– Где, по вашему мнению, заканчивается настоящая музыка и начинается шум?
– Мне сложно ответить на этот вопрос. Я не специалист, не музыколог. Я отвечаю за то, что сам делаю. Граница между тем, что хорошо и китчем – не четкая. Последние 20 лет граница между популярной музыкой и классикой стирается. Популярная музыка сейчас много берет от классической, авангардной.
– У вас есть произведение, основанное на энцефалограммах больных людей, сделанных во время прослушивания написанного вами «Плача Хиросимы». Как вам в голову пришла такая идея? И чем страдали люди, участвовавшие в этом музыкальном эксперименте?
– Вы сказали так, будто я использовал больных людей – это, конечно, не так. Меня интересовала реакция психически больных людей на мою музыку. Эта музыка была тогда совсем новая. В 60-е годы не было ничего похожего: новый звук, новая запись, новый способ игры на инструменте. Это был шок, и нормальная публика тоже не совсем воспринимала и понимала эту музыку. А я хотел сделать шаг вперед. Мы, пользуясь, этим энцефалографом, увидели реакцию на мою музыку. Это был эксперимент, в котором участвовал один человек. Ему сделали энцефалограмму до прослушивания и после. Была спонтанная реакция – это был для него шоком. Я поместил его энцефалограмму на нотные записи. Сложно было сделать транскрипцию, но родилось, таким образом, новое произведение «Полиморфия». Это было и для меня что-то новое. Наверное, даже интереснее, чем сам «Плач Хиросимы».
– К одному из ваших произведений вы сами придумали и сконструировали новый инструмент – тубофон. У вас были еще такие интереснее опыты?
– Я ищу новые звуки, а то сегодня мы привязаны к музыкальному музею: скрипке 400 лет, многие инструменты были придуманы еще в древнем Египте, Вавилоне. Новые инструменты практически не появляются. Можно сказать, что фортепиано – самый новый. Сейчас я езжу в Китай – там есть незнакомые широкой публике, народные инструменты, которые очень интересно звучат. А тубофон был случайным изобретением. Однажды был в Канаде, включил телевизор и увидел жителей Полинезии, которые играли на бамбуковых палочках. Они были разной длины. И я это применил сам, только на трубах из пластмассы, у которых звук даже лучше.
– Маэстро, сегодня мир меняет ориентацию с Запада на Восток. Будет ли как-то интегрироваться музыка Востока в западную классическую музыку, и как она от этого изменится?
– Тенденции использования музыки разных народов были всегда. Особенно в XVIII веке. Например, Китаем на Западе интересовались уже в XVIII веке. Потом в начале XX века появились национальные школы. Это очень интересно и нужно, чтобы не замыкаться в башне из слоновой кости. Сейчас есть время, чтобы открыться, тем более что мы живем в глобальном мире. Все знаем, смотрим новости, всем все известно. Мы живем в глобальной деревне. Человек все знает, всю информацию можно найти в Интернете. Это не человек моего поколения, когда все нужно было самому добывать: ходить в библиотеку, читать книги. Сейчас есть Интернет – все проще, но и одновременно сложнее. Сложнее оставаться самим собой. Вокруг нас все и смесь всего – слишком много информации. Человек уже сам не знает, кто он. Я считаю, что художник должен немного отделиться, быть индивидуальным, изолироваться. Я почти не хожу на концерты – они мне мешают писать свою музыку. Если и хожу, то только на концерты классической музыки.
– До выхода к публике вы три дня репетировали с оркестром. Что вы можете сказать об уральских исполнителях?
– Я дирижирую 60-70 концертов в год и за пять минут могу понять, какой оркестр. Уральский филармонический оркестр – один из лучших в России. Знаю уже очень много оркестров, и не ожидал, честно говоря. Когда меня пригласили, я думал, что еду непонятно куда, в провинцию. А все оказалось не так. В славянских оркестрах хорошая дисциплина – это основа всего.
– Вы предпочитаете дирижировать свою музыку?
– Когда-то мне приходилось дирижировать все. То, чего хотели люди, которые меня приглашали. А сейчас – нет. Сейчас то, что я хочу. Во-первых, это моя музыка. Есть желание оставить след после себя – записывать диски с музыкой, чтобы сохранился мой вариант, а не других дирижеров.
– То есть получается, интерпретации других дирижеров вас чаще не устраивают?
–Я в начале 70-ых начал дирижировать, потому что был не доволен интерпретацией других дирижеров. Это не потому, что они не умеют дирижировать. Самое главное – между нотами, а не в нотах. И это сложно понять и объяснить.
– Вы написали музыку к нашумевшему фильму Анджея Вайды «Катынь». Чем вас заинтересовала эта тема? И что за музыка звучит в картине?
– Во-первых, моего дядю убили в Катыни, поэтому я сам хотел, чтобы там была моя музыка. Во-вторых, это не музыка, написанная специально для фильма. Просто там музыка из разных моих произведений. Я здесь буду дирижировать «Чакону», написанную после смерти Иоанна Павла II. В этом фильме эта музыка использована во время всех страшных сцен.
– Вы долгое время общались с Иоанном Павлом II. Какой отпечаток он оставил в вашей жизни?
– Я его хорошо знал и довольно рано с ним познакомился. Он тогда был обычным священником и играл в театре, для которого я писал музыку. Поэтому можно сказать, он был мой коллегой. Потом коммунисты закрыли этот театр. Это было начало 50-ых годов. У Иоанна Павла II было уже тогда свое видение мира. Вокруг него были верующие люди, молодежь. Они называли его дядей. Он интересовался сложной молодежью, молодежью, которая не могла себя найти. У него уже тогда была харизма, но никто тогда не ожидал, что он станет папой.
– Вы хотели бы продолжить сотрудничество с Анждеем Вайдой?
– Конечно. Если будет тема, которая меня заинтересует. Я не пишу музыку для фильмов. Это очень опасное дело. Так легко зарабатывать деньги, а не в этом суть искусства. Потом очень тяжело вернуться. Потому что если композитор пишет музыку для фильмов и у него есть определенные успехи, потом никто не будет в серьез воспринимать его классическую музыку. Очень много режиссеров в последнее время пользуются моей музыкой и часто люди знают мою фамилию, потому что слышали ее в фильме, а не потому, что ходят на концерты.
– У вас в 71 году была встреча с Сальвадором Дали. Даже вроде были какие-то идеи совместного творчества.
– Дали хотел написать вместе со мной ораторию, сделать сценографию и текст по «Сотворению мира». Но Дали был не простым человеком. Когда я приходил нему, он сидел в большом кресле в непонятной длинной одежде. Мой пятилетний сын, который присутствовал на встречах, говорил: «Папа, это волшебник». Потому что он так вел себя. Это была не встреча двух художников, а аудиенция большого мага. У нас не получилось сотрудничества и Дали так и не написал текст.
– Расскажите о своих произведениях, которые были написаны по мотивам известных книг.
– Все мои вокальные произведения базируются на литературе. В первом ряду Библия. Когда уезжал в Краков учиться, на первом месте была Библия, только потом уже рубашка. Может быть, поэтому у меня открылся интерес к сакральной музыке. Это было запрещено, не так как у вас в Советском Союзе, но в Польше тоже было сложно. Я видел в этом повод, чтобы писать сакральную музыку: я был молодой и хотел писать то, что запрещено. А потом это стало моим направлением. Я написал много сакральной музыки, но не только католической, но и православной. Сейчас хочу сочинить несколько псалмов на армянском.
– На ваш взгляд, что-то радикально новое грядет в классической музыке?
– Музыка всегда была прогрессивной. В 50-60 годы развитие музыки было стремительным, но прогресс идет волнами. После одной волны нужно подождать. Мы сейчас находимся в такой музыкальной эпохе, когда нет ничего нового. Наверное, прогресс наступит – может быть в середине этого века. А пока в музыке нет особого развития.
– Очень много писали о том, что большинство своих произведений вы сочиняете на заказ. Так ли это и с чем связано?
– Все известные композиторы – Бетховен, Моцарт, писали на заказ. Ничего негативного в этом нет. У меня в год, как минимум 50 заказов, а я выполняю только два – и то, те которые сам хочу. А так, в принципе, я сам пишу.
– Расскажите о своем знакомстве с Шостаковичем.
– Мы виделись несколько раз мы. В то время нам вежливо отказывали и не пускали в Союз. Шостакович был очень неразговорчивый, но когда немного выпивал, вел себя свободнее. Он очень боялся, потому что нас, поляков тогда считали опасными.
– А помимо музыки что-то занимает ваши мысли и эмоции так же сильно?
– У меня есть парк, где я коллекционирую деревья. Сегодня в моей коллекции 1700 разновидностей деревьев. Я их собираю со всего мира – из Китая, Японии, Европы, Северной Америки. Сад – это мое убежище. Сейчас посадил большой лабиринт. Я там гуляю. В лабиринте невозможно идти по прямой – нужно искать дорогу. Это аллегория жизни художников. В старой книге о лабиринтах я нашел план лабиринта 14 века из Франции. Он нигде не был реализован – лишь выгравирован на камне в одном из костелов южной Франции. В итоге его воплотил я. Это 4000 квадратных метров игр граба. Рядом с лабиринтом построена башня, и охранник смотрит и помогает людям найти выход. Я иногда шучу, что приглашу музыкальных критиков и убегу, а они там останутся и не смогут найти дорогу назад.
