“Стансы” Пушкина Николаю I

И стансы Пастернака Сталину

В квартире на Тверском бульваре, 25, Борис Пастернак в 1932 году прожил недолго. В конце мая поселился, в начале июня отправился на Урал, где служил на заводе в молодости. В бывший Екатеринбург, Свердловск, ехал с семьей, женой, двумя детьми и воспитательницей впервые за казенный счет. Тогда литераторов командировали за вдохновением на множившиеся “стройки социализма”, заводы и в колхозы. От него в Москве ожидали очерка или поэмы. Из этой затеи ничего не вышло. Вместо успехов индустриализации и коллективизации увидел голодных крестьян, “нечеловеческое, невообразимое горе”. С Урала сбежал “без задних ног”, не выполнив принятых обязательство. Пришлось, чтобы вернуть деньги за поездку, выступать со стихами на платных вечерах.

И стансы Пастернака Сталину
Борис Пастернак. Памятник работы Зураба Церетели.

Обитая на Тверском бульваре, Пастернак хотел вернуться на Волхонку, 14, где жил с родителями и бывшей женой. Договорился, что она с сыном переедет в “Дом Герцена”. А сам вернется в родной дом: брат Александр уезжал из коммунальной квартиры, и его комнату можно было занять. Эта мысль так радовала, что попала в стихи:

И вот я вникаю на ощупь
В доподлинной повести тьму,
Зимой мы расширим жилплощадь,
Я комнату брата займу.

Когда Пастернак получил временную квартиру на Тверском бульваре, в майском номере журнала “Новый мир” появились его стихи без названия. Как “Стансы” Пушкина, написаны строфой из четырех строк, “с законченной мыслью”, по определению толкового словаря. Вступивший после восстания декабристов на престол Николай I повелел вернуть из ссылки опального поэта, принял его в Кремле и вывел к придворным со словами: “Это мой Пушкин”. Мысль “Стансов” состояла в пожелании царю не только в казни восставших “быть пращуру подобным”, но и в деяниях Петра.

Николай I.

“В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дел Петра
Мрачили мятежи и казни”.

То был поворот от “свободолюбивых стихов”, которые в советских школах учили наизусть, к стремлению после восстания 1825 года жить в ладу с николаевской Россией.

Век спустя Пастернак испытывал подобное состояние, чувствовал себя “частицей своего времени и государства и его интересы стали моими”, несмотря на бегство с Урала. Тем же размером, что “Стансы”, сочинил стихотворение и вплел пушкинские строчки в свои:

“Столетье с лишним не вчера,
А сила прежняя в соблазне,
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни”.

Напрямую к Сталину, как Пушкин к Николаю I, не обращается, но аналогией с Петром оправдывает его жестокость:

“Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненья разня,
Начало славных дел Петра
Мрачили мятежи и казни”.

Таким сравнением Пастернак порадовал того, кто внимательно читал “Новый мир” и в свой адрес еще не получал подобные подарки поэтов, цену которым знал. Пастернак в отличие от всех советских писателей публично выступал “без боязни”. Говорил и делал то, что не решались другие. Не подписывал коллективные письма с требованием смертной казни “врагам народа”. Написал Бухарину, стоявшему на пороге могилы за несколько дней до ареста, что не верит в его вину. И тут я позволю себе ответить на давний и поныне спорный вопрос, почему вождь не покарал Пастернака, как его друга и соседа по даче Бориса Пильняка, как Исаака Бабеля, с которым послал на конгресс в Париже.

Известны стихи Наума Коржавина:

“И там, в Кремле, в пучине мрака
Хотел понять двадцатый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака”.

“Суровый жесткий человек” понимал Пастернака, хотя это не так просто, знал толк в поэзии, сочинял стихи в юности. Напрасно генерал Волкогонов, автор биографии “Сталин”, называл его лирику “беспомощными литературными опытами”, “наивными” и цитировал для доказательства:

“Когда луна своим сияньем
Вдруг озаряет мир земной,
И свет ее над дальней гранью
Играет бледной синевой”.

Подобно генералу оценивает стихи Сталина автор биографии “Борис Пастернак” Дмитрий Быков. Называет их “стишками”, “весьма заурядными”. Как можно давать оценку, не зная грузинского языка, которым написаны “стишки” в 15—16 лет? Они публиковались в периодике до революции, помещены в “Грузинскую хрестоматию, или Сборник лучших образцов грузинской словесности”. Классик Илья Чавчавадзе не считал их заурядными, включил “Утро” в хрестоматию “Родная речь” в 1915 году.

Иосиф Сталин.

Этот биограф считает, “есть множество рациональных ответов и один иррациональный ответ, и, кажется, единственно верный” на вопрос — почему кара вождя обошла поэта. Состоит “иррациональность” в том, “у всех без исключения людей живет первородный страх перед жрецом, а у архаичных натур этот рудимент еще сильнее”. А “Сталин, как всякий профессиональный политик, не посягал на самые древние запреты”. Самый древний запрет — не убий. Кто из профессиональных политиков больше всех пренебрег этим табу? Ничего иррационального, метафизического, мистического, жреческого в отношении к Пастернаку у Сталина не было, поскольку в реальной жизни ничего подобного нет. Есть рациональное, законы физики, законы природы. Никакой “черт” не водил рукой поэта, когда он, не считая больше “коллективизацию концом света”, 1 января 1936 года в “Известиях” обрадовался: что есть в его родной стране “жизнь без наживы”, а в ней:

“И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи”.

Пастернак первый из великих поэтов написал здравицу вождю, сравнил с Лениным. Вслед за ним славословить начали поэты “комсомольские”, “пролетарские”, “крестьянские”, “попутчики”. Михаил Булгаков взялся за подобный труд. Сталин ни в бога, ни в черта не верил. Жрецом себя не считал. Знал как бывший семинарист и без пяти минут священник, что людям нужно “божка”, им и был до смерти. Автор “Записок следователя” Лев Шейнин, прокурор, заодно с Вышинским приговаривавший к смерти “врагов народа”, ведал о подготовленном аресте поэта. По словам бывшего следователя по особо важным делам, Сталин в 1948 году отменил арест: “Оставьте его, он небожитель”, и продекламировал стихи Бараташвили, переведенные Пастернаком:

“Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам”.

Вершины достиг и Пастернака не отдал. Губители отыгрались на возлюбленной поэта.

…Переезд из “Дома Герцена” на Волхонку, 14, состоялся осенью 1932 года. Там с женой и двумя ее детьми прожил четыре года. Я спросил у сына Бориса Пастернака, много ли у него было соседей, и получил ответ: “Там проживало 6 семей”.

Дорогу к “Дому Герцена” Пастернак не забывал. Заботился о бывшей жене и сыне. “Сейчас был у Жени. Светло у них, чисто. Маленькие две комнаты. Молодцы они оба, как живут, как держатся…” — сообщал родителям. В другом письме, словно оправдываясь за причиненное им горе разводом, рассказывал:

“Женя хорошо устроилась, справилась с прошлогодней печалью. Она сумела создать у себя на Тверском настоящий уют и собрала вокруг себя много друзей и знакомых, интересных и достойных, из разных кругов общества…”

Пастернаку стало нравиться то, что прежде раздражало: как рисует бывшая жена, сделавшая “ощутительные успехи в рисовании”. Он “сам предложил ей посидеть моделью для одного из ее заказов, и сделала она меня не только лучше одного гравера, но лучше всех, когда-либо рисовавших меня, за вычетом, разумеется, одного тебя, папа”, — писал сын отцу в августе 1933 года.

В ноябре 2011 года я спросил у Евгения Борисовича Пастернака, сохранился ли тот портрет.

— Да, рисунок углем сохранился. Частично уголь осыпался, его закрепили…

— Где этот портрет?

— Он хранится в квартире моего сына, как и другие работы.
Портреты поэтов Ольги Берггольц, Ксении Некрасовой, писателя Льва Кассиля и другие представлялись на выставке в Москве.

— Эти портреты Евгения Владимировна писала с натуры?

— Да, одни приходили позировать к нам домой на Тверской бульвар, к другим она отправлялась сама.

Позировали командиры Красной армии, слушатели военной академии бронетанковых войск. По заказу ВСХВ — Всесоюзной сельскохозяйственной выставки — выполнен портрет композитора Арама Хачатуряна. Из окон комнаты в любое время года писались виды Тверского бульвара.

В комнате-мастерской собирались друзья. Нанимали натурщицу, устраивали “рисовальные вечера” Часто приходила подруга Евгении скульптор Сарра Лебедева. Ей позировали Феликс Дзержинский, Валерий Чкалов, Александр Твардовский, Вера Мухина… Шедевр “Девочка с бабочкой”, отлитая в бронзе, в Третьяковской галерее. (Сарра Лебедева изваяла в углубленном рельефе портрет Бориса Пастернака на плите надгробного камня.)

Рисовал в той компании человек, которого узнавали прохожие и сопровождали до порога дома мальчишки, как героя. То был Герой Советского Союза Андрей Юмашев. На самолете “АНТ-25” с Громовым и Данилиным летчик совершил беспосадочный перелет по маршруту Москва—Северный полюс—Америка. Юмашев в юности окончил классы Общества поощрения художеств, зарекомендовал себя как летчик-испытатель до войны. Встретил ее командиром эскадрильи, завершил войну командующим авиацией фронта. Не мог жить без авиации и без искусства. Генерал-майор Юмашев боготворил Роберта Фалька. Снял для гонимого художника комнату — мастерскую в доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке.

— Фальк сделал мамин портрет серой акварелью, а из высокого окна мастерской мама написала пейзаж с крышами домов по Тверскому бульвару. На Тверском бульваре мы прожили 23 года. Большая комната стала мамочкиной мастерской, где она много и успешно работала. Это помогло ей стать на ноги и пережить мучительный разрыв с отцом.

Как выглядела мастерская, дает представление описание подруги Евгении Пастернак:

— Две комнаты, выходившие окнами на Тверской бульвар, были наполнены солнцем и светом, и в них ей, видимо, хорошо работалось. Мольберты и подрамники стояли у стен, здесь было удивительно чисто, несколько предметов старинной мебели придавали комнате вид легкого ненавязчивого изящества — ни следа богемного неряшества и беспорядка. А сама хозяйка, стройная и красивая, с особым разрезом казавшихся узкими глаз, с той белозубой улыбкой “взахлеб”, была прелестна и в полной гармонии со своим жилищем.

Пастернак вспоминал:

“Художницы робкой, как сон,
крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб”.

У Евгения Борисовича четверть века назад я узнал, где именно в Москве родился его отец. В автобиографическом очерке “Люди и положения” Пастернак дал такой ответ: “Я родился в Москве 29 января 1890 года по старому стилю в доме Лыжина против духовной семинарии в Оружейном переулке”. Ошибся Борис Леонидович подобно Александру Сергеевичу. Пушкин говорил друзьям, что родился в доме на Молчановке, где жил в детстве до отъезда в Царское Село.

Евгений Пастернак обнаружил в архиве, где хранятся дела выпускников Московского университета, копию метрики. Из нее явствует, что действительно, Борис Пастернак родился 29 января 1890 года. Но в другом доме, некоего Веденеева. Его адрес Оружейный, 3/2, это угловое трехэтажное жилое здание, где квартиры сдавались внаем людям среднего достатка. Другой адрес дома — 2-я Тверская улица, 2/3.

Кроме копии метрики сохранились письма художников Сергея Васильева и Василия Поленова Леониду Пастернаку в Оружейный переулок, дом Веденеева, квартиру 3, как раз в то время, когда родился у него сын Борис. Спустя год семья перебралась в дом Лыжина на другой конец Оружейного переулка, ближе к Самотечной площади, Цветному бульвару, тот дом при советской власти снесли, как многие здания в переулке.

Дом, где родился поэт, сохранился. На нем появилась мемориальная доска. Но дальше все пошло не так, как надо. Некий хозяин незаконно распорядился собственностью. При ремонте исказил фасады евроокнами и мансардой. Бессильный суд и “охрана памятников” не в состоянии заставить вернуть памятнику утраченный образ.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру