Для одних — комсомольская молодость, задор и весна.
Для других — братская могила в вечной мерзлоте.
Город контрастов — Норильск. Норильский горно-металлургический комбинат. Главная производственная площадка “Норильского никеля”.
Рудник
Больше тысячи метров под землей. Туннели рудника освещены слабым светом — солнечный зайчик прыгает по неровностям стен, словно следит за мной.
Ищу источник света, с удивлением понимая, что это только мой фонарик, и если он сейчас вдруг вырубится, света не будет вообще.
Воздух разряжен, давление падает, и с каждым вдохом все больше хочется спать.
Руднику Таймырскому — 30 лет. Он один из самых “молодых” рудников “Норильского никеля”, и один из наиболее перспективных. “По самым скромным подсчетам запасов уже разведанной руды, добываемой у нас, хватит как минимум еще на полвека”, — говорит Сергей Горбачев, его директор.
Но верхние пласты рудника практически отработаны, за рудой нужно идти глубже. В самое его сердце.
Мы опускаемся вниз на открытой клети, железной платформе, ограниченной с двух сторон железными створками.
“Стволовая” — так здесь называют машинисток-лифтерш, и это единственная профессия, не считая кладовщиц, где используется женский труд, — нажимает на кнопку управления клетью, клеть падает, мы в ней, в узкий ствол рудника. Вжи-х-х-хх!
“Едем со скоростью пять метров в секунду, — объясняет Андрей Цымбалов, мой проводник и главный инженер смены. — А скипы, которые поднимают наверх руду, — передвигаются со скоростью аж 14 метров в секунду. Есть разница? Только не подходи к краю, иначе голова закружится”.
За один раз клеть способна перевезти вниз до 89 человек. По техническим нормам на каждого из опускаемых положено пространство 30 на 30 сантиметров. Плечом к плечу. Но в штатном режиме по технике безопасности за одну “ходку” спускается меньше горняков.
— 1050 метров. 1100. 1300.
Кажется, что там, за клетью, идет дождь. Это стекают подземные воды. И очень жарко.
Одежда на мне сплошь казенная — от нижнего белья и носок (“Бери две пары, — порекомендовала кастелянша на поверхности. — Пропотеешь!”) до скромного белого платочка, пододетого под каску для тех же целей. А еще фонарик, резиновые сапоги и набор самоспасателя, который весит три с половиной кило, оттягивает плечо, мешает мне дышать и, честно скажу, даже думать. В ответ на мои жалобы рабочие улыбаются и говорят, что трудно только с непривычки.
“Когда за бортом, на улице, минус 40, здесь внизу все равно около тридцати выше нуля”, — продолжает инженер Цымбалов.
Рудник будто дышит, испускает тепло как живое существо.
— Работа идет в три смены, после каждой второй смены проходят взрывные работы. Все строго по технике безопасности. Мастера делают штреки и затем закладывают взрывчатку в камень, люди уходят, никого нет, затем, после взрыва, шахта тщательно проветривается от газов, и можно снова добывать руду.
— Видишь узкоколейку, — Цымбалов кивает вправо. — По ней идет поезд, он состоит из вагонов, в которых перевозят руду. Восемь тонн в одном вагоне. Всего девять вагонов. Поезд въезжает в опрокид, вагоны переворачиваются, и руда пересыпается в рудоспуск. Оттуда она попадает в мельницу, где дробится. После этого — в камеру питателя, через которую идет на конвейер. А уже с конвейера — в скип и на поверхность.
В руднике темно, но если посветить фонариком, в сердце горы обнаруживается несказанная красота. Переливаются в породе тонкие нити металлов, серебристо-золотые в крапинку. Даже пыль в воздухе оседает как узор в калейдоскопе — пыль, наверное, тоже медно-никелевая.
Ежегодно на “Таймырском” добывают около 1 млн. кубометров горной массы. Сколько она весит в тоннах, сказать невозможно: состав руды неоднороден, одинаковые с виду куски могут весить по-разному.
— Наверное, вы очень любите свою работу? Ну, раз не уходите отсюда, — пристаю я к главному инженеру.
— Вообще-то я в юности в авиацию хотел пойти, но не прошел врачебную комиссию, — признается тот. — Отправился за компанию с другом в Красноярский институт цветных металлов, и вот уже двенадцать лет, с первой студенческой практики, я здесь. За это время освоил все рабочие профессии, знаю “Таймырский” как свои пять пальцев, наверное, меня ничем здесь уже не удивишь, все родное и знакомое.
Цымбалов протягивает мне бутылку с минеральной водой. “Пей, под землей резко наступает обезвоживание организма. Если долго тут оставаться, станет не по себе”.
Для рудника нет ни праздников, ни выходных. Такова особенность горного производства: 365 рабочих дней в году без перерыва. Одни рабочие поднимаются на поверхность, другие сразу спускаются вниз.
У машиниста ПДМ — огромной погрузочно-доставочной машины — смена длится 5,5 часа. У других горняков — семь. Трое суток здесь, четвертые — дома.
Курить под землей нельзя — легко потерять сознание. Да, честно говоря, и не хочется.
— А у канадцев в таком же руднике курить разрешают. Там даже девушки дымят. Наши коллеги ездили туда, снимали на камеру — нам потом показывали, — продолжает инженер. — У них даже столовая есть под землей — зато у них и смены по 10 часов. У нас же обычно выдают “припарочки” — сухой паек, колбасу, фрукты. Кто хочет — домашние котлетки с собой берет. Но это, в общем, одно из немногих отличий от канадских рудников: общая схема производства все равно у всех одинаковая.
За тяжелый труд горнякам положены льготы и преференции — самые высокие в отрасли зарплаты, корпоративные пенсии и длинные отпуска по 90 дней. Отдых тоже обеспечивает комбинат: по действующим социальным программам теперь можно получить путевку в санаторий “Заполярье” в Сочи на всю семью всего за несколько тысяч рублей. Еще на выбор можно ехать в Болгарию, Турцию или в Испанию — чуть подороже, но большую часть стоимости комбинат все равно оплатит. Или отправить в летний лагерь детей по той же схеме.
38-летний Дмитрий Голоскоков — машинист 6-го разряда. Как я поняла, это очень круто. Работает он на той самой ПДМ — сложной машине с дистанционным управлением, которая своим ковшом черпает руду и перевозит в рудоспуск. В общем-то ездить ему приходится недалеко — метров сто в кромешной темноте туда-сюда.
За свои 5,5 часа в день Дмитрий должен сделать 35 ходок. Спрашиваю, о чем он думает в это время, — честно отвечает, что думает о младшей дочке: сегодня после смены надо идти за ней в детский сад. Жена работает в поликлинике, и они с ней в этом вопросе чередуются.
Дмитрий вытирает пот со лба и широким жестом предлагает мне посидеть в кабине его супермашины, которая на производстве, оказывается, всего месяц и стоит как новый “Бентли”.
“Это для тех, кто в детстве в машинки не наигрался”, — улыбается инженер Цымбалов, кивая на ручное управление в руках у Дмитрия. Потом серьезно добавляет: “Дистанционный пульт нужен для того, чтобы машина добралась за рудой туда, куда человеку проход заказан”.
“Человеческая безопасность — превыше всего! “— этот приоритет всегда провозглашает и премьер Путин, побывавший в прошлом году на предприятиях в Норильске. Интересно, а ему дали чем-нибудь порулить?
“В свободное время я играю в волейбол, выезжаю в тундру ловить рыбу в озерах, сплю, — в минуту импровизированного “перекура” перечисляет машинист Дмитрий свои “поверхностные” увлечения. — Дети мою профессию уважают, да и зарплата все-таки достойная — 100 тысяч рублей в месяц. Вот сейчас в отпуск всей семьей собираемся. У нас в Норильске обычно так: только вернулись с материка и уже строим планы на будущий год. Мы, как обычно, поедем в Сочи.
— А когда у вас очередной отпуск? — спрашиваю я у Дмитрия.
— По графику уже в декабре, — вдохновляется он.
До Норильска, расположенного за полярным кругом, и летом-то добраться непросто. А уж зимой остается единственный способ сообщения с материком — самолетом. В кризис местные авиаперевозчики испытывали трудности и снимали рейсы. Сейчас с этим проще: у “Норильского никеля” собственная дочерняя авиакомпания — Nordstar, которая летает и в города России, и за рубеж.
— Только здесь, под землей, начинаешь ценить и любить жизнь! — рассказывает инженер Цымбалов. — Люди тянутся к прекрасному, к животным, им хочется заботиться о ком-нибудь. У нас, к примеру, коптерщик работал — Володя. Так вот он крыс приручал, когда сюда в рудник вместе с оборудованием крыс случайно завезли, он их с рук кормил, ухаживал за ними. А однажды пришел в свою смену в каптерку, а крыс нет. Сбежали! И он давай тоже оттуда быстрее выносить оборудование. Над ним товарищи вроде как посмеялись — а тут отвалился кусок от стены, но никто не пострадал, Володя все вовремя вынес. Получается, его крысы спасли ему жизнь и казенное имущество.
Люди в ответе за тех, кого приручили. И за рудник “Таймырский”, который кажется мне в темноте не просто скопищем подземных лабиринтов, а неким живым существом.
Голос инженера Цымбалова возвращает меня обратно в реальность. “После того как мы изымаем из горы руду, мы должны заполнить отработанный участок таким же объемом закладочного раствора, чтобы предупредить возможные обвалы. Дырок в стенах мы не оставляем, так положено по технике безопасности”.
Обессилевшая, я сижу на деревянной скамье и жду, когда спустится железная клеть, чтобы поднять нас на поверхность. Вслед за героями-горняками изо всех сил ценю жизнь тоже.
На входе в шахту, на плазменном экране над дверью записанные на пленку дети рабочих встречают и провожают своих отцов веселыми частушками. Главная тема концерта — “Папа, мы ждем тебя дома! “
Город
Четыре часа лета от Москвы. Накануне вылета я судорожно бродила по Интернету в поисках положительных впечатлений о Норильске.
“Самый грязный город планеты! “— ничего себе.
“В этом городе всего два памятника — Ленину и оленю”, — тоже не радует.
“Дома в Норильске необходимо красить каждую весну. Иначе они кажутся будто обстрелянными артиллерийскими снарядами. Это все проклятый северный ветер, он налетает и крушит камень, делает пробоины…” — да уж.
Внизу десятью тысячами метров подо мной лежала тундра, зеленые проталины мхов и лишайников, вперемешку с серыми кляксами болот.
Мне повезло — в тот день, что я прилетела в Норильск, там как раз началось короткое заполярное лето. Оно длится от трех суток до двух месяцев.
Это правда. Все остальное — бессовестный обман.
В Норильске не два памятника, а гораздо больше. Есть еще девушке-геологу и белому медведю. И жертвам Норильлага. И норильским строителям.
Сотни тысяч заключенных были свезены на Таймыр в 30-е годы для того, чтобы возвести Норильский комбинат. “Даешь стране цветмет! “— железными кирками долбили люди вечную мерзлоту, отогревали ее кострами и собой. Вручную выкопанные котлованы под фундаменты огромного количества производственных зданий Норильского комбината. Куда там машинисту Диме с его дистанционным “бентли”.
Фундамент глубокий, по технике безопасности — на века.
Трупы умерших зарывали в промерзшую землю гораздо ближе. Но ведь кто-то должен был осваивать для могучей страны богатства ее севера.
В Норильске есть своя Голгофа. Не гора, а памятник. Каждому из народов, построивших этот город-комбинат. Голгофа евреев — экономичная серая плита. Голгофа православных — крошечная церквушка.
Меня впечатлила Голгофа поляков. Уходящая в бесконечность неба узкоколейка, где вместо шпал прибиты могильные кресты.
“Пани мовет все! “— Мария Шереметьева-Колмагорова живет в Норильске с 46-го. С тех пор как ее, полуполячку, привезли сюда из родного Львова…
— Вы были бандеровка, пани, западенка? — спрашиваю я бабушку. Та улыбается.
Она пытается рассказывать мне про войну, про 1 сентября 1939-го, про начало Второй мировой, про то, как 13-летней девчонкой впервые увидела немцев…
Она не хочет только говорить про молодость.
Фашисты угоняли. Русские угоняли, пани говорит все, — стучит по деревянному полу старческая трость, волосы у пани Марии аккуратно собраны в пучок и отливают огненной норильской медью.
— Я была грамотной девушкой и знала, что в России есть место, где всегда идет снег. Но не знала, что я буду жить здесь. В Норильск меня привезли культурно. В товарном вагоне. Весь город тогда был зоной. От самой тундры — колючая проволока, очень колючая… Только лагерь и склады, один бесконечный завод, который вмещал в себя всех и вся.
Перемещаясь по городу под конвоем, заключенные бросали под ноги “условно свободным” записки с адресами своих близких. Если “10 лет без права переписки”, то это единственная возможность хоть как-то дать родным знать о себе. “Я записки подбирала, но никогда не отправляла их по адресу, — рассказывает 78-летняя Екатерина Багрова, старожил. — Конечно, дальше Норильска не сошлют — у меня самой родители были признаны кулаками, но все равно было страшно”.
Кормили так: гнилая селедка и 700 граммов хлеба в день. Умирали взрослые, умирали дети. К этому относились спокойно. “Из четверых детей у меня до нашего времени дожил только один”, — перечисляет Екатерина Александровна Багрова.
Увы, в те времена человеческие жизни стоили дешево.
Даже исследователь Арктики, географ и геолог Николай Урванцев, первооткрыватель норильского месторождения медно-никелевых руд, тоже “сидел” на Таймыре. Не в 21-м году, когда вместе с группой энтузиастов впервые прибыл сюда искать каменный уголь, а в 38-м, в Норильлаге. А ведь именно он в начале двадцатых составил первую подробную карту месторождений. После освобождения и реабилитации Урванцев прожил еще очень долго, до 80-х, и свой прах и прах своей жены, сопровождавшей его в экспедициях, завещал похоронить в Норильске.
Самый первый дом в этом городе — бревенчатый пятистенок в центре — теперь музей его имени.
Медные трубы
“Ты думаешь, что главное в Норильске — это трубы и цеха? Нет, главное, это люди, их характер, именно потому я и здесь до сих пор, а не у себя в родной вечнозеленой Абхазии, — норильчанин Алеко Христофорович Габучия легок на подъем. — Я лечу из отпуска сюда за неделю до того, как он у меня заканчивается. Я хочу в свой родной город, в этот холод, в мерзлоту, бродить по улицам, видеть свой комбинат, вдыхать его запах, дом родной! “
На каске Алеко Христофоровича Габучия написано “зам. директора Медного завода”, он несется по горячим цехам своего предприятия, куда меня, видимо, для усиления впечатлений, привезли сразу после рудника.
Из полымя да в огонь. Декорации гигантского спектакля, где в главных ролях — металл и пламя.
Резиновые подошвы тапочек не выдерживают плавильного жара. Все вокруг сверкает, гремит, кипит и взрывается…
“Аноды”, “катоды”, “электролиз меди”, “печь Ванюкова” — выполняя свой долг хозяина, Алеко Христофорович этап за этапом подробно объясняет мне процесс превращения медной руды в сверкающие листы товарной меди, для убедительности стараясь при этом перекричать шум цеха.
Термины из учебника химии 9-го класса засыпают в меня, как медный концентрат в печи…
А напротив гигантская огненная лава льется наглядно в чан, и воздух наполняет жгучий запах — как мне объясняют, это тот самый диоксид серы, за который “Норильский никель” ругают экологи. Проблемой экологии в городе долгое время никто не занимался, а уж в те времена, когда строили комбинат, о ней в принципе не думали. С приходом нового менеджмента ситуация начала меняться: поставлена задача за несколько лет снизить выбросы в четыре раза. Сейчас выбирают компанию, которая будет внедрять на норильских предприятиях новые экологические технологии.
— Ну что? — интересуется Алеко Христофорович — Запомнила технологию? Сможешь повторить?
— Запомнила, — обреченно вздыхаю я. — А можно еще про людей?
— Суровость севера обжигает наших людей, выковывает из них никель и платину. Люди — вот самая главная драгоценность севера. Его неиссякаемый жизненный ресурс! Металлурги, энергетики, механики, слесари. Электрики, сварщики… Это пламенное сердце наших заводов. И все — чемпионы, все до одного, лыжники, пловцы, штангисты, бассейн на заводе есть, фитнес-зал есть, для рабочих созданы все условия. Знаете, сколько у нас ребят занимаются профессиональным спортом? Сколько чемпионских медалей привозят в родной Норильск? Только трудись…
Кавказский мужчина и на севере кавказский мужчина, поэтому Алеко Христофорович восторженно продолжает: “А знаешь, какие у нас женщины! Нигде в мире таких красавиц нет! Отличная жена — на пенсию идет в сорок лет, максимум в сорок пять, потом может заниматься домом и заготовками, и при этом с нашей северной зарплатой вполне себе на самоокупаемости! “
Очень кстати вспоминаю новость из Интернета: согласно переписи населения прошлого года, Норильск — единственный город России, где мужчин, плечистых и мужественных меде- и никелеваров, гораздо больше, чем женщин, чуть ли не на 20 процентов.
Здесь каждая женщина, выходит, на вес золота — вернее, платины, продукта переработки медных и никелевых электролитных шламов.
…А у главного геолога рудника “Октябрьский” Руслана Шайхиева и ведущего специалиста Антонины Кривенко на производстве любовь.
Тоня — чемпионка России по штанге, третье место на чемпионате Европы, сейчас сидит в декретном отпуске, старшему, Роману, только недавно исполнилось три года, младшей, Римме, — десять месяцев.
Кроме Риммы, Романа и мужа Руслана, дома у Тони живут еще парочка тарантулов и один засохший скорпион — еще недавно он был живым, но, пока ребята отдыхали на материке, скончался от отсутствия воды в аквариуме (хотя мне больше нравится версия, что он умер от разлуки с хозяевами).
“Пауков мне привез Руслан из Москвы, когда мы с ним еще встречались, — это был его первый подарок мне как невесте, — вспоминает Тоня. — Я их тогда ужасно боялась и решила перебороть свой страх тем, что завела их как домашних животных. Ведь свой страх нужно всегда перебарывать атакой на него.
Тоня сама придумала дизайн и сделала ремонт своего дома. Как специалисту по поднятию тяжестей, ей это было нетрудно — Руслан как мог помогал.
На потолке в их зале тоже сидит паук. Огромный и мохнатый, как в сказке про золотой ключик. Слава богу, не живой — продукт Тониного креатива. Для окончательного попадания в образ Тоня собирается еще и сплести для домашнего паука паутину.
“А сейчас у меня еще одно увлечение”, — и молодая женщина демонстрирует мне фотки фигурок из арбуза, вырезанные специальными ножичками. Арбузная коляска, корзина, выложенные из корок слова на чью-то еще одну производственную свадьбу “Совет да любовь!”.
Складывается впечатление, что все норильчане чем-то увлекаются. Руслан, например, играет в КВН: на каждом предприятии комбината есть своя команда, у них свои турниры. Творчество здесь в почете точно так же, как и спорт.
“Если вы зайдете в любой дом в Норильске, то увидите, что в свободное время люди тут просто так не сидят и телевизор не смотрят, а пытаются заняться творчеством: вырезают, лепят, занимаются дизайном, не стоят на месте — стараются развиваться и двигаться вперед”, — подтверждает Тоня.
Три месяца в Норильске длится полярный день. Столько же — непробиваемая полярная ночь с черной пургой, глядя на которую пробивается желание все наконец бросить — “всех денег все равно не заработаешь! “— и уехать туда, где светит солнце.
Но солнце появляется уже в феврале, и рано или поздно весна приходит и в Норильск.
Неподалеку от рудника “Таймырского”, рядом с домиком у дороги, кто-то выложил из пластиковых ложек двух влюбленных белых лебедей. Люди проезжают мимо — радуются.
Людям так мало на самом деле нужно для счастья — чтобы их близкие были здоровы и чтоб зарплату давали вовремя.
— А родители помогают? — спрашиваю я у Антонины, кивая на ее малышей. Та вздыхает.
— Наверное, мы единственный город в России, где не дети, подрастая, вылетают из родительского гнезда, а, наоборот, родители уходят на пенсию и уезжают навсегда на материк. А мы уже летом приезжаем к ним в гости. Папа у меня в Москве, мама живет под Тулой и выращивает на даче вот такую клубнику… В принципе, в отличие от многих наших ровесников в “большой” России, у нас тоже есть возможность со временем купить себе квартиру в Подмосковье, в том же Ногинске, например, или в другом городе. Если ты толковый специалист, можно участвовать в программе, по которой предприятие оплачивает 50% стоимости жилья на материке, около 2 миллионов, оставшуюся часть надо отдавать постепенно в течение нескольких лет. Многие так покупают себе квартиры, сдают их, чтобы выплатить кредит, и, продолжая трудиться в “Норильском никеле”, ждут того момента, когда можно тоже будет уезжать за собственной клубникой…
Люди
“23 июня 1935 года Совет народных комиссаров СССР принял постановление о строительстве Норильского комбината и о передаче “Норильскстроя” в состав НКВД СССР, что положило начало строительству на Таймыре, почти в 2000 км к северу от Красноярска, крупнейшего в мире горно-металлургического комплекса”, — молоденькая девушка — экскурсовод Лида в музее старательно перечисляет мне вехи и пути развития этого города, фамилии, подвиги, даты.
Лида приехала в Норильск к мужу только в этом году. Они недавно поженились.
“Еще даже не зимовала здесь, — смущенно улыбается девушка. — Но я не боюсь! Я про морозы читала, и у нас, в Красноярске, тоже не всегда тепло бывает! “
Лида, выходит, почти декабристка — приехала не из-за заработков, а добровольно и по любви.
Многие сегодняшние норильчане — это потомки тех комсомольцев-добровольцев, что прибыли в Норильск по комсомольской путевке еще в середине 50-х.
Вдохновленные “Весной на Заречной улице”, “Сталеварами”, “Высотой”, “Девчатами”.
Они встречали Новый год на четыре часа раньше столицы. И верили в свое светлое завтра. И в правильность слов: “Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей!”.
И под бой курантов разбивалась сама по себе согласно законам физики бутылка с советским полусладким, принесенная с пятидесятиградусного мороза в комнату рабочей общаги.
— Как-то шла я на день рождения к своей старшей сестренке, это был октябрь, — рассказывает Валентина Ягофарова, слесарь-ремонтник медного завода. — В подарок ей я несла букет роз и мешок с капустой. С продуктами зимой тогда было не так хорошо, и все на зиму запасались витаминами: закупали капусту, солили ее, передавали друг другу рецепты засолки. Все с ума по капусте тогда сходили. По 100 килограммов капусты, бывало, мы несли домой. Это так и называлось: “операция капуста”. И вот я тащила на санках тяжеленный мешок, рядом шагал мой маленький сынишка, и вдруг замела черная пурга, страшная вещь, когда не видно земли и неба, одна промозглая мгла… Нам пройти-то надо было 100 метров. Но крутит и бросает, ветер бьет в грудь — и не знаешь куда идти. С сына слетела шапка. Мы упали… Думали, все, не выживем… Для тех, кто не знает, что это такое, черная пурга, подобное кажется невероятным. Как так замерзнуть в двух шагах от жилья? Но в Норильске такое вполне может быть — ведь это Крайний Север! Вдруг какой-то совершенно незнакомый человек в темноте поднял нас с сыном и дотащил до подъезда, просто так, и, даже не попрощавшись, ушел. Жаль, конечно, но капусту мы тогда все-таки потеряли. Зато — аминь — живы остались!
Валентина Ивановна вырезает из серого полиэтилена силуэты белых медведей. Дует на них, чтобы наэлектризовать. Клеит затем на окно — для красоты. Внучка Кристина помогает.
В окне — все те же блочные многоэтажки с ветровыми пробоинами. Но — справедливости ради — многие дома опутаны лесами: идет ремонт, красят заново. Дома тут в основном ярких цветов — видимо, чтобы было повеселее.
Не успев начаться, вечером того же дня лето в Норильске уже закончилось. Рабочий город, словно сошедший с картинок пятидесятых. Сталинский ампир, широкие проспекты. Почти не тронутый рекламой, внешне он похож на рафинированный, избалованный вниманием Питер, только наивнее его и в чем-то честнее.
Оторванный ото всей остальной России, замкнутый на себе металлургический мир. Здесь говорят о металле и дышат металлом.
Здесь все металлурги, даже те немногие, кто не работает в “Норильском никеле”. Но учителя учат детей металлургов, продавцы продают им товары, врачи их лечат.
— А вы не хотите уехать отсюда? — задаю я честный вопрос. — Многие ведь уезжают…
Валентина Ивановна Ягофарова с непониманием глядит на меня и подыскивает слова, будто пытаясь донести единственную верную для нее истину — как дважды два четыре, как то, что “люди” и “гвозди” — это все же слова-синонимы…
— Здесь живут дети мои и внуки. Здесь похоронен мой муж. И я сама живу в этом городе уже 43 года. Мужа вынесли отсюда, из этой квартиры, которую он заработал честным и добросовестным трудом на “Норильском никеле”. Разве могу я все это так предать, продать кому-то всю свою прежнюю жизнь — и уехать? Как это? Куда? Зачем?
Валентина Ивановна кормит меня фирменным тортом “Заполярка”. Дарит трогательную деревянную дощечку для резки капусты с эмблемой NN. Поет на прощание песню, из тех, что запевали они с подругами в юности, — “Расцвела под окошком белоснежная вишня”, — и полиэтиленовые белые медведи бредут в небо по ее окну.
Норильск — Москва
