— Слушай, я тебя прошу, давай не будем называть это сараем...
— А как назовем?
— Будка, два на три. Какие же люди там бывали... Народный артист СССР Владимир Зельдин, укрывшись мешком, танцевал там турецкий танец. Там пели народная артистка СССР Нина Сазонова, Алина Покровская, Ольга Богданова. Там перед выступлением прятался в помидорах главный хирург госпиталя Виталий Георгиевич Ильин...
— Я уже давно приметила, что ваших пациентов можно разделить на три категории: солдаты, генералы и артисты. Причем о концертах, которые проходят в госпитале, говорят ничуть не меньше, чем о шумных театральных премьерах Москвы. И вы прекрасно смотритесь на сцене с Татьяной Васильевной Дорониной. Почему же вы стали врачом, а не артистом?
Полковнику Владимиру Васильевичу Шичанину пятьдесят семь лет. И пятому Центральному военному клиническому госпиталю в Красногорске — столько же. Шичанин работает в госпитале двадцать лет, из них девять — начальником.
Мы сели за стол в его кабинете, и он сказал:
— Значит, пиши: я ничего собой не представляю...
— Интересное начало для интервью.
— ...не представляю без людей, которые работают в госпитале.
— А артистом я не стал потому, что очень люблю театр. Я понимал, что очень хорошим актером мне не быть, а плохих и без меня хватает. Я хороший, преданный, надежный зритель. В театре я забываю обо всем. И в тот день, когда я приехал в Луганск подавать документы в институт, я тоже боялся опоздать на спектакль. В нашем селе областной драмтеатр давал спектакль “Ой, не ходы, Грицю, та й на вечорницу”. Это было событие, совершенно не сравнимое по масштабам — ну, даже с концертом “Битлз”, например.
— То есть Грицю...
— Да, он был куда интересней. Потому что родился я в селе Шпотино Старобельского района Луганской области. Мы с мамой жили в хате с земляным полом, и электричество у нас появилось, когда я был уже на 4-м курсе института. Маму звали Степанида Дмитриевна, она очень не любила свое имя. И часто рассказывала, что так ее назвали потому, что попу на крестины отвезли всего мешок зерна, а отвезли бы два — была бы она Марфой или Настей. Так вот, я приехал подавать документы в пединститут, а оказалось, что откроется он только через три часа. И я решил заглянуть в институт, который был напротив, через улицу, там-то приемная комиссия работала с девяти. Это был медицинский институт. А на пятом курсе я познакомился со своей тещей. Мы приехали на практику в поселок Рыбачий, и меня отрядили на кухню. И повар Мария Владимировна каждое утро спрашивала меня, как поживает одна рыженькая девушка Маша. А потом вдруг перестала. И тогда я как-то спросил, как поживает ее дочка Света. Через год мы со Светой поженились.
На пятом курсе Шичанин перевелся на военно-медицинский факультет Куйбышевского мединститута и стал военным врачом. Так написано в дипломе. А на самом деле военным врачом он стал куда позже. Я думаю, когда начался вывод войск из Афганистана. То есть он был старшим врачом полка, начальником отделения, потом стал начальником гарнизонного госпиталя, потом заместителем начальника Красногорского госпиталя — но все это записи из личного дела. А вот когда в Красногорск начали поступать раненые из Афганистана, и это были почти дети без рук, без ног, без глаз и без всякой надежды на будущее — тогда он получил право называться военным врачом. Многие тогда ушли “на гражданку”. И так жизнь тяжелая, а тут каждый день надо было на себе тащить людей, все еще находившихся за невидимой чертой, которая разделяет обычную человеческую жизнь и жизнь в огне. Их надо было выцарапывать из отчаяния и бессмыслицы, которые они привезли с собой с войны.
— Старший прапорщик Володя Буторин потерял обе ноги и запретил нам сообщать об этом жене. Он говорил, что покончит с собой, чтобы жена не мучилась с калекой. И все наши слова оставались для него просто болтовней. А потом мы открыли в бывшей офицерской столовой афганский клуб, устроили чаепитие и пригласили Нину Афанасьевну Сазонову, которая невероятно проникновенно поет. Володя до последней минуты отказывался туда идти, но мы его все же уговорили. И вот он сидит в инвалидной коляске, в синей госпитальной пижаме, все утопает в цветах, и Нина Афанасьевна поет. Знаешь такую песню:
Никогда уж не вернутся ваши жертвы,
Как в стволы не возвращается свинец...
И он заплакал. И потом подъехал ко мне и сказал: “Ладно, давайте Тамаре телеграмму. Будем жить”. Тамара, жена, прилетела из Бишкека, и когда он выписывался, они подарили мне лапшерезку.
— Выходит, вы давали две присяги?
— Так точно. Об этом хорошо думалось в Грозном, на аэродроме Северном в госпитальном отряде. Здесь была и первая на той войне клиническая лаборатория — ну, не то что на передовой, а уже прямо на поле боя. Я-то был там всего две недели, а наши врачи работали вахтовым методом, каждый по полтора-два месяца.
— Говорят, там был и ваш сын.
— Был. Это сейчас ему 27 лет, и у меня к нему больше вопросов, чем у него ответов, а тогда он целыми днями терроризировал нас с женой и мы его отпустили. По состоянию здоровья он не служил в армии, так поехал туда в качестве фельдшера-лаборанта. Сын участвовал в эвакуации раненых, был контужен и вернулся с орденом Мужества, выходит, вел себя вполне прилично.
— Думаю, вам доводилось слышать отзывы о госпитале и письма солдатских матерей у вас хранятся. Все говорят о необыкновенно дружелюбной обстановке и какой-то чистой атмосфере...
— Моей заслуги в этом нет. Это заложено было, я думаю, в первые годы существования госпиталя, сюда пришли руководители той, послевоенной, формации и сумели взрастить в людях ответственность за то, что делаешь, и правильное, порядочное отношение к больным. Мне просто достался уникальный человеческий коллектив с благородными традициями, и я рад, что сумел это сохранить. Хотя с каждым днем это качество — способность влезть в чужую шкуру — сохранить все труднее, потому что активно вмешивается власть денег. И все мы это чувствуем, когда приходят молодые врачи с какими-то рваческими настроениями, а бороться с этим непросто.
— Выходит, люди становятся хуже?
— Нет! Просто среди них стали чаще попадаться отвратительные экземпляры.
Мне было дано горькое счастье осознавать, сидя у входа в операционную, что мою умирающую маму оперирует настоящий хирург. Четыре часа спустя Виталий Георгиевич Ильин вышел оттуда зеленый. И я поняла, что сделано все, что было возможно. Через несколько дней Шичанин сказал мне: деритесь за нее, теперь очередь за вами. И погладил по голове. Прошло девять лет, а мне до сих пор важно, что рука была теплая. Они подарили ей семнадцать месяцев жизни.
— Терпеть не могу этот штамп про то, что врач должен умирать вместе с больным. Ну как это: принял десять больных и к концу дня заболел десятью болезнями? Не болеть надо за компанию, а становиться поперек дороги этой хвори. А надо — и ложиться.
— Вам трудно, вы присягали дважды: Марсу и Гиппократу.
— Если вдуматься, для мужчины все присяги на свете сводятся к одной: защищать. Но я не обещал защищать сорокалетних мальчиков-миллиардеров, которые набрали денег — и все знают как — в тысячу раз больше, чем нужно, чтобы обогреть жителей Приморья. Иногда сижу у телевизора и боюсь умереть от злости. В нашем госпитале сложная операция стоит шесть-семь тысяч рублей, что с московскими клиниками просто грех сравнивать. Но мы стараемся для красногорских стариков и простых смертных, которые, как правило, пашут на двух работах, чтобы выжить. Вот бы эти мальчики дали присягу платить за себя и за того, кто живет за чертой бедности. Наши врачи про эту черту много могут рассказать.
Шичанин любит подкараулить ничего не подозревающего человека и потащить на экскурсию: “Видели, у нас черепичный козырек над входом? И у нас теперь есть компьютерный томограф. А на втором этаже стены хорошей краской покрасили. И свеженькая плитка на полу”. А однажды он сказал мне: “Пойдем, покажу новое лекарство от стресса”. И привел в бухгалтерию, где на подоконнике в горшке вымахало почти что дерево, а на нем — огурчик. А на дворе был февраль.
В госпитале все знают, что Владимир Васильевич неравнодушен к кулинарии и работе на огороде. У него и виноград растет, и арбузы, и однажды он в кулинарном пылу самолично сделал фаршированную рыбу, причем из нескольких сортов рыбы. Сейчас у него тюльпанная лихорадка. Дело в том, что в его театральной будке сгорели не только воспоминания о великих людях, но и полтысячи луковиц тюльпанов семнадцати сортов. А у него клумбы перед центральным входом, и он любит, чтобы издалека, от самой проходной доносились возгласы: “Что ж за красота такая, господи помилуй!” Друзья помогли, и теперь у него почти сорок сортов, скорей бы весна.
— Вы женаты тридцать семь лет. Кто из вас первым открыл секрет, как приспособиться к недостаткам друг друга?
— Тут нетипичный случай. У Светы, собственно, нет недостатков, а мои она терпит...
— Вы практически не расстаетесь, работаете вместе. И до сих пор есть о чем говорить?
— Нам есть о чем и помолчать...
Владимир Васильевич и Светлана Владимировна — удивительная пара. Когда я вижу их вместе, мне всегда кажется, что в воздухе разливается аромат гиацинтов. Гиацинт всегда светится, он хрупкий, и его трудно вырастить.
Мы об этом никогда не говорили, но вот Татьяна Васильевна Доронина подарила госпиталю редкой красоты икону, триптих: Богородица, Спаситель и Николай Чудотворец. Спрашиваю: куда повесили? А Владимир Васильевич гордо отвечает:
— Мы посовещались и решили, что сумеем построить на территории госпиталя часовню. Маленькую, конечно...
— Очень часто встает перед глазами, сам не знаю почему, Алексей Прокофьевич Чернышев, наш гнойный хирург, который несет на руках в перевязочную Мишу Карибаева, совсем молоденького паренька, у которого не было ног. Высокая ампутация на уровне верхней трети бедра. Когда это было? В 1985 году, почти двадцать лет назад. Удалось его протезировать и, говорят, он теперь преуспевающий адвокат. К сожалению, теперь уже за границей, в Узбекистане.
— Сейчас молодые медицинские сестры стараются уйти туда, где больше платят за работу. А платят больше в городских больницах: там есть надбавка губернатора, главы района и т.д. И получается, что это в полтора-два раза больше, чем у нас. И Москве, как всегда, повезло больше: мэр установил свою надбавку, и министр обороны — тоже. Но только в столице. Обидно...
— ...в 11-м классе. Я написал про нашего сельского хирурга Петра Трофимовича Тимошенко. Я два дня отстоял у него в операционной. Мне давали длинный фитиль, смоченный нашатырным спиртом, чтобы я не падал. Это был 1962 год, сельская больница, где понятие “общий наркоз” было очень условно, пациенту накладывалась на лицо маска Эсмарха, фельдшер капал туда эфир, и делали операцию. Пациент вел себя неспокойно, я тоже. Но сочинение написал на “пятерку”. И наверное, что-то понял.
А еще в семье Шичаниных есть удивительный человек — дочь Оксана. Она слабовидящая, но, похоже, судьба распорядилась так, что она видит то, чего не могут разглядеть люди с отличным зрением. Оксана закончила Институт культуры, второе образование — юридическое, заведует библиотекой и публикует научные работы по библиотекотерапии.
К юбилею госпиталя она написала гимн военных врачей, и его очень здорово исполняет ансамбль имени Александрова.
— Я не только люблю дочь. Я ее очень уважаю.
Мы можем думать о себе что угодно.
Мы можем успокаивать себя тем, что мы что-то успели, а что-то еще успеем.
Но все мы когда-нибудь уйдем. И только немногие останутся...
