«Все, что происходит в нашей стране, меня устраивало, устраивает и, надеюсь, будет устраивать»
— А вам нравится сегодняшнее время? Оно ваше?
— У меня такое ощущение, что я нахожусь в каком-то мыльном пузыре, внутри шара стеклянного. Я не чувствую времени ни 80-х, ни 90-х, ни 2000-х. Это как бы проходит мимо моей профессии. В светской жизни я понимаю, что происходит, но это никак не отражается на мне. Я не социальный герой, скажем так. Меня интересуют человеческие чувства больше, нежели мысли. Я не любитель отражать время. Говорят, что именно этим занимается искусство, отражает то, что происходит сегодня. Мне кажется, есть вещи более глубокие. Все равно мы видим ассоциации времени и в «Гамлете», и «На дне», и в современных произведениях. Но тем не менее все-таки я за то, чтобы исследовать человеческую душу, а не мозг.
— Такое понятие, как достоинство, безусловно, для вас важно. Как достойно пройти этот путь, не примазаться ни к чему, ничего не подписать такого? Это же вас волнует, наверное?
— Нет. Это побочные проблемы. Наверное, какая-то ответственность существует гражданская, но больше всего, конечно, человеческая и семейная. Ты думаешь, как на это посмотрят в семье, а не в обществе. Я уважаю чужое мнение, у нас демократическая страна, но и не денусь со своим никуда. У меня есть принципы, которые я соблюдаю, только и придерживаюсь их. Один из них: не вмешиваться в то, в чем ты ничего не понимаешь.
— То есть вы смотрите на своих коллег, которые это делают, и…
— Наверное, у них бывают такие обстоятельства, когда приходится это делать. Ну, допустим, я должен высказаться по какому-то поводу принципиально. Но я могу либо ответить правду, что будет глупо, либо соврать, что будет нечестно, либо ответить с юмором, это проще всего.
— Ну да, вы же умный человек, поэтому всегда найдете, как ответить. К тому же вы не на исповеди. То есть важно, чтобы семья вас понимала, а остальные — ну и бог с ними.
— Важно, чтобы моей семье не было за меня стыдно: и тем, кто жив, и тем, кого нет, и тем, кто будет.
— Но когда про вас говорят, что вы близки с властью, будете опять на это иронизировать?
— Почему? Я бываю близок с женщиной, а с властью — на расстоянии.
— А к Андрею Макаревичу как вы относитесь?
— Хорошо. Я считаю, что любой человек может высказывать свое мнение — и нужно к этому относиться с уважением. Можно его не принимать, поскольку у меня другие соображения по этому поводу, но то, что он имеет право на свое собственное суждение, — это бесспорно.
— Макаревич довольно долго поддерживал эту власть. Но потом наступили известные события, когда он с властью разошелся. Ну и получил по полной программе. У вас такая ситуация возможна в принципе?
— Думаю, что нет. Я слишком ценю те блага, которые я получил. Мне нет никакого повода вступать в конфликт.
— Есть такое выражение — гиря до полу дошла. У Макаревича это случилось.
— Наверное, мы немножко разные с ним люди. Все, что происходит в нашей стране, меня устраивало, устраивает и, надеюсь, будет устраивать. Если бы действительно дошло дело до того, что это коснулось бы моей семьи, которая претерпевала бы какие-то проблемы, связанные с нормальной человеческой жизнью, я, конечно бы, встал на защиту. Но у меня нет для этого никакого повода. У меня такое ощущение, что все зажрались. По телефону можно заказать себе «Мерседес», путевку. Ночью тебе привезут из ресторана любую еду. Все что угодно, и еще сбоку бантик. Поэтому я, немножко консервативный человек и, в общем, много уже проживший, понимаю, какая произошла разница. Другой разговор, что это оказалось ненужным. Все материальные приобретения — это бессмысленная трата времени.
«После того как не стало Балона, мое одиночество приблизилось, уже глобально»
— Вот вы говорите, что можете по телефону вызвать «Мерседес». Не боитесь, что это прочтут люди, которые не могут себе этого позволить…
— И я тоже многого не могу. Но они знают, что это возможно. В принципе даже и на Луну можно полететь. А я уже нажрался, мне на Луну не хочется, «Мерседес» мне не хочется. По многим причинам. Во-первых, самый хороший «Мерседес» своруют тут же.
— У вас угоняли?
— Не помню. Машины я приобретаю только для того, чтобы на них ездить, а не для того, чтобы показывать, что у меня хорошая машина. У меня были очень долго «Нивы», три или четыре подряд. У меня даже ключа от них не было, я захлопывал ее, и все. Если кому-то нужно больше, чем мне, пусть берет. Я никогда не чиню машины, царапина там, вмятина — это как ботинки старые уже. Я не жадный, но никогда не покупаю безумно дорогих машин, потому что это бессмысленно. Многим очень важно показать, на какой он машине. Для меня — нет. Равно как и одежда, еда.
— А состояние одиночества для вас важно? Для меня, например, очень важно.
— Одиночество так же неизбежно, как смена времен года. Человек рано или поздно приходит к одиночеству обязательно. Потому что груз памяти, груз опыта, какой-то своей собственной мудрости приводит к этому. Какие бы родственники и близкие у тебя ни были чудесные. Поэтому кроме Господа Бога, который с тобой, больше никого быть и не может. Уход из жизни должен быть одиноким, никуда не деться.
— А вот понятие «друзья». Сейчас у кого не спросишь, у каждого куча друзей… Как это может быть? Ведь друг — это такое ценное, священное понятие.
— Друг — это эксклюзивный вариант. Нет, приятелей может быть много, знакомых хороших… Друг, если он вообще попадется в жизни, это редкость великая. Ну, как говорят, одна душа на двоих. У меня был такой — Владимир Яковлевич Балон. Он недавно ушел из жизни… И мое одиночество приблизилось уже глобально. Не с кем поговорить, потому что память у нас была на двоих и осталась теперь только у меня. Потому что все, что связано в жизни, было связано с ним. У меня есть супруга, но она мне не друг, это совсем другое. Другом может быть мужик, на мой взгляд, понимающий тонкости в мужской психологии. Детей тоже друзьями нельзя назвать… А с Балоном я общался постоянно, каждый день. У меня есть Валя Смирнитский, с которым я тоже прожил очень много, есть школьный приятель. Но вот наиболее близкие отношения были, конечно, с Володей.
— Сергея Мигицко вы не забыли? Или вы с ним только на футбол ходите?
— Мы с Сережей очень хорошие приятели. Да, мы действительно дружим с ним, но так, чтобы отдать голову на отсечение, как это мог делать Володя или я ради него… Понимаете, я бы с Вовкой в разведку пошел. Говорят, в дружбе есть один ведущий, другой — ведомый. Ну вот, наверное, я был ведомый, потому что он для меня был и врач, и психолог, и авторитет, и человек, который мог выпить больше всех и всегда быть трезвым.
«Вся работа в кино бесплатная, по моим соображениям»
— Вы не раздражаетесь, когда вам все время талдычат в спину: д’Артаньян, д’Артаньян?
— Я к этому привык. Это же не моя прихоть — делать себя д’Артаньяном. Так сделали зрители.
— И надо соответствовать, получается?
— Необязательно, но от этого никуда не деться. И что бы я уже ни играл и как бы ни хотел доказать свою многогранность — все-таки у меня есть и Тартюф, и кот Матвей, и Сильва, Мосий Шило, но… нет, д’Артаньян, и все! Можно гордиться этим. Что же плохого: лучшего мужика, чем д’Артаньян, еще ни один писатель не создал. Но это не потому, что я сыграл д’Артаньяна, а потому, что есть Дюма.
— Да, помню, как в детстве я «Мушкетеров» залпом прочел.
— Равной ей нет по эмоциям, которые испытываешь, когда читаешь книгу в первый раз, во второй, в третий… Вот сейчас идут американские «Три мушкетера», а были еще французские, китайские… Это будет вечно, потому что дружба, верность — один за всех и все за одного! — это вечное, как любовь, как рождение, смерть. Это такая мужская Библия.
— Но когда появились «Мушкетеры. Тридцать лет спустя», это было совсем не то.
— По-моему, это естественно. Равно как у Дюма: «Три мушкетера» интересно, а «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» — уже не то.
— То есть вы все понимали, соглашаясь? А отказаться было нельзя?
— Надежда была все-таки: а вдруг мы сможем? Конечно, я тогда до конца не осознавал этого. Теперь-то я точно знаю, что второй замах бессмыслен, все равно лучше не получится. Но поскольку существует бизнес, рынок, то сейчас это стало уже нормой.
— Вот вы сказали, что уже наелись и теперь можно подумать и о высоком. Но гонорары-то во вторых «Мушкетерах» разве не были важны?
— Нет, я даже не вспоминаю об этом. Ведь вся работа в кино бесплатная.
— Серьезно?
— Ну сколько там можно заработать? Ну десять тысяч долларов, ну пятнадцать, ну двадцать… Все равно это смешно. У нас актерский труд не оплачивается.
— А вот нас прочитает тетя Маня, которая вас любит. И скажет: смотрите-ка, для него десять тысяч долларов как три копейки.
— Ну если тетя Маня будет сниматься в кино, она будет получать точно так же, как и я. Так что тетя Маня сама должна выбирать свою судьбу. А обсуждать чужие деньги… Я футболистов-то не по коммерческим параметрам оцениваю, а по игре на поле. Все-таки разница есть между артистом и футболистом, да? Футболисту, для того чтобы заработать столько, сколько я за всю жизнь, нужно раза три ударить по мячу, вот и все. Вот, говорят, футболисты больше получают… Так ты иди играй в футбол, будешь еще больше зарабатывать. А не умеешь шить золотом, бей молотом.
— Да, жизнь вообще несправедлива, правда?
— Справедлива. Я полагаю, что все происходит так, как задумано кем-то. И, несмотря на то что я не фаталист, на судьбу жаловаться никому не нужно. Случилось именно то, что должно было случиться. У Миши Козакова плакат висел: «Все, что человек захочет, обязательно сбудется. А если не сбудется, значит, желания не было; а если сбылось не то — разочарование только кажущееся. Сбылось именно то». Полагаю, недаром этот плакат повесил Михал Михалыч.
— Козаков был человеком очень рефлексирующим, копающимся в себе. Кажется, вы не из таких.
— Ой, еще больше, чем Козаков. По крайней мере, это мерзкое занятие, которое я терпеть не могу.
— А я люблю таких людей, и сам такой. А вам присуща зависть, ну хоть иногда?
— Зависть? Нет. Я умею себя анализировать. Если я понимаю свои недостатки, мне гораздо проще. Я, допустим, не люблю ближнего, как самого себя. И я это понимаю, это мой грех. Я с трудом отношусь к людям доброжелательно. То есть я, зная свой грех, вдвойне доброжелательно отношусь.
— Но вы же не мизантроп?
— Мизантроп. Но когда я вижу хорошую игру кого-то, песню, удачный спектакль, хороший фильм — как будто ты причастился в церкви — сразу хочется сделать что-то, соответствовать, повышать свое ремесло. Это стимул к работе.
— А есть сейчас артисты, на которых вы смотрите снизу вверх?
— Конечно, их большинство. Потому что смотреть сверху вниз я не привык, да мне и неинтересно. А смотреть на тех, до которых мне как до небес, — это огромное удовольствие.
«Когда чуть расправил плечи, понял, сколько же дерьма я наделал!»
— С Николаем Караченцовым вы на «Старшем сыне» познакомились?
— Да. Хотя я смотрел его до этого в спектаклях, но знаком с ним не был.
— И стали с ним духовно близки?
— Опять все в сравнении. К примеру, в «Мушкетерах» роли у нас были на втором плане, а мужские наши развлечения — на первом. С Колей наоборот. Он занимался только профессией, и никаких выпивок, ночных похождений по Петербургу… Но нам было комфортно вместе, мы с полуслова понимали друг друга. Это не значит, что у нас не было никаких человеческих взаимоотношений. Они были прекрасны и остались надолго, до сегодняшнего дня. Но это был контакт рабочий.
— Вы сказали, что Питер — провинция. Прибедняетесь, ведь все ваши уже здесь, в Москве. Поэтому вас, питерских, и не любят.
— Ну еще бы! У вас здесь «Спартак», «Динамо», ЦСКА, а наш «Зенит» все равно на первом месте. Я высших слоев не касаюсь, а у актеров конкуренции нет. Только у болельщиков.
— Ну да, когда был БДТ Товстоногова, московские артисты только и ездили на «Красной стреле» к вам смотреть…
— А мы ездили в Москву сниматься. Я застал то время, когда в «Стреле» встречались все. Просто делал тогда первые шаги и помню, как с Копеляном в поезде разговаривал, с Золотухиным… Такой маленький трехметровый буфет, и там человек 25! Ну как гадкий утенок попал в стаю к лебедям. Я так воспринимал их, как недосягаемых. «Мишок, — говорил мне Стржельчик. — Садись, садись». А я по стойке смирно. Это было очень здорово.
— Давайте о Лизе немножко, о дочке.
— Она прекрасный человек. Нас связывают только родственные чувства. Я пытаюсь быть хорошим папой, она хорошей дочкой и мамой. Я очень уважаю то, что она делает. У меня есть разные соображения по поводу ее спектаклей, фильмов, но это не значит, что я даю советы.
— А зря. Да, она умна, красива, тактична. Но в фильмах почему-то гламур вылезает, как-то это поверхностно…
— Ну я ее знаю больше как драматическую актрису. И «Маски» разнообразные она получала у Льва Додина, и у Камы Гинкаса потрясающе интересная работа. А в кино совсем другой материал. Я с трудом читаю сценарии, которые мне присылают. Давно их не было, а сейчас почему-то все больше и больше. И я после трех страниц уже заканчиваю читать. Я из другого теста. Но к Лизе и к Максиму я не хочу соваться (Максим Матвеев — муж Лизы Боярской. — А.М.), наоборот, я с восхищением отношусь: они работают по 24 часа в сутки и успевают воспитывать ребенка... Потом кино — это средство достижения целей, а у них кино — это цель, у всех. Просто сняться, и все. Я уж не говорю про сериалы. И презентации.
— Но ваши-то дочка и зять, по-моему, другие. То, как сыграл Матвеев Ставрогина в «Бесах», по-моему, просто блестяще!
— Я их никогда не хвалю. Комплименты делаю после премьеры. Вот Максим по амплуа герой, и смешное ему не должно быть доступно. Ну не может Янковский быть комедийным артистом, хоть ты лопни! Герой смешным быть не может. А вот Максим ухитрился сыграть смешно с такой-то фактурой. Для меня это непостижимо. А Лизе я говорю: «Кино, театр, премии — все это ничего не стоит по сравнению с семьей. Рано или поздно ты это поймешь. Будут неудачи и будут люди, которые этому порадуются. И вот как тут превратиться из красавицы в серьезную актрису? Это конфликт, творческий». Но я очень рад, что сегодня меня называют «папа Лизы Боярской». Раньше было наоборот, но сегодня все встало на свои места.
— Да, у Леонида Филатова была целая программа «Чтобы помнили…». Помните?
— Я не могу понять, зачем мне прожить жизнь, чтобы потом, после того как я сдохну, меня помнили. Я же не Пушкин, который памятник воздвиг нерукотворный. Не надо меня помнить! Я как свечка: вот пока я горю, как-то освещаю. Пускай это не огромный факел, но что-то рядом со мной светлее, теплее, может быть. Это великое достижение. А дальше — все, она погасла. Пускай другие горят. Эта профессия не для того, чтобы помнили. Важно послевкусие, легенда — вот это прекрасно. А конкретика убивает.
— Кокетничаете?
— Я вам скажу честно, когда я был неимоверно популярен, у меня было все: телевидение, радио, театр, мультфильмы, концерты, творческие вечера — бог знает что, — я пришел в церковь и сказал: «Господи, избавь меня от этого, дай мне что-нибудь основное и главное». Бог меня услышал. Постепенно отпало одно ненужное, второе… И когда я чуть-чуть расправил плечи, понял: сколько же дерьма я наделал! Я записал более 300 песен. Вот недавно прослушал — чудовищно! Стыдно невероятно. Слава богу, что этого ни у кого нет. Есть какие-то, которые народ поет, а все остальное обвалилось, как иголки с новогодней елки, а я потратил всю жизнь на это… За-чем? Нельзя быть всеядным.
— Я знаю, у вас диабет?
— Да, колю инсулин с 92-го года. Но мне это не мешает. Мешает только мысль, что когда-нибудь это доведет до самых кошмарных последствий… Но пока — тьфу-тьфу. Я очень оптимистично настроен. Даже если я буду в коляске, мне до гастронома недалеко ехать.
— Все, теперь о веселом, о шляпе. Честно говоря, думал, вы меня в ней и встретите. А вы без шляпы. И тоже хорош.
— Шляпа — моя рабочая форма, причем недраматическая. Это выступления на творческих вечерах, на телевизионных передачах, где я в жюри сижу. А в театре чем неожиданнее грим, тем лучше. Но для того, чтобы измениться, нужна хорошая роль. Я готов и голову себе отрезать, чтобы всадника без головы сыграть, пожалуйста. Шляпа не самоцель, бесспорно, а одна из красок, которая может помочь в создании роли. Только и всего.
