Сенсация?
В России, если кто не знает, криминализировано все. Все, что может принести прибыль. Я не возьмусь назвать такую область нашей с вами жизни, которой удалось выстоять. Продаются судьи, президенты, вода, воздух, люди продаются — а раз продаются люди, стало быть, продаются и человеческие запчасти, сердце, почки и пр. Какая же это сенсация?
На самом-то деле она была — только совсем не та, о которой шла речь в фильме и последовавших за ним публикациях в газетах.
Как государство допустило коммерсантов туда, куда вход им должен быть заказан раз и навсегда? Сейчас трансплантация и “убийство на органы” — в глазах людей одно и то же. Трансплантация — это медицина двадцать первого века, а убийство — это преступление. Теперь это надо доказывать заново. Один — подумаешь! — документальный фильм с искусно смещенными акцентами отбросил огромную страну на полвека назад.
Человечество веками грезило о воскрешении из мертвых. В Древнем Египте и античной Греции умели делать протезы, потомственные воины владели искусством заживления опасных ран. Главный сказочный сюжет — “спящая красавица”, поиски живой воды. И вот научились пересаживать органы (исторический приоритет России в этой области неоспорим и навсегда утрачен). Что же дальше? А дальше в цивилизованных государствах первым делом озаботились тем, чтобы этот драгоценный опыт не стал предметом торга.
Спрашивается, чем торгуем?
Работа медиков — тех, кто изымает орган, и тех, кто его приживляет, — в странах с хорошо развитой страховой медициной оплачивается более чем щедро. Тут особо не нахимичить, поскольку выходит, что многосложную операцию оплачивает не пациент, а государство, которое вполне цивилизованным образом собирает со своих граждан деньги на черный день.
Что ж, тут вроде бы все ясно.
А почем органы?
Как вам сказать... Бесплатно — вы не поверите, а по прейскуранту — возникает вопрос: сколько же стоит человеческое сердце, почка, печень? И как назначить цену за то, что не нами создано: по весу?
Собственно, это та область, которую должно охранять государство, как оно охраняет атомные электростанции и ядерные чемоданчики.
Один человек молодой, другой — пожилой.
Один толстый, а другой тонкий.
Один здоровый, а другой больной. Стало быть, и донорские органы отличаются: по возрасту, по объему и по качеству. Понятно, что человек, нуждающийся в пересадке сердца, мечтает о том, чтобы ему досталось молодое, подходящее по размеру и совершенно здоровое сердце, так ведь?
По самой своей природе трансплантация трупных органов — дело более чем щепетильное, и неспроста повсеместно требуется заключение судебно-медицинского эксперта о том, что потенциальный донор умер. И слово “судебный” здесь главное. Общество должно быть уверено в том, что государство не продаст своего гражданина ни при жизни, ни после смерти. Как в прямом, так и в переносном смысле. Именно эта уверенность является краеугольным камнем доверия к трансплантации.
Почему в СССР, а потом и в России трансплантация, едва родившись, попала под подозрение — не знаю. У профессиональных патриотов на этот счет есть, разумеется, своя теория: дескать, россияне народ целомудренный, богобоязненный, и в связи с тонкой душевной организацией нам трудно решиться на прямое вмешательство в дела всевышнего, какими, понятно, являются вопросы жизни и смерти. Но есть и другая точка зрения: вся наша история — это история чиновничества, которое правит нами с незапамятных времен. Чиновник — это посредник, чем больше посредников, тем выше цена. Чем выше цена, тем нужнее посредник, так ведь?
Посредник, выходит, это участник любого противостояния, любых отношений, где интересы участников прямо противоположны: один хочет продать, другой — купить. И вышло так, что между пациентами и врачами, у которых, по существу, один общий интерес, государство внедрило своего человечка, чиновника. И тут все наконец встало на свои места. Есть больной, есть врач, который хочет и может ему помочь, и между ними — система, которая якобы регулирует их отношения. А на самом деле не регулирует, а приводит в такое состояние, когда все делается через кассу. Черную.
Дальше все просто.
Больных, нуждающихся в трансплантации органов, много, а органов мало. Могло быть значительно больше, но тогда упадет цена трансплантата — устроит это только пациентов и врачей, посредник оказывается не у дел, а так не бывает. Возможно, поэтому трансплантация в России — дело, покрытое мраком.
Вернемся к ситуации в Москве. В принципе в каждой больнице, где осуществляется экстренная медицинская помощь, можно делать забор донорских органов. Таких больниц в Москве десятки, а реально работают с трансплантологами единицы. Есть официальный регистр клиник, которые должны это делать, — не делают. Почему? Потому что чем больше дефицит, тем дороже услуга.
Для чего, например, был создан Московский городской центр органного донорства? Предполагалось, что здесь будут сосредоточены все сведения о больных (лист ожидания), сюда будут доставлять донорские органы, типировать их — и тот человек, кому больше подходит орган, отправится на долгожданную операцию. Казалось бы, все понятно. Как бы не так. Желающих много, а донорских органов мало — вот и вся задачка для начальной школы. Если у человека есть деньги, он, ясное дело, не будет стоять последним в листе ожидания. А если денег нет — он вряд ли удержится в его начале. Выходит, что людям, которые делают деньги на этом дефиците, вовсе не с руки увеличить количество пригодных для трансплантации донорских органов. И наоборот, очень с руки связывать эту проблему с тем, что россияне против трансплантации.
Нет. Люди против обмана.
Принято все национальные показатели сравнивать с американскими.
Сравним и мы.
Вот, скажем, больному с хронической почечной недостаточностью необходимо через сутки прибегать к помощи аппарата “искусственная почка”, который очищает кровь. Для больного лучше, если будет создано соустье между артерией, откуда поступает кровь, и веной. Процедура подключения к такому доступу очень простая и недорогая. Российские хирурги используют именно этот способ для диализа, так как нет цели заработать на этой процедуре. А в США очень развита страховая медицина. Это прекрасно, но есть у этой красоты и отрицательные стороны. Скажем, американский хирург заинтересован в организации дорогостоящего доступа для проведения процедуры гемодиализа. И вместо формирования соустья американцы ставят синтетический сосудистый протез, который вшивается под кожу. Для больного это хуже, а для медицины лучше, так как протез стоит денег. Вся американская трансплантация завязана на больших деньгах. Но система устроена таким образом, что на продаже конкретного органа от конкретного человека заработать невозможно.
Но только вот что я вам скажу: рассуждать на эту тему можно до бесконечности — понять же, о чем идет речь, можно, лишь увидев больного ребенка, чья жизнь держится на тонкой ниточке, которая в любую минуту может вырваться из рук создателя.
За два с лишним часа, которые я провела у них дома, Люба так ни разу и не присела, даже на минуту. Трехлетнему Артему нездоровилось, он хныкал, и поэтому Люба ходила по комнате, прижимая его к себе. Когда глаза малыша стали закрываться, она бережно положила его в коляску, но он захныкал и с закрытыми глазами, поэтому она продолжала ходить по комнате, покачивая коляску. Ни усталости, ни раздражения, ни гнева — ничего, кроме бесконечной готовности ходить, качать, не спать. И при этом все время улыбаться. Им повезло. Любина почка подошла сыну, и 18 ноября 2003 года она отдала ее своему единственному ребенку.
— Конечно, повезло, — говорит она и смотрит на меня с укоризной: поняла я, что она имеет в виду, или нет.
Поняла. Выбор у них был небогатый: трансплантация почки или гибель ребенка. А поскольку детских донорских органов в России практически нет, оставался единственный выход. Если почка матери подойдет... Подошла.
Артем Преподобный родился в городе Нягань Тюменской области.
Диагноз поставили в Екатеринбурге, когда ребенку было 4 месяца: гипоплазия обеих почек. Врачи предположили, что почему-то прекратилось внутриутробное развитие почек. Мужу сказали: “оперативное лечение не показано”. Это означало, что будет лучше, если ребенок умрет дома.
В Ханты-Мансийском округе и его окрестностях не нашлось ни одного человека, который мог подсказать им, что делать. И если бы отец ребенка не работал на компьютере, он никогда бы не узнал о том, что в Москве, в больнице Святого Владимира, работает доктор Д.В.Зверев. Он использует методику перитонеального диализа, которая многих детей спасла от неминуемой гибели. Связались с ним, в Москву приехали осенью 2001 года. В отделении урологии грудному малышу вывели стому, потом перевели в отделение искусственной почки, которым руководит Д.В.Зверев. Подлечились и полетели домой. А потом стали ухудшаться анализы, и после Нового года пришлось снова приехать в Москву. Дмитрий Владимирович сказал, что ребенку нужен перитонеальный диализ. Они сняли квартиру. Я не рассказываю о том, как и на что они жили, наверное, вы и сами все поняли. Пока лечились в больнице им. Святого Владимира, опять-таки через Интернет узнали: в Российском научном центре хирургии есть отделение трансплантации почки. Руководитель этого отделения доктор Михаил Михайлович Каабак сказал родителям малыша, что возьмется сделать трансплантацию, но орган должен быть родственным. То есть речь шла о том, что донором должен стать близкий родственник.
Здесь самое время объяснить, что донорский орган может быть получен от умершего человека или от живого, но в нашей стране живым донором может быть только кровный родственник. Естественно, что ребенку в этом случае могут помочь только родители.
Собственно, родители Артема рассчитывали, что трансплантация потребуется через несколько лет, но вышло по-другому. Ребенок постоянно болел, совсем не рос. Вопрос о том, отдавать сыну почку или нет, у них не возник ни разу: просто они все взвесили и решили, что папа — единственный кормилец, значит, донором будет мама.
Люба рассказывает историю их мытарств, а Артем дремлет у нее на руках с пистолетом, который я принесла ему в подарок. Розовый водяной пистолет, рука с ямочками, как теплый пирожок. Господи, куда ты смотришь?
Да, в бога она верит, но иногда на него ропщет. Потом исповедуется, священник отпускает грехи. Мать не отговаривала ее от операции, но очень переживала.
— Знаете, — говорит она, — в Екатеринбурге я впервые в жизни попала в больницу. У меня весь мир перевернулся. Я не знала, что на свете столько горя... Нам еще повезло. Во-первых, мы вовремя узнали про доктора Зверева, во-вторых, успели купить в Подмосковье квартиру за деньги, которые выручили от продажи прежней. Муж работает, держимся.
С виду малыш — кровь с молоком. Никто ведь не знает, что его пухлые щечки — это результат приема преднизолона, который нужно принимать всю жизнь. Так же как никто понятия не имеет о том, что иммунитет человека, которому пересадили донорский орган, подавляется с помощью лекарств, иначе пересаженный орган будет отторгнут. Подавленный иммунитет — это ежеминутная опасность: человек беззащитен перед любой, даже самой обычной инфекцией.
На прощание я спросила Любу, не ухудшились ли у нее отношения с мужем. Увы, в основном папы таких детей не выдерживают и уходят.
— Мне кажется, что горе людей объединяет. Если семья в таком случае, как наш, распадается, значит, уже и раньше что-то было не так.
Двенадцатилетней Динаре отдал свою почку отец. Хайдяру Бакаеву сорок три года, работает водителем. На встречу с журналистом он приехать не смог: дела не отпустили.
— Динара, расскажи, какой у тебя папа.
— Папа у меня красивый!
В квартире сверхъестественная чистота. Мама, Рания, говорит негромко. По профессии она кондитер, вот и сейчас, пока я располагаюсь за столом, она украшает фруктами бисквит. Кажется, что в этом доме всегда так: светло, спокойно и пахнет праздником.
Нет, не всегда.
В 1988 году Рания родила девочку. Через два года ребенок умер от хронической почечной недостаточности. Динара, которая появилась на свет позже, унаследовала ее беду. В 1999 году поставили тот же диагноз: ХПН. Несколько лет продержались на строгой диете и таблетках, потом пришел черед перитонеального диализа. В брюшную полость был вшит катетер, через который строго по часам вводится солевой раствор, очищающий организм. Ребенок бегает, играет со сверстниками, и никто не догадывается про трубочку, от которой сейчас зависит его жизнь. А Динара гордая, поэтому никто понятия не имел, зачем она посреди игры убегала домой.
А потом врачи сказали, что нужно пересаживать почку, другого выхода нет. Как раз в этот момент вышел фильм Аркадия Мамонтова, и трансплантация везде замерла. Вот что хочешь, то и делай. А сделать в этой катастрофической ситуации можно было только одно: пересадить почку от кого-нибудь из родных. Мать не подошла по группе. Отец? Единственный кормилец. Рания долго не соглашалась, однако время шло, и девочке становилось все хуже. И тут новая напасть: выяснилось, что у него аденома надпочечника.
Врачи рассчитывали, что характер этой аденомы удастся установить во время операции, и в случае, если она окажется доброкачественной, делать трансплантацию. Не получилось. Поэтому Хайдяр перенес две операции. Лишь через месяц после первой удалось пересадить многострадальную почку.
Про хирурга Михаила Каабака и всех, кто принимал участие в лечении дочери, Рания Бакаева сказала: “Они от нас не отходили. Разве можно найти слова, чтобы их отблагодарить?”
И добавила: “Кто это не пережил, нас не поймет”.
А Динара — она гордая. Про свою болезнь говорить не любит, копит деньги на беговую дорожку и мечтает попасть на “Фабрику звезд”.
Разумеется, я записала рецепт торта, который делала Рания. Торт будет называться “Динара”.
Когда я вышла на улицу, водитель редакционной машины сказал: “Ты как с поля боя”.
Теперь я знаю, откуда берутся солнечные зайчики. Доезжаешь до Барыбина, налево, еще налево, голубой домик с синими наличниками, у калитки лает новогодний подарок, лабрадор Астерикс...
— Не страшно было?
— Такому человеку все отдашь, да вы сейчас сами увидите.
Михаил Рыжков оказался идеальным мужчиной. Не верите — дело ваше, а он от радости чуть не умер: оказалось, что у него с сыном идеальная совместимость, и он может стать для ребенка донором. Михаил Викторович и Елена Николаевна Рыжковы говорят одновременно, машина летит по шоссе как пиратская стрела, и я понимаю, как у них накипело. Все не расскажешь, но слова вылетают сами.
Когда Миша заболел, ему было четыре года. Просто встал утром, и мама увидела, что в горшке оранжевая моча. А ребенка как будто ночью подменили.
Как они помчались в Морозовскую больницу, как заглядывали в глаза врачам, как через сутки стало ясно, что нужна “искусственная почка”... Сколько бы времени ни прошло, они всегда будут помнить, как заведующий отделением “искусственной почки” Филатовской больницы Георгий Назаров не мог с похмелья попасть в Мишину вену. Ребенка приходилось держать вдвоем.
Все тот же доктор Зверев — о нем все родители больных детей говорят, что это Айболит, — объяснил им, что природа заболевания неизвестна, но факт состоит в том, что “полетели” почки и рано или поздно придется делать трансплантацию.
Все это надо было как-то пережить.
А куда деваться — пережили.
Потом восемь месяцев ребенок ходил с двумя дырочками в боку, через которые выходила моча. Что думали соседи, глядя на огромное количество пеленок, сушившихся круглые сутки? Что чувствовал малыш, которому ничего нельзя было объяснить? Что снилось его родителям, когда они наконец могли уснуть?
18 февраля 2001 года Мише удалили почки, и до 16 сентября 2002 года он жил на аппарате “искусственная почка” в Филатовской больнице.
— Неужели никто не знает, что творится в этом застенке? Сын просто погибал там на глазах. Пьянки, кутежи... В конце концов мы оттуда просто сбежали.
В отделении Зверева у них состоялся разговор с Михаилом Каабаком. Он сказал, что сделает операцию. Для родителей маленьких детей услышать такие слова — все равно что поговорить с богом. Ведь в России нет детского донорства, вся надежда на помощь родителей.
Операцию сделали 28 ноября 2002 года. На одном столе лежал сын, на другом — отец. Причем незадолго до операции выяснилось, что в почке, которую собирались пересаживать, образовался камень.
— Мы его уберем, — сказал доктор Каабак.
— Представляете? — говорит Михаил Викторович.
Он считает, что неспроста родился в один день с Михаилом Михайловичем Каабаком. И сына зовут Михаилом Михайловичем.
Когда мы наконец подъехали к домику с синими наличниками, оказалось, что Миха — так его называют домашние — усвистел куда-то с друзьями, но скоро будет.
Когда он появился, ослепительный свет полился из глаз отца, и ослепительно нежный — из глаз матери.
А если вы хотите, чтобы я подобрала для Михи главное слово, мне трудиться не пришлось, оно само появилось: мистер Доброжелательность.
Если бы вы знали, что приходится пережить этим детям, что такое 200 граммов воды в сутки, есть нельзя практически ничего, трубки, катетеры, операции... Но дети — они же сильные. И великодушные. Они все готовы простить взрослым, потому что они нам верят. Просто так, верят и все.
Мы пошли смотреть машинки, потом коллекцию мультиков. Врачи говорят, что у ребенка, пережившего трасплантацию, страшно меняется психика. Целый год с трубочками Миша ходил в музыкальную школу. Учителя говорили, что нужно “держать спину” и хлопали его по спине. И трубочки... А они нам все равно верят. После операции в музыкальной школе сказали, что не хотят брать на себя ответственность, уж больно он хворый, обойдется без музыки.
А он про это не знает — взрослые же не могут говорить глупости — и сказал, когда мы пили чай, что мечтает научиться играть на саксофоне. Потому что звук нравится.
Лыжи, рыбалка, рыбная ловля, компьютер, фотоаппарат, книги, музыка и океан родительской любви. А океан — у него же нет берега. Никак не могу вспомнить, кто рассказал мне про папу и тетю девочки, которой нужна была родственная почка. Папа боялся операции, а тетя переживала, что не сможет надеть купальник, уж больно большой шрам... Девочка умерла.
— Обязательно приходите к нам еще, — сказал мне Миша на прощание, и из его глаз посыпались солнечные зайчики.
Одного я принесла домой.
С каждым годом в России возрастает количество убитых детей. Детей насилуют, калечат, бросают, выгоняют из дому — и все с этим мирятся. А детской трансплантации у нас нет вроде как из моральных соображений. Сомнительное целомудрие! В странах, где развита трансплантация, повсеместно есть и детское донорство — ханжествуем только мы. Но какой чудовищной ценой платит страна за это ханжество!
Достоверно установлено, что почка живого донора ничем не отличается от почки ушедшего из жизни человека. Миф о преимуществе “живого органа” имеет место как защитная реакция: органов не хватает, приходится брать их у живых и совершенно здоровых людей — надо же как-то объяснить это... О том, что доноры становятся инвалидами, никто не говорит ни слова. Государство не считает нужным признавать доноров инвалидами: спросите об этом, и вам скажут — недаром же у человека есть парные органы, две руки, две ноги, два глаза, две почки. Выходит, природа заранее позаботилась о развитии трансплантации, так, что ли? А ведь когда требуется установить степень ущерба здоровью человека — во время драки, нападения, ДТП — судебно-медицинская экспертиза в случае утраты почки оценивает ущерб как вторую группу инвалидности. Вопросы есть?
Никто не упоминает и о том, что взрослая почка легко приспосабливается к маленькому организму, однако обратный процесс невозможен. Когда ребенок вырастет, функция пересаженной почки становится недостаточной. Что дальше?
Да, пересаженная почка может отторгнуться в любой момент, и, даже если все будет хорошо, через несколько лет трансплантат придется заменять. Ребенок, перенесший такую операцию, на всю жизнь становится инвалидом. Жизнь, которая в любую минуту может оборваться. Дело это, прямо скажем, невыгодное. И выходит, что развитие трансплантации — это вопрос милосердия общества. Состоящего из людей, которые — никто не знает, кто следующий, — могут оказаться в очереди на операцию.
От решения, которое вынесет суд в отношении врачей больницы №20, зависит судьба трансплантации страны. Виновных необходимо наказать, но не надо наказывать трансплантацию. Чтобы не получилось так, что солнечный зайчик никогда не научится играть на саксофоне.
Осенью 1994 года бандиты расстреляли машину, в которой семья американцев путешествовала по Италии. Был ранен в голову семилетний Николас Грин. Врачи в больнице итальянского города Мессины сказали родителям, что жить мальчику осталось несколько дней. И тогда Мэгги и Рэг Грин приняли, наверное, главное решение в жизни: они согласились предоставить органы своего ребенка семерым итальянцам, которые ожидали трансплантации. В основном это были дети. Одной девочке оставалось жить считанные часы. Пятнадцатилетний мальчик весил лишь 30 килограммов — ему досталось сердце Николаса. Когда восьмилетнего ребенка везли на операцию, его попросили думать о чем-нибудь хорошем. “Я думаю о Николасе”, — сказал мальчик.
Мир откликнулся на это. В первые дни после смерти мальчика многие подписали завещания о передаче своих органов тем, кого это сможет спасти. Ответ мира на трагедию в семье Гринов получил название “Эффект Николаса”. По сравнению с годом, предшествовавшим этой истории, число пожертвований органов увеличилось втрое.
Родители погибшего ребенка создали фонд Николаса Грина, чтобы распространять идеи пожертвования донорских органов по всему миру. На родине мальчика в Бодега-Бей поставили памятник. Это башня с колоколами. Среди сотни колокольчиков, присланных со всего света, выделяется большой колокол, отлитый по личному благословению Папы Иоанна Павла II. На нем написаны имена Николаса Грина и тех семи людей, которых он спас.
Почему родители Николаса поступили так, как они поступили?
Потому что только человек, теряющий свое дитя, может понять боль того, кого еще можно спасти. Подумайте об этом. Ведь сердце Николаса до сих пор бьется...
