Андрей получил диагноз «ранний детский аутизм» в 4 года. Тем не менее он закончил 8 классов, потом работал с лошадьми в реабилитационном центре для детей-инвалидов. Андрей относится к так называемым высоким аутистам — с высоким интеллектом.
Беды Андрея начались после смерти матери. В их трехкомнатной квартире стала хозяйничать двоюродная тетя, которая, на его беду, работала в психиатрической больнице. И можете считать это совпадением, но уже через пять лет парень переехал в психоневрологический интернат по соседству с ее местом работы. Одновременно его лишили дееспособности, и с тех пор он перестал быть человеком с волей и желаниями, а получил наименование «проживающий».
Интернат окружен бетонным забором. КПП. Пропуска. Андрей не может оттуда выйти, а чтобы его навестить, надо писать заявление и дважды подписывать. Отбой в восемь вечера — так удобно персоналу. Гулять строем, сигареты выдают по часам — так удобно персоналу.
Любовь случилась на свидании: его пришла навестить девушка, которая помнила Андрея по ребцентру, где он работал, — Надя Пелепец. И она решила вернуть ему дееспособность через суд и вытащить из интерната. Потому что — ну нельзя видеть любимого только по пропуску. Он должен быть рядом.
Я писала в прошлом году про эту ситуацию, и с тех пор в разных СМИ вышло множество материалов в поддержку Нади и Андрея. Но дело не сдвинулось ни на йоту. Наоборот, государственная машина показала себя жестоким и мстительным чудовищем, которое хладнокровно наблюдает за их страданиями.
«Я не знаю, что там с ним сделали...»
...Еще год назад Надя думала, что вернуть Андрею дееспособность удастся через суд, который назначит ему независимую экспертизу. Уж эксперты-то разберутся!
— В тот день, когда вышла статья в «МК», я отправляла документы в суд, — рассказывает Надежда. — Это был август прошлого года. Тогда все казалось так радужно, так все понятно... Начать дело удалось не сразу. Но первые заседания проходили обнадеживающе. И вот заседания шли, шли, наконец встал вопрос о назначении экспертизы. И судья назначила для начала амбулаторную...
Амбулаторная экспертиза состоялась в ноябре. Эксперты забрали Андрея в Центр социальной и судебной психиатрии им. Сербского, где изучали его около часа. И в заключении написали: «Не можем ответить на вопрос суда «является ли Дружинин дееспособным?». Необходима стационарная экспертиза».
— Мы плохо себе представляли, что это такое, и согласились, — вспоминает Надя. — Вариантов-то не было. И в феврале мы дождались этой чертовой экспертизы в тех же «Серпах»....
Увезли его в среду. Надя дождалась воскресенья — это день, когда можно посещать и приносить передачи. На проходной сдала паспорт охраннице в камуфляже. Дальше все было как в тюрьме: железная дверь, коридорчик, железная дверь. И вот Надю оставили в отдельной комнатке, куда потом привели Андрея. Им дали пообщаться 20 минут.
— Он был небрит, но с лица в порядке, — вспоминает Надя. — А Андрюха товарищ такой — не любит жаловаться. У него на вопрос «как жизнь?» есть два ответа: «нормально», когда ничего, и «сносно», когда фигово. Неприятных реалий он рассказывать не любит. В тот раз он уклончиво сказал: «Все сложно» и обсуждать ничего не захотел. Мы расстались, а потом он в четверг позвонил с поста сам. Голос был напряженный, и на мой вопрос «как дела?» ответил: «Плохо...»
И я испугалась. Потому что такое слышала в первый раз! И уже в воскресенье, когда я пришла с передачей, ее приняли, но меня попытались выпроводить! Девушка в камуфляже сказала, что Андрей чувствует себя плохо и видеть меня не хочет. Я истерить не стала, но сказала, что никуда не уйду. Потому что я им не верю.
Он стали говорить, что выйдет санитарка, что ждут врача. Я настаивала. В конце концов никакой врач не вышел, меня пустили и Андрея привели. Я даже не знаю, как описать... Он был потерянный... и он был напуган. Андрей меня узнал, но и... всё. Он молчал и смотрел в одну точку. Единственное, что Андрей сказал, что боится. Чего — не объяснил. Передачу взял, но я не уверена, что он понял — что это такое.
Андрея увели. Я осталась. Беседовать там было не с кем. Санитарка его увела, а дальше ей надо было идти за компотом... А она на все отделение одна, выходной...
Надя вышла оттуда в истерике. Адвокат по факсу заслала в Сербского бумагу, что «у нее вызывает беспокойство сохранность жизни и здоровья ее доверителя». А во вторник днем они узнали, что Андрея перевели обратно в интернат.
— Там все были в шоке, когда его увидели. Потому что уезжал Андрей собранный и вменяемый, а вернули его — никаким. Он был в уме, но — я не знаю, что они там с ним делали, — он до сих пор категорически отказывается об этом говорить...
Или в «Серпах», или никак
Все, что Андрей мог сказать после 12-дневного пребывания за решетками и замками Центра Сербского, было: «Я не годен. Я не способен, я сдал, я не справился». Типа брось, командир, не тащи. «Действительно, я ненормальный, недееспособный, правда!» Что там случилось, выяснить так и не удалось. Может быть, виноваты врачи. Может, случилась какая-то бытовая ситуация с соседями по палате, а врачи ее проворонили.
— В интернате схватились за голову, — говорит Надя. — Они меня спрашивали, что с ним там сделали. Но ко мне отдохнуть его не отпустили. Типа, ну как же, такое состояние... Только они боялись не за него, они боялись ответственности. Мне главврач сказал: «Придет прокуратура, они будут смотреть не на человека, а на документы»...
Надя две недели приходила в интернат каждый день. Она забила на работу, на нее обиделся работодатель. Она кормила его с ложки, гуляла, показывала кино. Он сам ничего не хотел.
— Андрей говорил, что он больше не хочет судиться, потому что очень боится попасть туда опять. Но в суд пошли документы из Сербского: «Мы не можем ответить на вопрос суда, потому что у человека случилось обострение. Рекомендуем лечение в психиатрическом стационаре и потом — повторное прохождение экспертизы». Интернат радостно сказал: «Давайте полечим!» и отвез его в Алексеевскую. Хочу напомнить, что у нас госпитализируют в психиатрическую больницу только по решению суда. Но его ни разу не клали в психушку по решению суда! Всегда — по воле ПНИ, своего опекуна...
Но Андрей не возражал. Это был девятый месяц его судебной эпопеи. Сил стоять прямо больше не было. Слушания возобновились в июне 2013 года.
И вот заседание, на которое я пришла вместе с Надей.
Там я своими глазами увидела, как госмашина ехала по Андрею Дружинину. На этом заседании должны были решить, что делать дальше. Жить или не жить Андрею в интернате, должна решить экспертиза. Но проводить ее стационарно в Сербского больше нельзя, это понятно, сами же его срочно оттуда вывезли.
Адвокат Андрея Мария Рижская сказала: «У Андрея — аутизм. Очевидно, что помещение за решетки стало для него пыткой, с ним так нельзя. Специалисты предупреждали, что может быть шок. Давайте проводить амбулаторно».
Встал Андрей и сказал, что не надо его больше класть в Сербского. Пожалуйста, проведите амбулаторно. И вдруг...
В зале все ушам не поверили. И представительница соцзащиты, и юрист ПНИ Видюлин (оба, по идее, защитники интересов и здоровья Андрея) хладнокровно заявили: «Просим стационарную».
И судья согласилась. Вы хотели экспертизу, чтобы доказать дееспособность? Получите. Не хотите, как хотите. А то, что вы тут говорите, что у аутиста может быть за решетками шок, это его проблемы...
Андрей покачнулся.
Это было так поразительно жестоко, что не укладывалось в голове.
На следующем заседании Андрей и Надя вышли из процесса.
«Неприятно, когда от меня многого ждут»
Надя снимает «двушку» в районе Каховки, и когда выдается возможность, именно сюда забирает Андрея «в отпуск», который удается получить все реже. Я зашла к ним, когда Андрея в очередной раз выпустили из психушки — в последнее время его госпитализируют так часто, что я просто не успеваю его застать. Помню, один раз его увезли в Алексеевскую за то, что он постирал свою футболку, развесил сушить и отказался снять. А руководство интерната настаивало, что снять футболку с батареи необходимо, иначе начнется сырость, и у Андрея разовьется туберкулез. Уже через час он был в психушке. Как был, в тапках.
Не правда ли, хочется спросить: ну и кто здесь неадекватен?..
Последнее время мне в руки постоянно попадают книги про аутизм. Одной из них была автобиография женщины с аутизмом, которая рассказывала о том, как именно они чувствуют, видят, слышат, думают. Я узнала, что сильная эмоция вызывает у них шок. А сильной эмоцией может стать что угодно — прикосновение, долгий разговор, пристальное внимание. Вот такие они, что уж тут поделать.
И я приехала к Андрею, чтобы спросить: а что он думает о себе?
Андрей сидел на диване и тихонько импровизировал на синтезаторе. Я спросила, что для него трудно? Он ответил:
— Мне трудно общаться. Трудно понимать быструю речь. Удерживать в памяти сказанное. Обрабатывать информацию...
В это время Надя сидела рядом с Андреем и ерошила ему волосы. Она слушала это совершенно спокойно. С ней ему не трудно общаться, ее он понимает, ей может смотреть в глаза. И это главное.
Андрей говорил мне, что ему комфортно сидеть в Интернете, а неприятно, когда от него многого ждут. Что ему трудно ругаться, а переустановить систему в компьютере — «что же тут сложного?».
Все это Андрей излагает неторопливо, тщательно подбирая слова. И мне кажется, он не заметит, как я сменю тему:
— А что именно вам не понравилось в Сербского?
Категорично, громко:
— Я не хочу об этом говорить. Нет.
■ ■ ■
Сейчас Андрей находится в психиатрической больнице им. Ганнушкина. Снова принудительное лечение. Снова невозможность видеться с единственным близким человеком. Андрея как будто испытывают на прочность.
Говорят, у начальника Департамента соцзащиты Москвы Владимира Петросяна лежит бумага, в которой описана ситуация. Пока не читал, наверно.
Когда-то Надя подарила Андрею кольцо с символической надписью: «Никогда не сдавайся». Но оно потерялось в интернате, как и многие другие вещи. Не сдаваться становится все труднее.
