Людмила Владимировна, педагог по образованию, была женой офицера, который долгие годы был военным советником нашего посольства в Афганистане. Непростая жизнь в непростой стране, двое детей, Марина и Алеша. А в России остались ее родители. И вот, когда военная служба, перебрасывая семью из города в город, из гарнизона в гарнизон, привела в Москву, Людмила Владимировна уговорила родителей переехать из Саратова сюда: так будет лучше.
Продали одну квартиру, заняли у друзей денег и купили другую. За два года родители свыклись с новым местом. Летом 1999 года Людмила Владимировна просит их пожить у нее дома, пока они с мужем отдохнут в Пятигорске, на водах. У Марины своя семья, а Алексей несколько дней назад окончил институт, получил диплом, будет устраиваться на работу, да и лето на дворе — квартира останется без присмотра. Родители, конечно, согласились, и приехали в Крылатское.
Прошло несколько дней. Утром в Пятигорске раздается звонок. Чудесная погода, Людмила Владимировна на процедурах: кто у телефона, в чем дело? У телефона — милиция. Родители Людмилы Владимировны то ли ночью, то ли на рассвете убиты у нее дома, по подозрению в совершении этого злодеяния взят под стражу сын Алексей.
Она никогда не верила в то, что это сделал он. Не потому, что сын. Она обошла всех, кто мог пролить хоть какой-нибудь свет на события той ночи, она на память знала все материалы дела. Эксперты, милиция, знакомые, чужие — она выслушала всех. И самый строгий суд на земле, материнский суд признал сына не виновным. При этом, не забудьте, она была не только матерью обвиняемого, но и дочерью погибших. Сын вырос на руках у дедушки с бабушкой. У нее в сумке всегда была фотография: маленький Алеша на руках у бабушки ест мороженое.
Эту фотографию опубликовал “МК”, когда был напечатан мой судебный очерк “Сломанная рулетка”. Первый суд признал Алексея виновным и приговорил его к восемнадцати годам лишения свободы. Алексею было тогда двадцать два года. Считай, пожизненное заключение. Людмила Владимировна написала отчаянное письмо в газету. Так мы и познакомились.
Яркая, красивая, ухоженная. Она вошла в мой кабинет, остановилась на пороге, и меня как полоснуло: подумать только, родители убиты, сын в тюрьме, а у нее маникюр, прическа, одежда с иголочки. Лишь много позже я поняла, что она считала своим долгом не показывать, что у нее внутри. Не показывать — значит, и не навязывать. Все мысли, все помыслы были направлены на спасение сына. Но она работала в школе, и перед другими детьми должна была предстать такой, какой была всегда: собранной, влюбленной в свой предмет, в своих маленьких слушателей. Поэтому, что бы ни было, другой ее не видели.
А была и другая. Истерзанная болью, воспоминаниями. Она все повторяла: я привезла родителей на смерть. Как было с этим жить? Она жила.
Еще она твердила: я должна спасти Алешу. Куда она только ни ходила, кого только ни молила. Каждый день — если не свидание в тюрьме, значит, встреча с адвокатом, с экспертами, врачами, специалистами. Она сама исследовала каждую строку дела. Она точно знала, кто врал и зачем. Одного только она не знала: как сделать так, чтобы ее услышали?
Было время, когда мы встречались едва ли не каждый день.
А ведь она была не просто учителем — она была человеком, с которым здоровалось все Крылатское. У нее был и другой выбор: чтобы ребенок попал именно в ее класс, родители были готовы на все. Она могла уйти, спрятаться в работу...
Первое, что я увидела у дверей морга, — большой венок, перевитый лентой с надписью “Первой учительнице”. И в огромной молчаливой толпе тех, кто пришел с ней проститься, был весь ее последний выпуск, дети из 7 “Б” школы №1128.
Многие ли учителя могут рассчитывать на такое прощание?
У нее был феноменальный дар: строгая справедливость. Она — все ее такой запомнили — была строгой, но это была теплая строгость, и с детьми она всегда поступала по-честному. Если собиралась поставить не ту отметку, на которую рассчитывал ребенок, она всегда спрашивала: а ты сам что бы себе поставил? И никто никогда не обижался, потому что на уроке она сияла, на нее было приятно смотреть и интересно слушать.
Однажды, когда мы с ней в очередной раз обсуждали экспертизу ножевых ударов, от которых погибли ее родители, и нож, который выловили в Москве-реке — следователи Кунцевской прокуратуры заранее знали ответы на все вопросы, — она вдруг вспомнила про открытый урок, который давала накануне. Была весна, в распахнутое окно кабинета лились птичьи трели, пахло первыми клейкими листочками, от которых всегда почему-то сжимается сердце, — и вдруг она разрыдалась. И я не посмела ее утешать. Ее никто не смог бы утешить.
Кажется, был февраль. Она сидела у меня на кухне, мы в который раз говорили об этом ноже, и вдруг она сказала: “У меня болит грудь. А врачи говорят, что все в порядке”.
Боже милостивый, анкетные врачи из паркетной поликлиники Управления делами президента. Когда ей сделали операцию, оказалось, что это последняя стадия, и уже с метастазами.
Но сын сидел в тюрьме, шел новый суд, и она, попросив, чтобы перевязали пораньше, упрямо приезжала на Богородский Вал. Из больницы. Мы входили в зал, и она каменела. В нескольких шагах от нас был Алексей, но он не знал об операции. И не нужно, упрямо повторяла она. Ему хуже, чем мне. Я мать, значит, я сильнее.
И уже никогда не забыть, как в обеденный перерыв мы опрометью летели в ближайший магазин, она покупала булки, сыр, колбасу, все беспокоилась, кому какой сок, потом мы забирались в машину адвоката и лихорадочно глотали, и еще потешались друг над другом, чтобы было не так тошно, а она все волновалась, все ли сыты...
Алексей провел в тюрьме без малого четыре года.
И каждую минуту в течение бесконечных дней она билась за него, как может биться только мать. За одну минуту судьба забирала у нее каплю жизни, но цена уже не имела значения. Когда судья объявил, что Алексей свободен, я смотрела только на нее. А она — на сына. Слезам она дала волю только в коридоре.
Алексея освободили 30 апреля прошлого года.
1 мая мы собрались у них дома. Это был день ее рождения. Муж Людмилы Владимировны, Игорь Степанович, сиял и без устали ставил перед гостями свои волшебные дачные заготовки: то принесет вино из терна, то какую-то сказочную капусту, то опят. Я подарила ей маленького серебряного зайца. Я сказала: “Боится, но летит вперед, как вы”. А она ответила: “Я уже ничего не боюсь”.
Ей делали одну “химию” за другой, то и дело откачивали жидкость из легкого, и чем хуже ей становилось, тем больше она хотела жить. Однажды мы поехали к очередному врачу, и на пороге его квартиры она строго сказала: “Потом поедем в ресторан, не вздумайте отказаться”.
У врача так много было написано в глазах, и он так мало сказал — конечно, мы поехали в ресторан. А она почти ничего не могла есть. Съела только креветки и виновато сказала официанту: “Не беспокойтесь, все вкусно, просто я, наверное, сыта...” Он посмотрел на нас как на сумасшедших.
Последний раз мы виделись 8 марта.
Она страшно исхудала, но была все та же: со свежим маникюром, модным макияжем. Старалась смеяться, всем приготовила трогательные подарки и много раз повторила, что приглашает всех 1 мая в гости — это будет не только день ее рождения, но и 35 лет со дня совместной жизни с Игорем Степановичем, почти юбилей. На другой день, когда я позвонила, она сказала: вы уж пометьте себе где-нибудь про 1 мая, а то как всегда, скажете, что заняты...
Она умерла ранним утром 31 марта.
Индусы говорят, что добрые люди сияют издалека, как вершины Гималаев.
И даже сырая земля не в силах затмить этот свет.
Только не у кого спросить, почему ей суждено было уйти в пятьдесят два года...
