономисты. Он, быть может, потому и проводил так удачно свои реформы, что не думал о своем кармане. О своем кармане думали купцы, но их не назначали министрами. А Столыпин делал так, чтобы всем было выгодно жить лучше — вот население и росло, а не только экономика.
То, каких высот и полномочий достиг Столыпин (который не заботился ни о личном обогащении, ни о том, чтобы угодить императору), говорит о том, что кадровая система 100 лет назад еще давала сбои. Столыпина застрелили в театре (современный кадровый сбой, Илларионов, ничего не сделав, уехал в Америку).
Менять кадровую политику, конечно, страшно. Конечно, привычнее, проще, спокойнее, выгоднее тасовать знакомую колоду. Но до суда истории остается все меньше времени. Только представьте, какой вас ждет успех, если вы успеете сделать правильный шаг. Вас отольют и поставят рядом с Медным всадником.
Никакими бумажками (деньгами, посланиями), никакими телеэфирами этого не достичь. Бумажки — ничто. Общественное мнение — всё.
* * *
Времени мало. Начался ваш самый короткий год, Владимир Владимирович. Это только по календарю годы одинаковые, а в жизни…
Время очень ускоряется, хотя физики об этом мало знают. Когда вы в 2000-м стали президентом, для вас год был всего-навсего одна восьмая срока — 12,5%. А теперь год — всё оставшееся время: 100%.
До 2 марта 2008-го осталось 11 месяцев. Значит, сейчас для вас один месяц — меньше одной десятой. А в феврале 2008-го один месяц — это будет всё, что осталось, все сто. А потом окажется, что сто процентов оставшегося времени — это всего неделя…
Так сокращается и ускоряется время у шахматистов. И даже чемпионы в цейтноте совершают смертельные ошибки.
