Я хорошо помню, как они ее покупали. Стоило все это — развалины дома в деревне под Владимиром — пятьсот долларов. Машины у них нет, как нет и денег, потому что знакомая двадцать лет работает в библиотеке, а дочь и сын — школьные учителя. Но денег нет, а дети есть, и очень им хотелось иметь за городом домик, хоть бы и крошечный. Вот они назанимали денег и стали дачниками. Сын перебрал дом, привел в порядок печь, приделал на конек петуха, и стали там жить: бабушка, сын с женой и двумя детьми и дочь с маленькими близнецами. Посадили деревья, кусты, цветы, минувшим летом поставили в дальнем углу теремок для малышей, а на почетном месте — стол с резными скамейками. А так как вся семья шьет, вяжет, пилит и строгает, получилось — лучше и не надо.
Деревня с укоризной за этим наблюдала. Далось это местным нелегко: в каждом дворе алкоголик. То есть буквально. Во всей деревне не пили только маленькие дети, старики и парализованные. И вот люди не выдержали. Залезли в дом, что смогли — унесли, перебили всю посуду, стекла, заблевали полы и кровати и на прощание порубили топором теремок, лавки и деревья.
Знакомая говорит: больше мы туда не поедем.
Я отвечаю: это почему? Заявите в милицию, найдут, накажут. А сама ведь знаю, что не найдут и не накажут. И она знает. Вот и поговорили.
Потом поехала в поликлинику. Говорю гардеробщице: могли бы вы мою шубу на “плечики” повесить, а то вся в снегу и не высохнет. Возвращаюсь, несет мою мантилью на “плечиках”. Дала ей червонец. И вдруг вижу: она зашла в укромный угол и там эту несчастную десятку бережно расправляет. А в углу что-то шевелится.
— Кто там у вас?
— Тимоша.
Выходит этот Тимоша на свет, и вижу кота — такого ободранного, что сразу и не поймешь, в чьих это костях жизнь теплится.
— Дала, — говорит, — ему сосиску, хорошую, по шестьдесят семь рублей килограмм, а он не ест. Вот мучаюсь теперь. Сменщица подобрала и заболела, а одним молоком его не выходишь.
Прилетаю в редакцию.
Звонит Роза Григорьевна Агапова, которая хлопочет за человека, у которого родственники сожгли дом. Я направила ее письмо в администрацию Московской области. Ответа нет. Она стесняется звонить, мне стыдно, что дело ни с места, а человек между тем живет в строительном вагончике.
После обеда приехал адвокат по делу о ДТП.
Для таких дел у меня специальная папка. Человек переходит дорогу, на переходе его сбивает машина. Человек погибает на месте или позже умирает в больнице, а у водителя одна проблема: есть ли совесть у следователя и возьмет ли он по-божески или заломит несусветную цену? Есть несколько несложных приемов, при помощи которых следователи хоронят дела о ДТП. Все их знают, и дело спорится.
А потом я прочитала письмо:
“Случилось так, что наш близкий родственник, Назаров Владимир Алексеевич, 1957 года рождения, 3 сентября 2001 года попал в Дубнинский медицинский вытрезвитель, а затем был отправлен судьей на трое суток административного ареста. 6 сентября, после окончания срока ареста, он, выходя из подвала Дубнинского ОВД, где расположен изолятор временного содержания, умер на пороге этого изолятора. При вскрытии у него обнаружили многочисленные телесные повреждения, в частности, переломы 19 ребер. То есть человека отправили на трое суток под арест в здоровом состоянии под ответственность государственного учреждения, из которого после “курса перевоспитания” возвращаются калеки или вообще не возвращаются.
Было возбуждено уголовное дело на сотрудника ИВС Владислава Кондакова, которого, как и многих других в подобных случаях, уволили по-тихому по собственному желанию и отпустили под подписку о невыезде. В настоящее время слушание не закончено и отправлено Дубнинским судом на очередную судебно-медицинскую экспертизу. Причем обвиняется Кондаков не в убийстве, а всего лишь в нанесении Владимиру Назарову тяжкого вреда здоровью. Кто же нанес смертельные травмы, следствие не установило. К суду пока претензий нет, он устраняет недочеты, к которым уверенной поступью пришло следствие. И как часто бывает, за убийство в стенах ОВД никто из должностных лиц ОВД не ответил, никакого служебного разбирательства, все остались при своих должностях. Прокуратура, хотя и возбудила уголовное дело, но в установлении виновника не заинтересована. В настоящее время проводится прокурорская проверка по факту избиения подследственных начальником уголовного розыска Дубны Новиковым. Избиения с нанесением телесных повреждений.
Близкие родственники погибшего Владимира Назарова: дядя Потапов Владимир Константинович, тетя Потапова Раиса Петровна, двоюродный брат Потапов Павел Владимирович”. И адрес.
Понедельник был мой обычный рабочий день. А так как я — обычный журналист, живу в обычной квартире, езжу по городу на обычном метро, встречаюсь с такими же, как я, обычными людьми и получаю от них письма, я посчитала себя вправе сделать вывод, что все, что я в тот день увидела, услышала, прочитала и пережила, — дело обычное. И никак не связано с тем, что я пишу судебные очерки, а не театральные рецензии или экономические обзоры. Это все у нас общее.
А все — это что?
Обворованная дача, жуликоватые адвокаты, продажные следователи, смерть на пешеходном переходе, курс перевоспитания с летальным исходом и так далее.
Выходит, можно сказать: с нами делают, что хотят.
Кто делает? Кто эти таинственные “они”, на которых мы то и дело ссылаемся, которых с утра до ночи клянем и поносим и которых, как видно, боимся? Они нас убивают, обманывают, обворовывают, а мы терпим.
Они — это правительство? Милиция? Судьи?
А в милиции, в судах, в правительстве кто работает?
Люди.
С такими же, как у нас, двумя руками, двумя ногами, двумя глазами и одной жизнью. Конечно, папы у всех разные, и разные мамы, и кому-то ко дню рождения дарили машину, а кому-то коробку зефира в шоколаде, но все равно — люди. То есть мы с вами.
А чему нас с вами учили в школе?
Помните октябрятские “звездочки”, пионерские дружины, комсомольские отряды? Думали, что учат равенству и братству, а научили говорить “они”. Думали, дурацкое пройдет, а главное останется. Ненужное зачеркнуть. Правильно думали, главное осталось. А главным оказалось личное местоимение, которое хочется назвать безличным: они.
Бердяев, уехавший на последнем пароходе, писал: “Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями... Он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех”. Но только не утопает, а уже утоп.
Потому что если не утоп, как же позволяет так над собой издеваться?
Лишь один человек сопротивлялся: гардеробщица с драным котом. И тот червонец, который она получила, кстати, не в виде милостыни, а за хорошую добрую работу, ей нужен был на дело. Ей надо выходить кота. И она его выходит, хоть ее пенсия и зарплата описаны всеми лучшими юмористами страны. Ведь дело не в том, сколько мы получаем, а в усилии.
Усилии, которое необходимо ежедневно, чтобы сопротивляться “им”. То есть самим себе.
В словаре Даля про усилие говорится, что это посильное старанье. Не подвиг, не шоковый рывок, а действие, которое по силам каждому. Но — именно каждому. Не “им”, а нам.
“Они” прекрасно осознают, что мы все стерпим. Только дело вовсе не в том, что мы богоносный народ, а в том, что почти целый век нас били по почкам и заодно отбили способность держать голову. А ведь это у человеческих детенышей получается к пяти месяцам. Но быстро проходит, если не закрепить. Ведь человек, который бьет подследственных, он же не из космоса прилетел. Он из соседней квартиры. И он не больной, не садист, просто он так воспитан. Алкоголики, разграбившие дачу библиотекаря, могли бы взять в руки молоток и гвозди и привести в порядок свои дома, посадить такие же деревья, на это не нужно много денег. На это нужно усилие. А они взяли топоры.
Каждый день мы даем возможность выносить неправосудные приговоры, поэтому каждый день отпускают убийц.
Вся Россия наблюдала за событиями на Дубровке, но никто не захотел узнать правду о гибели людей. Почему родственников заложников не пускали в больницы? Государственная тайна? Легко прятать, когда никто не ищет.
Наконец-то арестовали Мавроди. Вырезали автогеном дверь, уложили на пол. Какой шикарный сюжет и как долго его искали на Каймановых островах. А он, представьте себе, жил в Москве. И даже не стал тратиться на пластическую операцию, причем вовсе не из жадности. Обокрал несколько миллионов человек, а эти люди избрали его депутатом. Объявили в розыск и не искали.
Люди, которые плачут у меня в кабинете, всегда спрашивают: а что мы можем сделать?
Надо сопротивляться. И не тогда, когда убьют дочь или мать, а с детства.
Помните книгу Каверина “Два капитана”, превратившуюся в “Норд-Ост”, представление, на котором бандиты сидели, где им захотелось.
Бороться и искать,
Найти и не сдаваться.
Погибшие очень надеялись на нас. Но мы не боролись, не стали искать, не нашли и сдались.
Двадцать седьмого января на канале “Культура” показали фильм из авторского цикла Даниила Гранина о ленинградской блокаде. Каким-то чудом в его руки попал дневник 12-летнего мальчика, который остался в осажденном городе с мамой и сестрой. Дневник Юры Рябинкина.
С каким-то необъяснимым упорством он вел свои записи, рассказывая обо всем, что происходило, о чем думал, что чувствовал.
О чем мог думать и что мог чувствовать ребенок, который ходил получать крошечные кусочки хлеба на всю семью? Он дрался в очередях и безжалостно признавался в этом на страницах дневника. Он по дороге съедал драгоценные довески драгоценного хлеба и казнил себя, боролся с собой, дрался сам за себя.
А потом настал день, когда пришло разрешение на эвакуацию. Истаявшего Юру надо было везти на вокзал на санках, а у его матери уже не было сил. И она, как тысячи несчастных матерей и отцов — блокадников, должна была выбрать одного из детей. Она выбрала дочь. Довезла ее до места назначения и умерла на перроне. А Юра погиб в Ленинграде. И на последних страницах дневника все мы видели слова, написанные большими буквами, потому что большие буквы легче выводить, чем маленькие.
Там было написано: “Где мама?”
Зачем, спрашивал Даниил Гранин, зачем Юра вел свой дневник?
Я поняла так, что он вел его для меня.
Раз в осажденном городе ребенок боролся с собой, сражался за себя настоящего, нежадного, доброго, независтливого — он ругал себя за то, что мучительно завидовал богатым неголодным соседям, — и раз этот дневник, эта тонкая тетрадка уцелела, значит, опять нам дали шанс. И у меня должны были встать дыбом волосы от этого “где мама?”, и на другой день я должна была выслушать человека, у которого убили сына, и что-то ему сказать.
И я говорю: не жалейте усилий. Усилие — это посильное старанье. Сопротивляйтесь. Делайте что можете.
“Они”, которых мы клянем, это мы.
А мы — это не усыпленные и бесчувственные тела, которые везут спасать, погрузив вповалку, одним больше, одним меньше. Мы — это люди, среди которых жил Юра Рябинкин. Ведь для чего-то сберегла судьба его тетрадку.
