Русские — взрослые дети

Если сравнить наше и европейское образование, это видно особенно хорошо

Говорят, что европейцы взрослеют медленнее русских. Раньше я тоже так считала, но теперь понимаю, что это миф, придуманный самими русскими. Отучившись сначала в нашем, а потом в европейском институте, а до этого сменив несколько иностранных и русских школ, могу констатировать: именно русские люди никогда не расстаются с детством.

Если сравнить наше и европейское образование, это видно особенно хорошо

Детям, в отличие от взрослых, не присуще чувство ответственности ни за себя самих, ни уж тем более за других, ибо детство — это отсутствие ощущения конечности бытия. Следовательно, любые безрассудные поступки могут быть оправданы и в будущем пересмотрены. Детям не приходит в голову, что завтра может не наступить. А если и приходит, то, как говорится, — после нас, хоть потоп.

Причина нашей национальной инфантильности кроется в образовании, начиная с детского сада и школы заботящегося лишь о практической, прикладной стороне обучения и заканчивая университетом, в котором жизнь есть, как известно, от сессии до сессии.

Европейская система образования построена так, чтобы ребенок не только получал программные знания, подтверждая их экзаменами и оценками, как это принято у нас, а еще и морально рос по мере продвижения по учебной лестнице. По сути, 13 классов базового образования (школы) являются некой подготовкой к университету. Причем подготовкой, в первую очередь, в моральном смысле.

Чтобы поступить в магистратуру главного римского университета, мне понадобилось сдать всего 2 экзамена: тест на понимание итальянского (он есть для всех иностранцев) и собеседование, на котором, к моему изумлению, никто и не думал выяснять, какие книги я читала, какие телеканалы смотрю и каких журналистов слушаю. Вместо этого от меня хотели услышать, почему выбор пал именно на Сапиенцу, чем бы я хотела заниматься после окончания выбранного курса, каких знаний мне не хватает для достижения профессионализма в своей профессии и т.д.

К подобному интервью заранее не подготовишься, ибо тут важно даже не что ты отвечаешь, а как. Если ты поступаешь в университет по собственному выбору и желанию, понимаешь, для чего тебе это нужно, — тест пройден. Если же просто ради мамы с папой, или от армии откосить, то, скорее всего, ничего не выйдет. (К слову, сколько из нас, московских выпускников, поступая в университет, делал это хоть сколько-нибудь осознанно? А сколько работают по профессиям, обозначенных в дипломах? То-то же.)

Как выяснилось, итальянский институт — это сотни тысяч страниц письменного текста и совершенно свободный график лекций и экзаменов. Почти как на заочном отделении, только тут ты еще и сам выбираешь, когда какой предмет сдавать. Привыкшая к расписаниям и всевозможным дэдлайнам, я поначалу несколько обалдела. Неясно было, как рассчитать время, сколько и на какой предмет его понадобится, с какого учебника начинать, каким заканчивать и т.д. Человека, не привыкшего к самодисциплине, подобный график расслабляет и даже несколько развращает — бывают случаи, когда люди учатся по 5-6 лет на курсах, предусматривающих 2 или 3 года обучения. Готовясь к первой сессии, я с удивлением обнаружила: все учебники составлены так, что вовсе не обязательно читать их в определенной последовательности, но все усвоенное в итоге складывалось в единый паззл, из кусочков вырисовывалось целое, то есть — профессия.

Несмотря на свободу графика, на экзаменах не стоит ждать снисхождения — могут спросить о происходящем, например, на 54-ой странице, и студент обязан это помнить. Можно не посещать лекции, не выполнять домашние задания, даже не знать преподавателя в лицо, но нельзя учить материал поверхностно, в общих чертах. Недостаточно просто ориентироваться в теме, а поскольку практически все экзамены устные, нет никаких шансов на них как-то проскочить. В то же время пересдавать можно сколько угодно раз, а за сессию можно не сдать ни одного экзамена — за это не отчисляют. Никто никуда не спешит (по крайней мере, в Италии). За семестр экзамен по каждому предмету повторяется по 3 раза. А потом еще по одному все последующие сессии. Сдавай — не хочу…

Что касается европейской школьной программы, то по сравнению с российской она несколько затянута, а на первый взгляд, даже слабовата. Но так только кажется — просто в Европе несколько иные темпы бытия.

В России взросление означает долгожданную вседозволенность — когда можно гулять допоздна, пить, курить и вообще делать все, что раньше было нельзя, то есть происходило не на пороге школы, а на заднем дворе.

В Европе же мыслят другими категориями.

Когда мне было 7 лет, мама с папой решили покинуть нашу прекрасную страну, сменив ее на другую, не менее чудесную — то есть на Италию. Однажды меня забрали из районного детского садика, последний день в котором запомнился тем, как воспитательница таскала нас с подружкой за тугие хвосты на макушках из-за сорванных одуванчиков и истошно орала: «Больно вам, да?! То-то же, цветочкам тоже больно было!». В тот день меня увезли в совершенно новую жизнь, где никто уже не позволял себе дергать меня за хвост, ну, кроме влюбленных мальчиков-одноклассников (это интернациональная практика).

Первые три месяца в итальянской школе ушли на освоение языка. Для семилетнего ребенка это ситуация достаточно стрессовая — попасть в среду, где вообще ничего не понятно. В благородном порыве помочь мне поскорее адаптироваться со мной носились абсолютно все учителя, а не только классная руководительница. Даже директор, сжалившись то ли надо мной, то ли над этими самыми учителями, по полчаса в день рисовал мне на маленьких клеящихся бумажках то осликов, то солнышко, то деревья — все, что угодно, лишь бы я не рыдала — томно и беззвучно, но очень горько, как это умеют только русские дети.

По какой-то неизвестной причине надо мной не смеялись одноклассники, когда я коверкала слова, не придумывали мне обидных прозвищ, и я не стала в классе «русской вороной». Все считали своим долгом привлечь меня к общей деятельности, не было никакой агрессии к чужому, скорее — интерес. Одноклассники расспрашивали меня про Россию и на пальцах объясняли правила их игр, в которые я раньше никогда не играла. Я учила итальянские слова, а они— русские, между нами происходил, так сказать, культурный обмен. Задача европейской школы — в первую очередь привить ребенку человечность и толерантность к другим, какими бы они ни были похожими или непохожими. Помочь ему осознать собственную значимость и значимость своих поступков — как хороших, так и плохих. Общечеловеческие ценности прививаются именно в начальных классах.

Спустя 6 лет ситуация с переездом повторилась, только с точностью наоборот. Родители вернулись в Россию, и в 7-й класс я уже пошла в московской районной школе. Это было похоже на то, когда тебя выкидывают с лодки в речку, чтобы научить плавать, — так же резко и так же эффективно прошла моя адаптация к новым реалиям.

К тому моменту по-русски я уже не говорила, успев за прошедшие вдали от родины годы стать классическим европейским ребенком, открытым и наивным, как комнатное растение. Встреча с родной страной была холодной не только из-за погодных условий, но и по всем остальным параметрам — начиная от школьной программы, в которую входили никогда в жизни не пригодившиеся мне формулы и параболы, и заканчивая человеческим фактором.

Если в Европе чужака принимают как дорогого гостя, всячески стараясь скрасить ему нелегкую адаптацию, то в России — скорее как врага, жизнь которого нужно максимально усложнить, чтоб она ему медом не казалась, а то понаехали, видите ли, родина им была не хороша...

Каждый мой выход к доске сопровождался громким ржанием одноклассников, которое поощрялось и учителями. Мои наивные попытки с кем-либо подружиться в первый год после возвращения кончились полном крахом надежд и частичной утратой веры в человечество. Вскоре я поняла, что являюсь изгоем во всех смыслах этого слова, и мой круг общения ограничивался такими же изгоями, над которыми большинство детей считало своим долгом издеваться. Варианта было всего два: либо научиться защищаться, либо превратиться в несчастную забитую личность со сломанным детством.

На следующий год я уже попала в почетную «группу риска», куда записала меня классная руководительница, любившая раз в неделю на так называемом классном часе устраивать нам такие «разборы полетов», что даже у самых отпетых школьных бандитов выступала слеза. Примечательно, что никакой воспитательной функции эта практика не несла, только карательную. Кстати, помимо математики эта женщина интересовалась как раз психиатрией: аккуратно составленные ею графики в виде парабол на каждого нерадивого, по ее мнению, ученика торжественно передавались потом ошеломленным родителям...

Короче, несмотря и на кое-что хорошее, года через три мучений стало очевидно: школа — это наказание и тюрьма, в которую люди попадают по какой-то ошибке, точно не по справедливости. Закончила я свои хождения по мукам уже в экстернате — практически амнистия.

Далее начался институт, в который у нас принято поступать сразу после школы, так что времени очухаться и о чем-то всерьез подумать, например — кем ты хочешь стать, когда вырастешь, у наших подростков не существует. В итоге мы имеем целую армию так называемых специалистов, живущих от зарплаты до зарплаты и ненавидящих свою работу.

Что мешает этим людям взять, да поменять профессию?

В Сапиенце со мной в группе училась женщина лет сорока. Она была юристом в какой-то крупной госкомпании, но однажды ей это надоело. Она уволилась и поступила на журфак. Ей совершенно не было неловко от того, что она старше, и училась она так же, как все. И некоторые экзамены, как и все мы, пересдавала по два-три раза. Сейчас она проходит практику в газете «Республика» — и весьма довольна собой.

Несмотря на позднее «журфаковское» студенчество, она совсем не вечный ребенок, а наоборот — человек, который с юности привык принимать самостоятельные и осознанные решения.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру