Иду вчера по Тверской, гуляю, и вдруг понимаю: что-то не то.
Вроде весна, грачи прилетели. И все равно какое-то беспокойство — ну не то, не то... А кстати, о грачах. Саврасов, Третьяковка. Господи, вот же что: куда ни глянь — вокруг одни музеи. И среди них много ненужных.
Дело в том, что в Москве каждый квадратный метр на вес золота. К полезным площадям столицы нужно относиться ответственно, не вот тебе садик, московские дворики, а все посчитать, обмозговать. Что народу нужно — то поддержать, а что не нужно — от того безжалостно избавляться и не идти на поводу у хлюпиков, которые льют слезы о старой Москве. Что, не так?
Химчистки, допустим, всем нужны, оставим, казино — это вообще чистая прибыль, пусть будут, сауны — интим не предлагать — в переводе с иностранного бани, а гигиену еще никто не отменял.
И тут вдруг в центре Москвы попадаются такие неиспользованные площади, такое расточительство, такое наплевательское отношение к нуждам москвичей, что прямо дух захватывает. Вот, скажем, зачем Москве два музея Пушкина?
Один посвящен великому поэту, а во втором, собственно, только картины и, извините за выражение, скульптура, да и то не всегда приличная, взять того же Давида — он вообще без штанов. Какой гипермаркет можно было бы отгрохать на Волхонке!
Или взять бывший Музей революции: там можно было бы еще один “Макдоналдс” открыть, разгрузить тот, что за углом, там в часы пик не протолкнуться. Или Зоологический музей на Большой Никитской: там, кроме чучел зверей и птиц, вообще больше ничего нет — надо до такого додуматься!
А, кстати, на Старом Арбате, великолепно перенесшем евроремонт, есть еще квартира Пушкина, куда он приехал после венчания с молодой женой. Этот музей кому нужен? Если бы он не женился на холодной светской красавице Гончаровой, может, до сих пор был бы жив...
И вот правительство, идя навстречу нуждам трудящихся, взялось за оптимизацию бюджетных расходов. Оптимизация, если кто не знает, это выбор лучшего варианта из всех возможных. Ну вот, в январе была создана комиссия по оптимизации и появился отливающий голубизной невинности документ: “Предложения по оптимизации сети музеев федерального ведения”. В первой колонке наименование учреждения, во второй — предполагаемые действия (с кем слить или просто аннулировать), в третьей, самой маленькой, — предполагаемая выгода в рублях.
Вторым в списке значится Музей имени Андрея Рублева.
Предполагаемые действия: реорганизация путем присоединения к Третьяковской галерее с передачей здания Русской православной церкви. Выгода предвидится такая, что она даже не обозначена, — выходит, неисчислимая.
* * *
Музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева расположен на территории Спасо-Андрониковского монастыря, в самом старом из сохранившихся в Москве зданий.
Там похоронен Андрей Рублев.
Но когда хоронили, кто ж тогда знал, что это место в будущем окажется в семи минутах езды от центра столицы государства Российского? Вот что значит не думать о потомках. Но кое-что еще можно исправить.
Возле усыпальницы Наполеона нельзя громко разговаривать, чуть что — к тебе подойдут и вежливо попросят выйти на свежий воздух. У могилы Шекспира шалить тоже запрещено: литературоведы спорят, тот ли это Шекспир и был ли он вообще, но его надгробная плита, считай, тот же брильянт британской короны, руками не трогать, на бульдозерах не кататься. Конечно, Андрей Рублев не был императором и ни слова в трагедии “Гамлет” его перу не принадлежит. Что ж нам теперь, застрелиться? Русская православная церковь давно приметила, что из отреставрированных церквей и монастырей молитвы быстрей доходят до всевышнего, почти все музеи оттуда выдворены.
Монастырь основан в XIV веке. Музей был создан при жизни Сталина и уцелел в те годы, когда обсуждался вопрос об уничтожении собора Василия Блаженного, который мешал движению танков во время парадов на Красной площади. Музей пережил Сталина, Хрущева, и во время, когда верить в бога стало модно, выяснилось, что он рвет стране карман. Он нерентабелен.
Это да.
Особенно по сравнению с публичными домами.
Он и при отце народов был убыточен, и что хуже всего — музей и не может, и не должен быть экономически выгодным предприятием. Доход приносят единицы, и уж по этой части торговля дешевым нижним бельем куда как интересней. А музеи нужны для того, чтобы мы не опустились на четвереньки и не опровергли навек дарвиновскую теорию о происхождении видов.
* * *
Когда музей открыли, в нем было всего 317 предметов.
К искусству это отношения не имело. Просто надо было показать, что Рублева уважили, чтобы иностранцы перестали про нас страшные сказки рассказывать. Уже и то примечательно, что сказки были про Рублева. Мы без него обходились, а из-за моря взирали на это с изумлением. Пришлось открыть музей.
Никто и в мыслях не имел, что первый директор музея Давид Ильич Арсенишвили и первый научный сотрудник, легендарная Наталья Алексеевна Демина станут собирать иконы, будут ездить за ними за тридевять земель, лазить по чердакам и подвалам, спасать бесценные доски, гнившие в заколоченных храмах. Иконы привозили в Москву, реставрировали, атрибутировали. И в то же время восстанавливали монастырь, и в первую очередь Спасский собор, сложенный из белого камня в начале пятнадцатого века.
Крупнейшая в стране коллекция икон — а их на всю Россию четыре — собрана чудом и чудом просуществовала полвека. В 1991 году Музей Рублева был внесен в список особо ценных объектов культурного наследия России. Сегодня в нем более 10 тысяч экспонатов. И еще: Музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева — известный во всем художественном мире экспертно-реставрационный центр.
Как сказал Сергей Аверинцев, без него культурная идентификация Москвы непредставима.
Древнерусские иконы — это то, чем мы смотрим внутрь себя.
* * *
Теперь несколько слов о земном.
По замыслу чиновников, пекущихся об оптимизации “сети учреждений Минкульта России”, Музей Рублева присоединят к Третьяковской галерее. Третьяковка, как известно, не страдает обилием лишних площадей. Какая судьба ждет 10 тысяч экспонатов Музея Рублева — понятно, их распихают по подвалам. Сотрудники Третьяковской галереи с ужасом говорят о том, что еле справляются с недавно принятой Ерофеевской коллекцией, места нет и не будет. И то, что чиновникам хочется называть присоединением, на самом деле означает конец музея. Тихий. И мучительный.
Но предположим, что переезд все же состоится. Не на подводах же повезут произведения искусства средних веков, их надо будет сначала упаковать. А один ящик для транспортировки стоит приблизительно 5 тысяч рублей. Всего один... Всего лишь ящик... По предварительным подсчетам, переезд обойдется миллиончиков в тридцать долларов.
Странная оптимизация.
* * *
Музей Рублева посещают в год полмиллиона человек.
Считается, что мало. В Мавзолей Ленина, помнится, очередь вилась через весь Александровский сад. Мавзолей, кстати, обходился казне в копеечку, да и сейчас обходится. Но мы за ценой не стоим, потому что то была идеологическая очередь, а эти несчастные полмиллиона приходят, считается, просто так, без причины. И мы находим, что это невыгодно.
Министр культуры Михаил Швыдкой любит выступать по телевидению и радио. На телевидении он культуру от нас спасает, а на радио совсем недавно было с ним интервью, и кто-то спросил его, что будет с Музеем Рублева. Он успокоил: еще год, а глядишь, и все два музей не тронут. Сливать начнут к началу 2005 года, кто не успел, тот еще успеет сходить. А дня через два Михаил Ефимович в волнении обратился к Генеральному секретарю ООН, потому что война в Ираке угрожает памятникам древнего Вавилона, которые, как известно, находятся на территории Ирака, спасаемого американцами от мирового зла. Культура — она же принадлежит всем, да?
* * *
Никому она не принадлежит, как никому не принадлежит свобода. Ее можно продать, но нельзя купить. Правда, жить без нее очень даже можно — но только так, как живем мы.
Письмо в защиту музея на имя Президента России подписали известные всему миру люди: Юрий Любимов, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Нина Ананиашвили, Андрей Вознесенский и многие другие.
А вот отрывок из письма, которое полвека назад написал из экспедиции первый директор музея Давид Ильич Арсенишвили: “...Кажется, я не зря забрался в эту вологодскую глушь, с находками не расстаюсь. Соседи спят, лампочка тусклая, прислоню икону к рукомойнику и смотрю. Доски черные, нераскрытые, но свет от них чувствую, оторваться трудно...”
Боль, которая не проходит
Ольга Богуславская работает в “Московском комсомольце” двадцать третий год. И почти столько же пишет судебные очерки.
Судебный очеркист — редкая профессия.
Рассказать о событиях — пусть и очень страшных — может, наверное, любой человек. А судебный очерк — это не рассказ, не пересказ. Это, скорее всего, попытка оказаться внутри беды. Это только кажется, что все несчастья на одно лицо. На самом деле у каждой беды — свой цвет, свой голос, а у каждого человека — свой предел, порог того, что он может выдержать. И как бы ни были похожи судебные дела, как бы ни были похожи тесные судебные залы, каждый раз все происходит впервые.
Очень часто задают вопрос: может ли журналист понять то, что и сами участники событий подчас не понимают до конца? А еще спрашивают: что это за работа? Если все принимать близко к сердцу — сердце не выдержит, а если не принимать — то кто это будет читать?..
В первой книге Ольги Богуславской, которая называется “Боль”, наверное, есть ответы на эти вопросы. Это трудная книга. Трудная потому, что автор, скорее всего, каждый раз многое готов был бы отдать, чтобы очередной сюжет был вымышленным — но вымышленных сюжетов в книге нет. Как нет и поддельного сочувствия.
К сожалению, многие из тех, о ком идет речь в этой книге, никогда не смогут ее прочесть. Их нет среди живых. А те, кого судьба приговорила к жизни, может быть, и не станут называть это книгой. Пусть это будут просто слова любви, пусть будет ощущение, что рядом человек, который держит тебя за руку...
