Путь в аэропорт один — через городское кладбище. Давно уже поделенное на две неравные части. На неизменном, втором, где памятники выстроились в ровные ряды, как школьные парты, как всегда, было многолюдно. Женщины в черных платьях и платках. Надев однажды, они так и не сняли их. За десять лет одно черное платье, износившись, сменялось другим, но со стороны кажется, что это один и тот же наряд, их «школьная форма» с 1 сентября 2004 года.
…Перелистываю старые записные книжки десятилетней давности (тогда еще журналисты не заносили данные в планшеты), они исчерканы осетинскими фамилиями — и везде стоит код Беслана 8(6737). Когда-то я знала его наизусть.
Первый раз в этом городе я оказалась через два дня после освобождения школы. Моей дочери не исполнилось еще и двух лет, но я считала необходимым отправиться туда, чтобы рассказать всему миру о том, что произошло, чтобы помочь, не допустить…
Беслан был окутан коричневой шоколадной мглой. Еще не кончился белый день, но тона вокруг, казалось, были смазаны, сквозь ненастоящие сумерки от двора ко двору сновали тихие женщины в черном. На столбах висели фотографии пропавших детей. Снимки как из школьного альбома. За ночь после штурма весь город стал таким альбомом. «Пропал...», «Не найдена...», «Не вернулись...». Ветер рвал эти снимки и гнал их прочь вместе с последней надеждой.
А дома хранится желтый пластиковый контейнер, в который мне наложили осетинские пироги с поминок матери Беслана. Я отказывалась. Они настаивали, как будто бы это было самое важное в тот момент — не дать мне улететь без пирогов.
В конце концов пришлось взять и эти пироги, с картошкой и свекольными листьями, и контейнер, пообещав его обязательно вернуть, хотя меня об этом никто не просил.
И каждый раз, возвращаясь в Беслан, я вспоминала про него уже в самолете…
Вторая годовщина. Третья. Пятая. И вот уже десятая на подходе.
Кто тогда думал, что дотерпит, доболеет, доживет до дня сегодняшнего? Что женщины будут снова печь пироги, не на помин, а по праздникам. Что новые дети, не знавшие своих старших братьев и сестер, маленькими ножками побегут по нагретым солнцем кавказским дворам…
До Беслана был «Норд-Ост» и Буденновск.
После — было многое, но массовых захватов заложников в России, слава богу, больше уже не случалось.
Как будто бы Беслан стал водоразделом — «от» и «до».
И даже горы содрогнулись. 334 человека. Из них — 186 детей.
Слишком дорогая цена. Но мы — вернее, они за нас — ее заплатили.
…Я отказалась ехать в Беслан на десять лет трагедии. Нет сил рвать душу. Пусть кто-нибудь другой, юный, который еще свято верит в то, что этот мир можно изменить к лучшему. Для кого Беслан — параграф из школьного учебника истории, пожелтевшая газетная страница, репортаж к годовщине по телевизору, практически сенсация: единственный, оставшийся в живых террорист, который отбывает пожизненное наказание, в прямом эфире посмотрит в глаза своим заложникам…
Бред. Бред. Хотя и новый поворот сюжета.
За минувшие годы все истории Беслана уже были рассказаны. Люди, судьбы, последние из маленьких заложников, что окончили школу в этом году, большинство уезжают из родного города и уже не возвращаются обратно.
И даже не потому, что жить здесь невмоготу — просто они стали взрослыми.
«Рухсаг ут» — «пусть земля будет пухом» по-осетински, — их так и не выросшим одноклассникам. И снова на изломе август. И журналисты опять осаждают приступом город в поисках хотя бы одной — нет уже таких — нерассказанной истории. Мечутся в поисках выхода затравленные горем души матерей: куда бы скрыться, спастись, пережить…
Потом, уже после третьего числа — дня штурма, — становится тихо и светло, Беслан пустеет на 365 последующих дней.
Многолюдно только на кладбище…
