Как исключение из правил, Андрей Платонов, бывший не в чести у Сталина, прожил во флигеле дома 25 долго, двадцать лет, и умер в нем. Также задержалась по этому адресу художница Евгения Пастернак, в девичестве Лурье, с сыном Евгением. Ее квартиру 22 мая 1932 года получил бывший муж. Через день после вселения в жилье с темной кухней и печкой, которую нравилось самому топить дровами, Пастернак писал сестре: «Когда в
Сейчас лето, в окне Тверской бульвар, я пишу тебе из этого самого помещения. Жизнь обернулась так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам.
Я переехал сюда позавчера, это две комнаты с еще недоделанной ванной и не проведенным электричеством, временная квартирка, предоставленная мне, Зине и ее детям Всероссийским союзом писателей».
Вселению сюда предшествовала трагедия: мучительный развод, попытка самоубийства, объяснение в слезах с другом — великим пианистом Генрихом Нейгаузом. В его верную жену Пастернак в сорок лет влюбился. Зинаида Нейгауз, она была на восемь лет моложе, ушла к нему от мужа с двумя детьми. Но жить образовавшейся семье стало негде.
Ютились у друзей, родственников в то самое время, когда после самоубийства Маяковского первым поэтом в СССР и «по гамбургскому счету» в низах читателей, и в верхах правителей признали Бориса Пастернака. В Колонном зале Дома союзов на I съезде советских писателей в 1934 году его назвали «одним из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавшим на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давшим ряд глубокой искренности революционных вещей». Так сказал в докладе о поэзии главный редактор «Известий», газеты правительства СССР, автор «Злых заметок» Николай Бухарин, развенчавший Есенина...
В президиуме съезда автор «революционных вещей» — поэм «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт» — сидел рядом с патриархом советской и мировой литературы Максимом Горьким. Подаренный съезду большой портрет Сталина поручили принять Пастернаку. Он сочинил стихи, где, не называя Сталина по имени, его увековечил:
А в эти дни на расстоянье,
За древней каменной стеной,
Живет не человек — деянье,
Поступок ростом с шар земной...
Но и тогда, в 1936 году, Пастернак все еще жил в коммунальной квартире на Волхонке, 14. Сюда ему звонил Сталин после ареста Мандельштама, за которого Пастернак заступился. (Дом снесен перед войной, на его месте пустырь и бензоколонка у глухого торца разрушенного здания.)
Квадратные метры здесь Борису с братом достались в бывшей многокомнатной квартире отца, академика Императорской академии художеств, профессора Училища живописи, ваяния и зодчества. С женой-пианисткой и двумя дочерьми художник Леонид Пастернак эмигрировал в Европу. Сыновей тотчас «уплотнили», подселили пятерых жильцов.
Как пишет Евгений Пастернак, сын поэта, «разъехаться с нами было некуда. В этой крайности отцу пришли на помощь известные тогда литераторы Иван Евдокимов и Владимир Слетов, согласившиеся уступить часть отведенной им площади в Доме Герцена. Образовалась маленькая квартира из двух смежных комнат общей площадью 29 кв. метров на первом этаже, в нее проделали отдельный вход в углу двора, рядом с котельной. Два окна выходили на Тверской бульвар, по которому с грохотом катили трамваи».
Трудно представить, чтобы в наше время два «известных писателя» уступили часть жилплощади нуждающемуся собрату по перу. Кто они, Иван Евдокимов и Владимир Слетов? Иван Васильевич Евдокимов — сын моряка, фельдфебеля из Кронштадта. Жил в Вологде, служил телеграфистом, состоял в подпольной организации большевиков. На его глазах произошла первая русская революция 1905 года. Ее описал в романе «Колокол», имевшем успех и переиздания. До революции окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Выступал как прозаик и как искусствовед, автор книг «Север в истории русского искусства», «Вологодские стенные росписи» и «Русская игрушка». Биография Левитана вышла третьим изданием в наши дни, в 2007 году.
Когда к нему обратился бездомный, Евдокимов заведовал хозяйственной деятельностью Всероссийского союза писателей. Знал цену Пастернаку. Как пишет биограф поэта, подобно Пастернаку он выступал против давления государства на писателей, говорил: «Литература не Днепрогэс, ее по плану не построишь». Иван Евдокимов умер в 1941 году, когда началась война.
После войны отправили на десять лет в лагерь с правом переписки Слетова, другого «известного писателя», уступившего часть своей квартиры. Думаю, Евгений Борисович ошибся, назвав его Владимиром. То был Петр Владимирович Слетов, прозаик, воевавший в Первую мировую войну и в Гражданскую войну. В 33 года у него вышла повесть «Мастерство» об итальянском скрипичном мастере, работавшем после Страдивари в конце XVIII века. За проповедь «чистого искусства», «формализм» и «эстетство» на него накинулась партийная критика. Тогда для него все обошлось бескровно. Но в страхе повести и романы Слетов сочинять перестал.
Написал в серии «Жизнь замечательных людей» три книги о Менделееве, Мусоргском, Глинке. Для заработка переводил с узбекского, туркменского, армянского и украинского...
Пришли за эрудитом спустя десять лет после «большого террора», невзирая на то, что в партию его, автора рассказов о войне «Дни гнева и мужества», приняли в 1945 году. На свободу узник вышел из лагеря после смерти Сталина и доклада Хрущева, отсидев шесть лет за проволокой.
Когда Евдокимов и Слетов помогли Пастернаку, вышло постановление ЦК партии «О перестройке литературно-художественных организаций», поставившее крест на литературной группе «Перевал». Ее сочли «враждебной советской литературе», писателей-«перевальцев» — врагами народа. По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР сугубо штатским гражданам выносили не подлежащие обжалованию смертные приговоры и немедленно расстреливали.
Так поступили в 1937 году с жившим в квартире номер 10 Дома Герцена Иваном Катаевым, добровольцем Красной Армии, автором повести «Сердце». У ее героя, коммуниста, доброго и порядочного человека, считавшего за высшую честь служить революции, разрывается сердце. Потому что на деле добрый коммунист «обрекает на жалкое прозябание и смерть своих классовых врагов — друга детства, его мать и сестру, о любви которой мечтал в юности». Из чего следовал вывод: пролетарская диктатура и счастье людей — несовместимы.
Вместе с Иваном Катаевым ушли на казнь выдающиеся члены «Перевала» Артем Веселый, автор романа «Россия, кровью умытая», поэт и прозаик Николай Зарудин, написавший документальный роман «Тридцать ночей на винограднике». Погиб тогда преуспевавший Борис Пильняк, успевший за семь лет до казни издать собрание сочинений в 8 томах. Сталин не простил ему «Повесть непогашенной луны», где предстал в образе «негорбящегося человека», повелевшего лечь под нож хирурга «командарму», в котором все узнали Фрунзе, не вставшего с операционного стола. У Пильняка ночевал бездомный друг Борис. Ему посвятил сокровенное признание:
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не поднимаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой,
И с тем, что всякой косности косней.
В опустевшей квартире Ивана Катаева поселился Лев Ошанин. 22 июня 1941 года по радио прозвучала призывом к борьбе песня «В бой за родину, в бой за Сталина», сочиненная до нападения Германии. Ее написал дворянин, исключенный за свое происхождение из комсомола и уволенный из партийной газеты.
Из-за плохого зрения поэта, носившего очки, военным корреспондентом в армию не брали, проявить себя на войне не мог. Чтобы выйти из тупика, Пастернак посоветовал ему вступить в Союз писателей СССР и дал свою — стоящую много — рекомендацию. Членов союза военкоматы зачисляли на службу, невзирая на любые очки.
Славу Льву Ошанину принесли стихи, ставшие песнями на музыку лучших советских композиторов. В год Победы создана гениальная песня «Дороги». По радио и телевидению постоянно звучали песни «Течет река Волга...», «А у нас во дворе есть девчонка одна», «Солнечный круг, небо вокруг...»... И он же, Лев Ошанин, требовал выслать из СССР Пастернака, когда его шельмовали за роман «Доктор Живаго».
На Тверском бульваре, 25, Борис Пастернак поселился со второй женой, Зинаидой Николаевной. После знакомства на вопрос, понравились ли ей прочитанные им стихи, ответила честно: «На слух я ваши стихи не очень поняла. Мне надо прочитать их еще раз глазами». Для влюбленного эта непонятливость тогда уже не имела никакого значения.
«Я совершенно счастлив с Зиной, — писал он родным в Ленинград. — Она очень простой, горячо привязывающийся и страшно родной мне человек и чудесная, незаслуженно естественная, природно сужденная мне жена». Пианистка Зинаида была полной противоположностью художнице Евгении, считала своим призванием не проявить себя в музыке, а раствориться в заботах о муже. Представление о ее «талантливом хозяйствовании», поразившее Пастернака, дает письмо другу: «Я уезжал. А когда вернулся, то квартиру нашел неузнаваемой! За четыре дня Зина успела позвать стекольщика и достать стекол, остальное все сделала сама, своими руками: смастерила раздвижные гардины на шнурах, заново перебрала и перевязала два совершенно негодных пружинных матраца и из одного сделала диван, сама полы натерла и прочее, и прочее. Комнату мне устроила на славу, и этого не описать, потому что надо было видеть, что тут было раньше!»
Ради жены Пастернак готов был писать «проще»:
Любить иных — тяжелый крест.
А ты прекрасна без извилин.
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Тяжелым крестом стала Евгения. Прекрасной «без извилин» явилась Зинаида.
Осенью 1932 года произошел «родственный обмен». Жена с двумя детьми перебралась в «перегороженную комнату» на Волхонку, а на Тверской бульвар переехала бывшая жена с сыном Женей. Ничем другим в жизни, кроме живописи, заниматься Евгения не хотела. С золотой медалью ее приняли на математическое отделение Высших женских курсов, но она бросила математику и поступила в Училище живописи, ваяния и зодчества. Брала уроки живописи у Роберта Фалька, стала профессиональным художником-портретистом.
«Ты меня всего пропитала собой, ты вместо крови пылаешь и кружишь во мне», — писал за десять лет до развода Пастернак. Те, кто видел Евгению Лурье двадцатилетней, когда она выходила замуж, запомнили «утонченную красавицу», сошедшую с картин Боттичелли. Притом с сильным, независимым характером. Когда при первой встрече Пастернак декламировал, стараясь ей понравиться, девушка была занята разговором. На вопрос, понравились ли стихи, ответила, что их не слушала. Он не обиделся: «Вот и правильно, нечего слушать всякую ерунду».
Ей подарил оставшиеся от отца тюбики с краской. Золотую медаль гимназии перелил на обручальные кольца. Мужем и женой они стали, согласно регистрации, 24 января 1922 года, за два года до смерти Ленина. Его он видел в Большом театре на Девятом Всероссийском съезде Советов, слышал доклад об электрификации России. После чего, ни разу не назвав по имени, написал поэму «Высокая болезнь» с непостижимым мистическим финалом, дающим основание Ленину покоиться в Мавзолее, а не на семейном кладбище, как настойчиво предлагают:
Из ряда многих поколений,
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.
Первенца Пастернак назвал именем любимой жены — Евгением, вопреки еврейской традиции не давать младенцам имена живых родственников. В год женитьбы вышла книга стихотворений «Сестра моя — жизнь», пролежавших в столе пять лет. В Москве стихи обсуждали, читали с эстрады, учили наизусть. Пастернак к 33 годам прославился на том поприще, что не сразу выбрал. Литературу предпочел музыке, в атмосфере которой вырос, и философии: ради чего учился в Московском университете и ездил в Марбург, центр германской философии. Но неожиданно для родных и друзей все занятия бросил и вернулся из Германии на родину поэтом.
Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, что будет цвесть столетья.
За годы жизни с Евгенией Лурье созданы три поэмы, многие стихи, повесть «Охранная грамота»... Но любовь постепенно прошла. К этой паре с полным правом относятся слова Маяковского: «Любовная лодка разбилась о быт». Неустроенность быта, безденежье, время, отнятое рутинными делами, раздражали. Пастернаку казалось, что жена зря тратит время, простаивая перед мольбертом. Она при всех делала мужу замечания, спорила с ним. Полная страсти переписка с Мариной Цветаевой вызывала жгучую ревность.
По словам сына: «Обостренная впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта». Евгения долго не могла поверить в разрыв. Ее мольба: «Больно, больно, не хватает воздуху. Помоги. Спаси меня и Женю. Пусть Зина вернется на свое место», — ничего не изменила. На прежнее место никто не вернулся.
