Святославу Часенко 35 лет, он родом из Омска, у него два высших образования. Он живет в Москве и работает репетитором, готовит ребят к поступлению в университеты, занимается общественной деятельностью. Все довольно заурядно, если бы не одно «но»: в 2008 году он попал в серьезную аварию, получил перелом шейного позвоночника с повреждением спинного мозга. Теперь Святослав может передвигаться только с помощью инвалидной коляски. Однако это не мешает ему жить полной жизнью. «МК» поговорил с ним и выяснил, на что он живет, как водит машину и почему бордюр — единственное препятствие на его пути.
— В первый раз мы разговаривали с вами в 5.47 утра. Вы всегда так рано встаете?
— Вообще, в рабочие дни я встаю в половине пятого. В тот раз утром была тренировка в спортзале, поэтому встал в 5.30. Но я стараюсь полчаса спать днем. У меня и до травмы была такая привычка. Летом, например, мог поспать в машине во время обеденного перерыва.
— Расскажите вашу историю с самого начала.
— Всю жизнь я старался добиваться каких-то результатов. Занимался спортом, учился, у меня были правильно расставлены приоритеты: нужно получить образование, вести здоровый образ жизни, добиться успехов.
Мне представилась возможность переехать из Омска в Москву. Здесь я проработал год с небольшим и поехал отдохнуть с коллегой по работе в Питер. И вот 2008 год, 3 октября — мы попали в катастрофу. Все погибли, кроме меня. Лобовое столкновение. Еще в таком месте с жутким названием... деревня Мясной Бор. Говорят, там аварии происходят часто. Я узнал, что все погибли, только через месяц. Мне об этом не сообщали, опасались за мое здоровье.
Сначала меня отвезли в Великий Новгород, но в той больнице квалификация медиков не слишком высокая, а я был нетранспортабелен. Мне повезло: друзья нашли врача из института Склифосовского. Он специализируется на выездных операциях. Речь шла уже о часах — врачи в этом сами признавались.
Изначально я так себя настраивал и сейчас настраиваю, что все-таки шанс всегда есть восстановиться и ходить. Конечно, состояние было тяжелое: руки не работали, кисти, скажем так, болтались. Не мог ни ногу поднять, ни сесть. Два года мне нужна была помощь, чтобы просто выпить стакан воды.
Но у нас сразу была одна установка: мы восстанавливаемся. Почему я говорю «мы»? Потому что я не один был в этой ситуации. Мои друзья, родители. И поэтому мы восстанавливались большой командой. Я старался делать все возможное.
— В это время вам было сложнее физически или морально?
— Морально мне не было сложно никогда. Может быть, я даже немного обманывал себя, убеждал: вот через год я пойду, вот через два, вот через три. Ладно, чувствую, через три не пойду. Ну, через пять лет точно пойду! Хотя постепенно ты понимаешь, в какой тяжелой ситуации находишься.
— Вы помните первую реакцию родителей?
— Мама сразу в обморок упала. Но родители пока летели ко мне, решили: не причитать. Надо брать себя в руки и действовать. Причем действовали они активно и жестко, сразу добились разрешения жить рядом и месяц помогали ухаживать за мной в реанимации.
— Как происходили первые встречи с друзьями?
— Я не вставал, начал садиться только через месяц. 18 ноября у меня день рождения, и я поставил себе цель: сесть в коляску. Меня сажали, несколько метров прокатывали, и я отключался. Это сейчас я выгляжу здоровяком, а тогда все было очень и очень плохо. Но мои друзья поддержали меня. В день рождения ко мне пришли человек шестьдесят, может, и больше.
— Вы не почувствовали, что отношение к вам изменилось?
— Просто были люди, которые перестали контактировать со мной. Они растворились. Исчезли. Когда меня поздравляли с днем рождения по телефону, я говорил: «Ты знаешь, я в аварию попал, сейчас лежу в больнице...» — и все, нет их. Хотя мне многие помогали даже финансово, ведь я лечился уже платно, а это большие деньги — около 300 тысяч в месяц. Я в свою очередь тоже не раскисал, всегда был на позитиве. В конце декабря я даже ездил на корпоратив. Народ ко мне: «Приехал? Слава приехал?!» Они ведь видели, в каком я состоянии. А я реально тогда взял и приехал. Единственное, иногда меня надо было наклонять назад, чтобы я сознание не терял.
— То есть вы не делили жизнь до 2008 года и после?
— Сначала я этого не понимал. Даже наоборот, я думал: ох, у меня там сделки! Заработок, я его сейчас потерял, ай-яй-яй... Расстраивался по этому поводу. То есть у меня не было понимания, что это может быть надолго. Мы решали поступающие вопросы: как выжить, как бороться с последствиями травмы, какие тренажеры нужны, какие упражнения делать, чтобы восстановиться? Конечно, жизнь изменилась. И самое трудное было пересилить себя — научиться просить людей, чтобы они помогли.
Через два года я стал выезжать самостоятельно на электрической коляске. Хотелось просто вырваться, не важно куда. Просто проехаться. Первая поездка на общественном транспорте тоже далась непросто. Это было уже в Омске. За месяц моих поездок восьмерых водителей лишили премии и одного сняли с автобуса. Они не были готовы обслуживать инвалидов. Я подъезжаю на остановку, мне нужен специальный низкопольный автобус. Звоню в диспетчерскую — раньше не было специальной программы, узнаю, когда он будет. И что я вижу? Водитель не выходит из автобуса, кондуктор тоже начинает меня игнорировать. У них есть пандус, но они не помогают мне его открывать.
— Почему? Они пугались, не знали, как им действовать?
— Они не хотели. Они считали, что не обязаны этого делать. Конечно, для меня это стресс. Я еще был слабым, не мог объяснить, что и как. Представьте, я сам в тяжелом состоянии, а мне приходится с кем-то что-то выяснять, доказывать. Потом я написал письмо в департамент. У меня математическая способность, я запоминал цифры, все эти автобусы, номера, даты. Соответственно, водителей вычислили, провели инструктаж.
— Почему вы вернулись?
— Москва — это город, где нужны деньги. Нет здоровья — нет заработка, все, до свидания. Но в Москве серьезный уровень медицины: меня научили, как тренироваться, как делать упражнения, за счет которых я реабилитировался.
— Как вы зарабатывали себе на жизнь?
— Общественная деятельность и ученики. Я преподаю математику. Когда я только начинал проводить занятия, первым делом говорил людям по телефону: «Знаете, я в аварию попал, на коляске сейчас». Были несколько случаев, когда мне сразу говорили: «Мы поищем другие варианты». После этого я понял, что не надо ничего говорить. Ко мне приходит человек, и мы с ним занимаемся. Родители приходят, спрашивают: «Ну как?» Ребенок говорит, что все хорошо, все понятно. Также я заметил, что очень важна реакция родителей. Если мама или папа приходят, сажают сына и уходят, никак не реагируя на ситуацию, то чаще всего все нормально.
— Но, когда вы открываете дверь, вы же видите их первую реакцию? Какая она?
— Самые яркие случаи как раз были в Москве. Я видел, что люди в шоке. У меня был один ребенок, который практически на меня не смотрел. Я не стал ему помогать. Зачем мне такой ученик? Мне нужен тот, кто пришел сюда за знаниями, и я их ему предоставлю. Он не должен обращать внимания, что я пишу двумя руками, например. Некоторым, наоборот, интересно, меня спрашивают: как вы живете, как у вас это получается, а как вот это? Кто-то даже восхищается, говорит: о, вы для меня пример. Я скажу так: если брать занятия за все время, отрицательные случаи — единичные. У меня уже очень много учеников было. В 2012 году сразу 24 школьника. И на сайтах репетиторов обо мне были хорошие отзывы.
— А негативные комментарии были?
— Был один-единственный отрицательный, правда. Девочка училась на вечернем отделении и сказала, что уезжает к маме на месяц, а потом уже не возобновила занятия, хотя уроков у нас было совсем мало, буквально три, я объяснил только начальные темы. Ну ладно, думаю, человек не хочет заниматься. Не придал этому значения. Но, когда ко мне пришел отрицательный отзыв от нее, я задумался, позвонил и спросил, в чем проблема была. «Ну, вы недостаточно понятно объясняли». А что я тебе непонятно объяснил? Почему ты мне об этом не говорила? Потом у меня возникла мысль, что это не так просто. Я позвонил ее бабушке. И тут выяснилось, что она до сих пор ходит ко мне на занятия и у нас все хорошо! Ничего себе! С тех пор, конечно, у меня есть правило: я всегда с родителями в контакте. Если вдруг ученик пропускает занятия, я всегда сообщаю.
— Как проходят уроки?
— У меня большой стол, занятия можно проводить и с двумя учениками. Один слева, второй справа, чтобы не списывали друг у друга. Каждому даю определенное задание. У них и конкуренция между собой, и помочь друг другу могут, а если решают одно задание — что-то объяснить. Процесс обучения достаточно активно идет. А для дистанционных уроков у меня есть специальный графический планшет, Скайп, подключенная виртуальная доска. Я пишу, и все полностью на экране отображается.
— Сейчас вы занимаетесь с детьми с ограниченными способностями?
— В Омске — да, я проводил групповые занятия по Скайпу с такими детьми. Но после возвращения в Москву пока не набирал группу.
— Как вообще вы пришли к тому, что пора снова переехать в Москву?
— С одной стороны, у меня и в Омске все было хорошо. Но я хотел жить именно в Москве. Мне нравится эта суета. Многим тут тяжело, а мне здесь вполне комфортно.
— Вы в Омске даже были ведущим на телевидении…
— У нас был проект, который поддерживали министерство труда и правительство, передача «На равных». Сейчас его приостановили, но я сегодня с другом разговаривал, он говорит: «Тебя вот вчера по телевизору показывали» — повторы идут иногда.
В 2011 году, когда были выборы в Государственную думу, я участвовал в проекте — что-то вроде сегодняшнего «Селигера». У меня был проект «Доступные выборы» про создание условий для людей с инвалидностью. Параллельно я участвовал в конкурсе молодых политиков. Нужно было собрать подписи, провести социальные мероприятия, написать предвыборную кампанию. И потом проходило голосование, отбирали 6 человек. Плюс в том, что постоянно общался с профессиональными политиками. Но сейчас у меня с политикой перерыв.
— А если бы вы не уехали, вы бы остались и в политике?
— Да, я бы был как раз отобранным кандидатом, потому что наработки у меня достаточно хорошие. Мне есть что рассказать, есть свои идеи, мысли, определенный опыт.
— Опишите ваш обычный день.
— В Омске я проводил «Уроки доброты». Некоторые школьники мне говорили: «Мы вам сочувствуем, вы не можете это делать и вот это». И я им рассказываю: «Я сегодня утром встал рано, съездил на совещание. Потом на машине заехал за другом, мы с ним в кафе посидели. Затем еще одно совещание. А вечером у меня несколько учеников, то есть до 9 вечера рабочий день».
— Они очень удивляются, когда вы им рассказываете, что в вашей жизни нет никаких преград?
— Преграды как раз есть. Те же бордюры, пандусы, лестницы. Мы с вами по-разному это воспринимаем.
— А еще вы водите машину. Вы любите погонять?
— Ну как погонять, тут везде камеры стоят! Особо не погоняешь. Да и по городу небезопасно. А у меня сейчас ответственность гораздо выше. Я езжу со специальным видеорегистратором, потому что, если вдруг что, будут какие-то доказательства.
— А был страх после аварии?
— Не было абсолютно. Когда я в 2012 году получил разрешение, сразу взял машину. Все вышло гораздо легче, чем я представлял, я просто сел и поехал. Единственное, мне нужно давить газ и тормоз одной рукой — от себя тормоз, на себя газ. Из Омска до Москвы я сам доехал за трое суток.
— Один?
— Я с девушкой ехал, она у меня была штурманом. У нее тоже права есть, но я ей рулить не давал.
— Как вы с ней познакомились?
— Мы сначала в Интернете переписывались, потом просто встретились в кафе и еще какое-то время периодически общались.
— А как вы ей сказали про диагноз, по Интернету?
— Да нет, она просто увидела фотографии.
— Ее это не испугало?
— Ну что значит испугало? Мы же сначала просто общались, она узнала меня как человека и приняла решение быть со мной… Два года мы вместе живем и путешествуем. Мы вместе ездили в Новосибирск, в Томск на машине и летали в Германию.
— Прошло уже девять лет после аварии, что изменилось?
— Да я не знаю. Мы же взрослеем, время идет, поэтому мировоззрение как-то меняется, тут сложно сказать, на что повлияла авария, а на что — время. Я больше стал понимать людей, входить в их положение. Еще я считаю, что мне никто ничем не обязан. Любой мой товарищ, если я что-то попрошу, может мне отказать, ничего страшного в этом нет. Если он мне помог, это хорошо, но если нет — он не обязан. Это нормально. У него своя жизнь, своя семья.
— Если говорить не о прошлом, а о будущем, какие у вас планы в сфере работы и личной жизни?
— Здесь адаптироваться максимально, пустить свои корни. В плане преподавания я обдумывал разные варианты, может быть, пойти поработать в школу. А говоря о планах в личной жизни — это создать семью, родить детей. Мне ведь 35!
— Вы любите детей?
— Ну, скажем так, я нахожу с ними контакт, у меня это получается.
— И вы не боитесь никаких сложностей, связанных с тем, что у вас на руках будет маленький ребенок?
— Что значит бояться или не бояться? В данный момент я в первую очередь взвешиваю свои силы. Основная составляющая в моей ситуации — это определенная финансовая независимость. Потому что, как ни крути, а детей надо содержать. Это дорого. Это требует денег: одежда, медицинское обслуживание, питание и т.д. То есть очень много вопросов, и я подхожу к этому основательно. Я считаю, что нужно еще чуть-чуть времени.
— Могли бы вы сейчас сказать, что все, что ни делается, все к лучшему?
— Когда все только произошло, я думал: может, настанет день, когда я так скажу. Но сейчас все равно пока не могу. Хотя если бы мне предложили: «Представь, вот ты сейчас можешь взять и изменить прошлое, но потеряешь тех, кого нашел после аварии», я бы задумался и сказал, наверное, «не надо, оставьте все как есть».
— Значит, вы счастливы сейчас?
— Так я и не переставал быть счастливым. Что такое счастье? Счастье — это мгновение. Сейчас ты счастлив, а через минуту что-то произошло — и все. Мне грех жаловаться. Рядом всегда были и друзья, и близкие, и родные. И никогда я не был обделен вниманием.
У меня есть девиз еще с 2000 года. На двери у декана висел плакат, где аист проглатывал лягушку, а она душила его лапками. И подпись: «Нам всем бывает нелегко, но никогда не сдавайся».
