Киевский дворянин блестяще завершил Санкт-Петербургскую академию художеств, а после заслуженной поездки по Италии жил и строил в Москве. Успел сделать много. Искусствоведы насчитали около ста проектов, выполненных во второй половине XIX века. Им создан целиком Третьяковский проезд — ворота и торговые ряды по обеим сторонам, редкий случай в Москве, когда одному зодчему удавалось застроить всю улицу. Архитектор-художник сооружал дома, колокольни, церкви, особняки. По его эскизам их украшали.
В дни путешествия по Италии выпускник академии знакомится с Павлом Третьяковым. За него выходит замуж сестра братьев Третьяковых. Они поручают ему пристроить новые залы к дому в Лаврушинском переулке, где основали художественную галерею, названную их именем.
Зятю почитаемых Третьяковых московские купцы заказывали роскошные дома на Пречистенке, Покровке, Поварской, в Леонтьевском переулке. Каминскому, состоявшему четверть века архитектором Московского купеческого общества, поручали Биржу на Ильинке (в ней Торгово-промышленная палата), богадельни, училища, больницы, гостиницы, доходные дома на самых престижных улицах Москвы. За исключением самой большой в России Пантелеймоновской часовни, разрушенной большевиками на Никольской улице, они сохранились и придают своеобразие центру.
Счастливую жизнь неожиданно омрачила трагедия. На углу Кузнецкого моста и Неглинной рухнул трехэтажный доходный дом. 10 октября 1888 года Чехов в письме поэту Плещееву сообщил городскую новость: «Сегодня на Кузнецком в присутствии сестры обвалилась высокая кирпичная стена, упала через улицу и подавила много людей». Под обломками стены погибли 11 человек, столько же оказались ранеными. Эксперты нашли «серьезные технологические упущения». Они произошли из-за стремления купеческого общества дело закончить к зиме, хотя по плану автора проекта предполагалось поэтапное производство. Суд приговорил Каминского «к церковному покаянию и шестинедельному содержанию на гауптвахте». Ее заменили домашним арестом.
После суда архитектор прожил девять лет. За пределами Москвы достроил большой собор Угрешского монастыря, собор в Ельце по проекту своего учителя в академии Константина Тона, несколько других зданий. Но в Первопрестольной ничем больше себя не проявил.
Фасады зданий Каминский, творивший в эпоху эклектики, оформлял в разных стилях. Правый флигель на Тверском бульваре, 25, кажется таким же старинным, как главный дом. Перед ним на тротуар опирается тонкими ножками металлический балкон. Верхнее окно обрамляют пилоны. Под балконом другое окно с форточкой поменьше. О нем скажу ниже. Вход в дом ведет со двора.
До революции в этом двухэтажном флигеле «Нижегородский поземельный банк в городе Москве», не пожалев денег, облицевал стены и потолки резными панелями из мореного дуба. Печки украшали изразцы, выполненные по рисунку архитектора-художника.
Слева от главного дома на месте хозяйственного двора и сарая усадьбы в 1864 году появилось «строение двухэтажное каменное жилое». Оно сдавалось под квартиры и «для разной конторской надобности».
Когда главный дом усадьбы на Тверском бульваре в 1920 году советская власть передала Всероссийскому союзу писателей, оба флигеля стали общежитиями бездомных литераторов.
Комендантом назначили Алексея Ивановича Свирского. Под таким именем после крещения стал известен читателям в царской России прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы Шимон Довид Вигдорос. Хронического бродягу грамоте в 23 года обучил надзиратель одной из 32 тюрем, где успел побывать с детства скитавшийся по Российской империи бездомный. Брался он за любую работу в порту, на шахте, заводах и фабриках.
Спустя четыре года, научившись читать и писать, бывший скиталец принес в редакцию газеты «Донская пчела» стихи. Известен стал как прозаик и драматург, писавший без прикрас о своих передрягах и жизни тех, кого хорошо знал — беспризорных, бродягах, преступниках, нищих. Названия циклов — «Ростовские трущобы», «По тюрьмам и вертепам» — говорят сами за себя. Пьесы ставились в театрах, рассказы пользовались успехом, как и сочинения о босяках Максима Горького, которыми он прославился. Писал Свирский, став в Гражданскую войну большевиком и красноармейцем, много. На седьмом десятке вышло у него в Москве собрание сочинений в 10 томах.
Лучшей считается повесть для детей «Рыжик» о приключениях еврейского мальчишки-беспризорника. Ее читала вслух моя первая учительница, вызывавшая в классе слезы не только у меня. Повесть перевели на многие языки, а спустя 60 лет экранизировали под тем же названием.
Ордер и ключ от комнаты Свирский выдал весной 1922 года мыкавшемуся в годы Гражданской войны по стране Осипу Мандельштаму и его молодой жене Надежде. Как пишет биограф поэта Леонид Видгоф: «Рядом с резными панелями и изразцами появились примусы, зачадили сковородки, расположились продавленные матрасы и колченогие стулья, протянулись бельевые веревки». Сначала спали на узком кухонном столе, потом купили широкий пружинный матрас. Бывавшие здесь друзья вспоминали: в комнате «ни стола, ни кровати», «большой высокий деревянный сундук с откинутой крышкой», венский стул. Стену и окна украшали рисунки жены. Осип писал отцу: «В комнате тепло и уютно, но ведется вечная борьба с шумом (соседство кухни)».
Раз в месяц получала семья паек: крупу, муку и сахар, брусок масла и свиную голову. «Старушка-дворничиха» готовила им каши, заливное, и они «старались забыть, из чего оно сделано». Однажды получили помощь из Америки, двадцать фунтов риса, какао, сахар, чай. Приходил часто обедать голодный Велимир Хлебников, не имевший ни пайка, ни жилья. Его пытались пристроить в общежитии. Комната не досталась. Гений уехал умирать в новгородскую деревню.
В жизни Мандельштама начался относительно благополучный период: выходили стихи, статьи, сборники. Утром Осип выбегал через сад к киоску за газетой. «Постукивая пустым жестяным бидоном, как мальчишка, путешествовал за керосином», в подворотню, напоминавшую итальянский двор. Там любовался «гречанкой красоты неописуемой». Ему казалось, что «извозчики в трактирах пьют чай, как греческие философы», а мальчишки, торговавшие папиросами, «ходят стаями, как собаки в Константинополе, и не боятся конкуренции». Бывал на Сухаревке, «расплывчатом торге, кроющем матом эту самую землю». Написал о великом базаре очерк. Но чувствовал себя при победившей советской власти неприкаянным. Когда жил в правом флигеле, написал:
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
В статье, опубликованной в Берлине в газете русских эмигрантов «Накануне», ему удалось дать точное определение тому, что творилось в советской России, обещавшей светлую жизнь рабочим и крестьянам. «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него».
На глазах Осипа и Надежды произошло ограбление стоящей рядом с усадьбой церкви Иоанна Богослова и надругательство над священником. Мандельштам, не веря газетам, сказал: «Одним ударом убивали двух зайцев: загребали золото и порочили церковников».
Полтора года занимал поэт с женой комнату в правом флигеле, откуда в августе 1923 года ушел, хлопнув дверью, из-за скандалов на коммунальной кухне и распри с комендантом, не сумевшим навести порядок в общежитии. Жил у «брата Шуры» в Старосадском переулке, где недавно установлен памятник, у друзей, родственников жены, снимал комнату в Москве, уезжал в Ленинград...
Вернулся на Тверской бульвар, 25, в начале 1932 года и жил до конца 1932 года в левом флигеле. Тогда в «доме Герцена» все еще пребывала воинствующая Российская ассоциации пролетарских писателей, сверявшая каждый шаг в литературе с «генеральной линией партии». Мандельштам вынес ей свой приговор: «Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол «дома Герцена». Он готов был бежать в тридцатиградусный мороз по бульварам, навстречу смертельной простуде, «лишь бы не видеть двенадцать освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре». Допекли «неистовые ревнители пролетарской литературы» не только «попутчиков», но и саму партию, которая разогнала услужливый РАПП, а «дом Герцена» передала Литературному институту.
Поэта с женой поселили в комнату с одним окном, сырую, без кухни, с водопроводным краном в гнилой уборной. Через три месяца дали соседнюю комнату, большую и светлую, «квартиру 8». В ней появился продавленный диван. Когда гостям не хватало стульев, сидели на ящиках. Сюда приходила Анна Ахматова.
В квартире номер 8 сочинены бессмертные стихи:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца...
Шестнадцать строк стоили жизни. Читал их друзьям, брал клятву, что никому о них не расскажут. После них читал понятым и трем следователям. У них на руках оказался донос с вариантом стихотворения, где третья и четвертая строка звучали так:
Только слышно кремлевского горца,
Душегуба и мужикоборца.
Что случилось дальше, известно. Перед последним арестом поэта, не имевшего права жить в Москве, видели на скамейке Тверского бульвара. Вот где бы следовало установить памятник, а не в безлюдном переулке.
В 1931 году комендант выдал ключ от квартиры Андрею Платонову. К тому времени, став желанным автором «толстых журналов», он попал в поле зрения Сталина. Прочитав в журнале «Красная новь» повесть «Впрок» с подзаголовком «Хроника бедняцкой жизни», вождь пришел в ярость. Подзаголовок перечеркнул и написал «Кулацкая хроника». Этого показалось мало. На странице журнала вынес приговор: «Сволочь».
На первом этаже правого флигеля окно под балконом давало свет малой комнате. Окна большой комнаты выходили во двор. Квартирой семья (Платонов, жена и сын) была довольна. Отсюда писатель, техник по образованию, которого нигде не публиковали, ходил на службу в «трест весов, гирь и мер длины». В столе лежали рукописи «Чевенгура» и «Котлована». После разгона РАПП иногда печатал рассказы. А в 1937 году вышел сборник рассказов «Река Потудань». Такая вот гримаса жизни. Когда к друзьям-писателям приходили с понятыми, Платонова не занесли в списки «врагов народа» как соавтора Бориса Пильняка. Дали деньги на командировку, на них купил телегу, лошадь и поехал по известному маршруту Александра Радищева в обратном направлении, чтобы написать роман «Путешествие из Москвы в Ленинград». Вышедшая в прошлом году «Московская энциклопедия» считает его «ненаписанным или утраченным произведением». Ничего подобного.
Дочь писателя, Мария Андреевна, показывала мне картонную канцелярскую папку с тесемкой, где была рукопись. На лицевой обложке папки фиолетовыми чернилами размашисто крупными буквами автор написал сверху «А.Платонов». Синими чернилами вывел название романа: «Путешествие из Л-да в Москву», (1937 г.) Страниц — 231.
Один экземпляр романа отправил в журнал «Литературный критик». Осталось письмо в редакцию с просьбой рукопись вернуть. Другой машинописный экземпляр взял с собой, когда с семьей направился из осажденной Москвы в эвакуацию. По дороге заночевали в крестьянской избе под Уфой. Поставленный у изголовья чемоданчик с рукописью — украли...
Вернувшись в Москву, Андрей Платонов ушел на фронт корреспондентом «Красной звезды». Роман о войне и русском солдате ему было не суждено написать. Свела в могилу та же болезнь, что и сына в 1951 году.
В доме-флигеле великий писатель прожил двадцать лет. Здесь в 1938 году арестовали сына-школьника. Через два года не без помощи Михаила Шолохова удалось вызволить его из лагеря поседевшим, больным туберкулезом. В этом доме родилась дочь Мария, названная именем любимой жены. При встрече со мной она просила опровергнуть миф, что ее отца якобы видели во дворе дома с метлой. Иосиф Бродский, поставив Андрея Платонова в один ряд с классиками мировой литературы ХХ века, ошибался в одном, когда написал: «Иногда подрабатывал в качестве дворника или рабочего сцены в театре неподалеку».
— Никогда дворником отец на жизнь не зарабатывал, — рассказывала дочь Платонова. — Он владел многими рабочими специальностями, имел диплом техника, и если бы в довоенные годы возникла такая необходимость, то мог бы ими воспользоваться. Вернулся отец с войны офицером, в чине майора, инвалидом первой группы — сказались полученная на фронте контузия, болезнь. Его привезли домой на носилках. Назначили пенсию как офицеру и инвалиду войны. По тем временам довольно приличную сумму. Иногда выходили рассказы, книжки.
Сбылись слова Наполеона, которые Андрей Платонов часто повторял: «Слава — солнце мертвых». Собрание сочинений вышло тридцать лет спустя после похорон. Мемориальная доска на доме появилась. Памятника пока нет. Но будет.
Дверь с бульвара в левом флигеле в годы жизни Мандельштама и Платонова вела в журнал «Локаф», орган «Литературного объединения писателей Красной Армии и Флота». Его переименовали в «Знамя». Писатели-фронтовики несли сочинения сюда. Так поступил, на свое горе и беду, Василий Гроссман, корреспондент «Красной звезды» в Сталинграде, передав рукопись романа «Жизнь и судьба», эпопею о войне и мире. Ее признали враждебной, автору не вернули. Главный редактор Вадим Кожевников поступил подло, сдал роман в КГБ. Пришли вежливые люди в штатском и забрали у автора все бумаги, даже копировальные листы, со словами романа... Суслов предрек Гроссману, что его роман опубликуют лет через
Во флигель, в редакцию «Знамени», напоминавшую уютную квартиру, я принес неизвестные письма Михаила Шолохова Евгении Левицкой, которой посвящен рассказ «Судьба человека». Их охотно напечатали в 1987 году. Перед распадом СССР, в 1991 году, сюда сдал очерк о найденных рукописях «Тихого Дона». Тогда воинствующее «демократическое общественное мнение» публично обвиняло Шолохова в плагиате. Редактор-фронтовик опровергнуть его не посмел.
